— С отчетом вызывают. Товарооборот, говорят, проваливаю. Да и уборочную кампанию не обеспечил. А где мне развернуться? Один кручусь.
Гоголь-моголь живо вспомнил последнее совещание в райисполкоме. Прошло с месяц, но положение с товарооборотом не улучшилось. А до отчета оставалось всего несколько дней. Вдруг не исправить положения? Вдруг обгонят другие сельпо и оставят его позади? И вынесут решение: «зеленые настроения и антиуборочная тенденция на практике». Прицепят такой хлястик — и ходи, голубчик. А потом апеллируйся... Еще на бюро райкома вызовут... Он торопливо стал собирать со стола бумаги и складывать в раздутую пухлую сумку.
— Да ты не тушуйся, Павлиныч. Это дело такое... С толком надо. И товарооборот пойдет, и уборочная продвинется, — начав покровительственно-важно, Залесов с обычной для него легкостью перешел на приятельский тон, весело подмигнул приунывшему Гоголю-моголю. — Водка есть? — и сам ответил: — Есть! Пиво? Закуска? Найдешь! Ну, вот, и дело в шляпе. Кто это тебя пропесочивал?
— Инструктор райисполкома, — мрачно ответил Гоголь-моголь.
— Хэ-э... А я думал, сам Шагилин. Чего пугаться инструктора? Другое дело, начальство. Но и с ним надо знать, как обойтись. Одного за ручку возьмешь да по плечу похлопаешь. С другим поздоровкаешься. А третьему картузиком махнешь издалека — и то ладно. — Залесов помедлил и, словно желая удивить своего приятеля, похлопал его по плечу: — Не заботься, выручу. Тысяч на пятнадцать товару мне готовь.
Гоголь-моголь действительно был удивлен. Уныние его как рукой сняло. На всякий случай он все же поинтересовался, зачем Залесову столько товара.
— Худые вы торгаши, — ответил тот. — Недаром вас и ругают. Станцию-то забыл? Открывать думаем — «прыснуть надо. То-то... А деньги я тебе хоть через неделю, хоть раньше, только чтоб надежно было. Забронируй водку; — Залесов наморщил лоб, подумал. — Надо
бы гуляшом угостить, а? Забирай у меня полдюжины овец под это дело. Помогать тебе, так уж помогать!
Самоуверенный и лукавый взгляд Залесова скрестился с осторожно-хитрым взглядом Гоголя-моголя.
Гоголь-моголь на всякий случай решил набить себе цену:
— Товару у меня не лишка. Сам знаешь, продукт ежедневной потребности. Для тебя, конечно, могу... Но-только расписку надо. А то как бы, сам понимаешь, неперехватили.
— Дам. Только чтоб бронь была!
Вскоре оба они выехали в Огоньково: Залесов верхом, Гоголь-моголь на велосипеде.
— Видишь ли, Павлиныч, — не умолкал Залесов, — в стройке я вроде как участвовал маловато. Неудобно. Вот и решил я устроить бесплатное угощение, каждому,, сколь хоть, по потребности. — Он самодовольно подкрутил усы. — Авторитет укрепляю, да и деньги свои в дело-пущу. Счет-то ведь потом представлю. А без угощения какой же пуск? Тут не только районное начальство прилетит, жди из области. Пусть видят инициативу Залесова!
— Резонно, — ухмылялся Гоголь-моголь.
— Только ты тово, в секрете. Никому ни гу-гу... Сюрприз!— Залесов спрыгнул с седла и, взяв жеребца под уздцы, пошел рядом с велосипедистом. — План у меня таков. Сарай из-под оборудования — тебе. Тут можно бочки и прочую тяжелую артиллерию выстроить. Обед на» лоне природы. А по берегу палатки развернем. Чтоб культурная торговля была. Понял?
— А митинг где думают?
— Это мы сами с Русановой сообразим, — важно ответил Залесов. Он остановился и начал чертить рукоятью-плетки на дороге линии. — Вот здесь, скажем, возле-станции трибуну водрузим. От нее веером по косогору пойдут скамеечки. Понимаешь, вроде как в цирке. Отсюда людям все будет видно: и трибуну, и станцию, и плотину. Перильца березками разукрасим, гирляндами пихтовыми обовьем. Вроде как аллейка через реку. Представляешь?
Наутро Залесов привел к месту строительства нескольких стариков-плотников и долго что-то им объяснял.. Вскоре они стали таскать доски от сарая и пилить их,.
Приехавшая в это время Елена спросила у Залесова, что он затеял.
— А мы, Елена Никитична, вчера с товарищем Рожковым обсуждали... — начал Залесов не совсем уверенно. — Как-никак открытие, праздник, угостить надо. И мы вроде как инициативу... Я вот со своего пая тысяч двенадцать-пятнадцать на общее дело... — Залесов говорил все быстрее, сбивчивее, обеспокоенный тем, что Русанова избегает его взгляда и молчит.
Елена действительно не смотрела на него и все больше хмурилась. Потом подняла глаза на самодовольное, гладко выбритое, с закрученными усиками лицо Залесова и вспыхнула:
— Знаешь, Залесов, я прошу тебя, слышишь! — Елена уже не скрывала своего негодования. — Слышишь, чтобы духу твоего с твоими затеями не было! Как нестыдно, как только не стыдно. Война, хлеб убирать надо,, все силы кладем, а ты...
Она махнула рукой и, не докончив, пошла прочь.
Днем на электростанцию приехал Ермаков. Все видели, что он чем-то сильно озабочен. Он молча прошел в машинное отделение, справился о чем-то у механиков, потом, отведя в сторону Пчелинцева, спросил:
— Скоро пустите станцию, Михаил Алексеевич? Пчелинцев снял очки и начал их протирать, что делал в тех; случаях, когда хотел подумать.
— Недели через полторы, Виктор Ильич, не раньше.
— Провода во все колхозы проведены?
— Да, подключили все, кроме Заборья.
— Так в чем же дело?
— А в том, что у нас установлена только одна турбина. Две еще в пути. А мне хочется пустить станцию на полную мощность.
Лицо Ермакова посуровело.
— Неужели вы не понимаете, что теперь дорог каждый час! — Он вытащил из кармана газету:—Читай. Мы оставили Новочеркасск, Ростов... Немцы рвутся к Волге. Отрезают продовольственные базы. Нам нужен хлеб...
С минуту оба молчали. Потом Пчелинцев сказал:
— Все понятно. Когда нужно дать ток?
— Возможно скорее. Район приступает к массовой уборке. Одновременно будем и молотить, и сдавать хлеб государству. Электроэнергия требуется немедленно.
— Хорошо, Виктор Ильич. Через два дня дадим ток. — Немного погодя Пчелинцев спросил: — А пуск станции будем отмечать?
— Отмечать? — Ермаков с минуту подумал. — Да, отмечать будем. Обязательно будем. Соберем митинг, расскажем людям о положении на фронте. Но это позднее... Через недельку... Надо подготовиться. Как раз и турбины подоспеют.
Ермаков попрощался с Пчелинцевым и поехал на своем газике в Огоньково.
Через два дня станция дала электроэнергию на тока.
В Огонькове в эту ночь молотил» во всех трех бригадах. В первой бригаде Елена сама подавала снопы. Из молотилки весело шуршало зерно. Женщины, не успевая убирать солому, радовались:
— Ну, и силушка!
— Наша бы старушка давно захлебнулась!
— Зерно-то сухое-пресухое.
— Ты, Лена, осторожней, а то и тебя удернет в барабан.
Елена отшучивалась. Голова ее была повязана старенькой косынкой, лицо припудрено пылью, одни глаза блестели. Быстрая, ловкая, она сегодня была неутомимой и не уступала места у барабана до вечера. Сменившись, Елена отряхнула с себя пыль, ополоснула лицо и села передохнуть. Потом подошла к веялке, потолковала с людьми и собралась домой. Выйдя на Гребешок, она остановилась и загляделась на множество ярких точек, усеявших, как звезды, ночной горизонт: то светились огни во всех окрестных колхозах. «Вот оно... сбылось! — думала Елена. — Выстроили станцию, теперь легче, будет».
Она не заметила, как к ней подошел Пчелинцев.
— Правда, красиво? — услышала Елена его тихий голос и оглянулась.
— Так хорошо, что и сказать не могу! Спасибо вам, Михаил Алексеевич! А помните, вы не верили, хотели бросить нас?
Она засмеялась. — Вам спасибо, Елена Никитична. Ваша рука во всем.
— Так уж и моя... Всем народом строили...
Они помолчали. Елена бросила быстрый взгляд на Пчелинцева. Он словно ждал от нее чего-то или сам хотел ей что-то сказать.
— Я еще не поблагодарила вас за букет, — проговорила Елена, чуть запнувшись на последнем слове. — Но сами видите... — Она развела руками и улыбнулась, что должно было означать: «Сами видите, до того ли сейчас...»
Для Пчелинцева ее слова прозвучали так: «До вас ли мне сейчас!»
— Да, конечно... — ответил он и подумал: — «Конечно, я знаю, что у меня нет надежды!»
Елена взглянула в его похудевшее, несколько грустное лицо и, казалось, все поняла. И словно желая ободрить его, она пригласила Пчелинцева пройтись с ней до дому. Они и раньше нередко возвращались домой вместе, но сегодняшние слова прозвучали для него как-то по-особенному, значимо. По крайней мере, так понял Пчелинцев. «Больше нечего ждать, надо признаться... признаться теперь же», — думал Пчелинцев, и все же не решался. Слегка поддерживая Елену под руку, он старался идти в ногу, но его спутница частила, и широкие шаги Пчелинцева не совпадали с маленькими шажками Елены. Они шли и разговаривали о всякой всячине. Пчелинцев даже рассказал о своей охоте с Саввахой Мусником и все время подшучивал над стариком, как тот долго подбирался к «выводку», и когда надо было стрелять — он спустил курок — осечка, второй раз — осечка, третий — тоже осечка, — Савваха выругался и вспугнул уток. Оказалось, ружье-то было не заряжено.
Все то, о чем разговаривали они сейчас, для него было близко и дорого. Пчелинцев взглянул на Огоньково, и новые воспоминания нахлынули на него. Как хорошо ему было здесь все эти месяцы... жить вместе, под одной крышей, каждый день видеть ее, говорить с ней. И вдруг ему на миг показалось, что ехать никуда не надо, он не может, не должен уезжать. Он тяжело вздохнул, остановился.
— Знаете что, Елена Никитична... Только вы простите. Я давно хотел вам сказать... но...
— Но все некогда было?—улыбнулась Елена и взглянула на Пчелинцева. Лампочка, висевшая на столбе,
осветила его лицо, оно показалось бледнее обычного и еще более вытянувшимся, словно он сильнее похудел за этот вечер.
— Нет, не то, что «некогда». Просто не решался. А сейчас уж можно. Хранить тайны нечего. Сказать? — спросил он полушепотом.
— Говорите, — тоже полушепотом ответила Елена.
— Приехал я сюда один. Никого не знал. Была только мысль — строить... Даже больше, была какая-то жадность строить... Но сейчас... сейчас у меня две страсти, Елена Никитична...
Пчелинцев вдруг взял Елену за руку, мягко, но энергично сжал ее — она не отняла, и это придало ему больше уверенности.
— Вы должны понять это, — продолжал он взволнованным голосом, — я согласен на все... на все... Понимаете? Только бы вы были, Елена Никитична... были со мной вместе.
Он хотел было притянуть ее к себе, но Елена отступила.
— Что вы, Михаил Алексеевич, — с дрожью в голосе произнесла она и, выдернув ладонь из его руки, закрыла лицо.
— Простите, Елена Никитична, — шагнул к ней Пчелинцев и бережно прикоснулся к ее плечу, — ради бога, простите... Я совсем не хотел вас обидеть... Я только хотел... сказать...
— Этого не может...
— ...Не может быть? Значит... — он склонил голову, замолчал.
Елена отвернулась, сломила с черемухи веточку — на «ей были два маленьких желтых листочка. «Любовь ли это... или это просто так... увлечение...» — она тряхнула рукой, и с черемуховой ветки сорвался листочек и упал к ногам. «Вот также и он поживет и улетит....» Она нагнулась, подняла его и положила на ладонь, словно взвешивая этот маленький, уже отживший листочек, и вспомнила Виктора Ильича. Потом негромко, будто сама себе, сказала:
— Забудемте это... — и, помолчав, добавила: — Пойдемте, Михаил Алексеевич, уже поздно, вы устали и вам пора отдыхать, — и Елена первой взбежала на крыльцо.
Открытие станции было назначено на воскресенье.
Накануне заканчивали последние работы: устанавливали турбины, маляры красили крышу, девушки украшали здание пихтовыми ветками и кумачовыми полотнищами с призывами, Матвей Кульков и Федор Вешкин сколачивали временную трибуну.
День для открытия станции выпал солнечный, но ветреный. Шолга потемнела и с шумом рвалась через плотину. Строительная площадка, прежде беспорядочно заваленная лесом, кирпичом, железом, камнем, была очищена и выглядела празднично. Повсюду виднелись флаги, над трибуной висел большой портрет Сталина, увитый зеленью, а над новым белым зданием станции горела красная звезда.
Съезжаться на открытие станции начали с утра.
Первыми приехали, как и следовало ожидать, огоньковцы. Впереди колонны шла нагруженная хлебом машина, над кузовом полыхал красный флаг. На мешках сидели две девушки и Алешка. Склонив голову, Алешка нажимал на басы, а девушки пели:
Все, что было загадано, В свой исполнится срок...
Катя, вспоминая Костеньку, звонче всех выхватывала из песни слова:
Не погаснет без времени Золотой огонек...
За машиной двигались подводы. На передней в меховой жилетке сидел Савваха Мусник. Рядом с ним пристроился белобрысый племянник Павлушка; он улыбался и высоко поднимал флажок. За Саввахой Мусником ехал Петр Суслонов в военной гимнастерке, за ним — Матвей Кульков, потом Федор Вешкин...
Огоньковцы стали в первую шеренгу, возле самой трибуны, в надежде, что они поедут с хлебом во главе колонны.
Прибывали и из других колхозов. С двадцатью пятью подводами приехал из «Большевика» капитан Мамонтов, инвалид Отечественной войны. И словно желая осмотреть, все ли у него в порядке, он сошел с телеги и огля-
дел своих. Из колхоза «Сеятель» хлеб привезли на быках. Из-за реки с двух сторон к мосту подъехали обозы из «Комсомольца» и «Красного Севера». Видно было, как люди торопили лошадей — каждому хотелось опередить других. Но «комсомольцы» уступили место «красносевер-цам», и председатель колхоза Толоконцев въехал первым. Приехал и Гаврил Залесов. Хлеба он привез немного, но зато на каждой подводе — по флагу.
Тем временем председатели колхозов собрались у Доски показателей и оживленно обсуждали итоги работы за прошлую неделю.
— Вот ты попомни, дорогой товарищ, что я тебя сегодня обгоню. У тебя два десятка лошадей, а у меня близ» ко к полсотне, — говорил задиристо Мамонтов.
Толоконцев из «Красного Севера», низенький, кругленький, со смеющимися глазами, вспыхнул:
— Ты вот что! Ты на меня не указывай, товарищ! А вот лучше сравнись с первой графой. Ты капитаном считался в армии, а здесь женщине поддался, а?
— Ай-яй-яй! Зубаст парень. Как он его подцепил, золотко, — засмеялся Савваха Мусник и покачал обнажен» ной головой. — Слышь, Елена... и впрямь ты товарища капитана... вроде как на обе лопатки, а?
Но вот на трибуну поднялись Виктор Ильич, Шаталин, Арсентий Кириллович, Пчелинцев... За ними прошла Елена и, окинув взглядом площадь, удивилась необычному ее виду: она была переполнена машинами, лошадьми, людьми. Казалось, все смешалось здесь. Люди стояли меж телег, взобрались на воза, на машины, а ребятишки, чтоб было виднее, влезли верхом на лошадей.
Председатель райисполкома Шагилин вышел вперед и, оглядев собравшихся, поднял руку, призывая к порядку. Но шум не стихал. Он обернулся к Ермакову, с улыбкой покачал головой. Когда он объявил об открытии митинга, у трибуны раздались аплодисменты и громко раскатились по всему взгорью. И в это время люди увидели, как Елена Русанова осторожно потянула за бечевку, в вверх медленно, но уверенно начал подниматься колыхавшийся на ветру красный флаг.
Елена испытывала какое-то особое волнение. Кто больше ее знал, сколько сил и энергии вложили колхозники в эту стройку! Не досыпая ночей, не жалея своих сил, она строили станцию. И опять вспомнился Яков. Как бы он
был рад! Ведь это была его заветная мечта! Да и Андрей Петрович не дожил...
Люди, не спуская глаз с поднимавшегося флага, все громче и настойчивей хлопали в ладоши, заглушая шум воды на плотине. Но вот флаг поднялся, и вслед за этим яркими огнями вспыхнула звезда.
Первое слово Шагилин предоставил секретарю райкома.
Виктор Ильич снял фуражку и пригладил взъерошенные ветром волосы. Площадь ему показалась похожей на боевой отдыхающий лагерь. Телеги с хлебом напоминали тачанки с вооружением и боеприпасами, а красные флаги казались развернутыми боевыми знаменами. Он начал, как всегда, неторопливым, сдержанным голосом, но уже после первых брошенных им с трибуны фраз площадь замерла. Только бились флаги на древках да изредка слышались ржание копей и шум на плотине.
— Мы собрались сюда, товарищи колхозники, в тяжелые дни, — говорил Ермаков. Ветер подхватывал его слова и разносил их над площадью. — Гитлеровцы бросили новые силы на Юго-Западный фронт. Неся огромные, неслыханные потери, немецко-фашистские войска продвинулись на юг и угрожают Черноморскому побережью, Грозному, Закавказью, угрожают Сталинграду...
Елена заметила, как в передних рядах женщины вытирали кончиками платков слезы. Мужчины стояли с суровыми лицами.
— Но никакие силы не могут сломить свободолюбивый советский народ! Порукой этому является наша все возрастающая помощь Красной Армии.
Ермаков, переждав аплодисменты, взмахнул рукой, в снова раздались его слова.
Он говорил о том, как трудно приходится бойцам на фронте, но они борются и верят в победу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37