На второй день бабка Марина, взяв лукошко и насыпав на дно мякины, сама пошла в поскотину. Она дол-го ходила за Цинбалом, подзывая его к себе. Наконец,-
он подошел, диковато ткнул мордой в лукошко и, брыкнув ногами, сшиб старуху.
Бабку Марину привезли домой плашмя на телеге.
После смерти свекрови Александра променяла Цинбала. Никита Суслонов отдал за коня старую с бельмом на глазу кобылицу и одолжил семян на обсев ярового клипа.
- Из первого намолота, Лександра, возвернешь хлебец ... Без проценту, копоши», как своей ссужаю.
Пришлось Александре согласиться — иного выхода не было.
Тот год повсеместно выдался на редкость урожайным, В августе заскрипели по дорогам телеги, тяжело нагруженные свежим зерном, мельницы заработали на все жернова. В домах появился настоящий мягкий душис-тый хлеб, без примеси клеверных головок и перемолотой словой коры; от радости заблестели глаза у стариков, громче зазвенели детские голоса.
Однажды Александра, смолов муку на Касьяновской мельнице, собиралась домой. К ней подошел широкоплечий, невысокого роста лет двадцати семи—тридцати человек в поношенной солдатской шинели. Широкое, с аккуратно подстриженными рыжеватыми усиками лицо улыбалось.
— Вы из Огонькова, как я вижу? — спросил он, — не подбросите мешочек мой до Сосновки?
— Кладите, — суховато отозвалась Александра и принялась запрягать лошадь.
— Разрешите, помогу, — незнакомец взял дугу и только собирался вложить ее в мягкий сыромятный гуж, как Александра остановила:
- Не так запрягаешь, — и, бросив удивленный взгляд па несколько смутившегося незнакомца, добавила: — не умеешь. Городской, что ли?
— Так точно, безлошадный, — отшутился тот.
— Ну, тогда понятно. На кошке не научишься запрятать.
Александра взяла дугу и, вложив ее в ушко гужа, ловко перебросила другой конец через гриву бельмас-той кобылицы. Затянув супонь и расправив вожжи, она уже приветливее сказала:
— Ну что же, товарищ безлошадный, поехали.
Незнакомец, поблагодарив женщину, сел с другой стороны телеги — спина в спину — и взял вожжи.
— Смотри, не растряси, — пошутила Александра и, повернувшись, увидела коротко подстриженный затылок спутника и крепкую загорелую шею. Солдатский поношенный картуз был небрежно надвинут на ухо и придавал незнакомцу молодцеватый вид.
Дорогой они познакомились.
Это был однофамилец Андрей Русанов. Александра кое-что уже слышала о нем от соседей. Андрей родился в Сосновке в бедной семье. Отец жил дома мало, на зиму обычно уезжал на заработки в Питер. С восьми лет и Андрюшку стал брать с собой: хоть лишнего рта не досчитается дома.
В Питере и застала Андрея война. И словно желая покончить с каторжной работой грузчика, он ушел на фронт добровольцем. Позднее, изрядно померзнув в сырых окопах, повидав неоднажды смерть и получив три ранения, понял он, где правда и как ее надо добиваться.
Октябрьскую революцию Андрей встретил у Зимнего дворца. Обвитый патронными лентами, стоял он потом часовым у входа в Смольный и не раз почтительно приветствовал самого Ленина. Здесь читал он впервые еще пахнущие типографской краской декреты о мире, о земле и вспоминал маленькую деревушку, затерявшуюся среди глухих шолгских лесов. И вот теперь, демобилизовавшись после четвертого по счету ранения на польском фронте, возвратился Андрей в родную Соснов-ку. Три брата погибли на войне, отец умер от сыпняка, мать хворала. Ни лошади, ни коровенки. Походил Андрей вокруг избы, покосившейся, заросшей чертополохом и репейником, и решил: «Надо поднимать хозяйство».
Так остался он в деревне.
Когда Андрей Русанов узнал, что молодой вдове трудно управляться с хозяйством, он предложил ей помочь вспахать поле.
- Да ты и лошадь-то запрягать не умеешь, — пошутила она. — Ничего, научимся.
На следующую весну Андрей вспахал поле у Алек, сандры и у себя. В страду же Александра, прихватив Яшку с собой, помогла Андрею убрать хлеб. Хворавшая мать Андрея, по-своему восприняв это, стала все чаще и чаще поговаривать: «Женщина она стоющая, а парнишка, чай, тебе не лишний. Вырастишь. Да и тебе нечего дорогу месить туда-сюда».
Перед новым годом произошел сговор, и Андрей вместе со своей матерью переехал в Огоньково. Зимой С Александрой навозили лесу, напилили тесу, а весной перекрыли дом.
С полгода приглядывались огоньковцы к новому соседу. Но когда Русанов однажды, в воскресенье, купил и Теплых Горах белохолунинец — первый в деревне железный плуг—и от перевоза до дому, три версты без мала, пес его на себе, — поняли: крепко зацепился за землю этот человек.
Через два года Яшку и Еленку отдали в школу. Ходить было не близко, четыре версты, и Александра беспокоилась за ребят: не обморозились бы. А зима была студеная. Кажется, замерло кругом все живое; притихли птицы; деревья, опушенные инеем, застыли в немой дремоте; дымчатый воздух захватывал дыхание.
Как-то рано утром Никита Суслонов вышел на улицу, проскрипел подшитыми валенками к колодцу и, недовольно покашливая, вернулся домой.
— Ну, ребя, хлеба не есть, да с печи не лезть. Вода в колодце — и та застыла. Того и гляди вымерзнет озимь -- без хлеба не остаться бы... — и, взглянув на Еленку, складывавшую в сумку букварь и тетрадки, спросил: — А ты куда, грамотейка?
— В училище.
—Какое тебе училище—птицы на лету дохнут.
Но когда к Суслоновым забежал Яшка, Еленка почти
силком — не обошлось на этот раз и без слез — вырвалась из дому, и они вдвоем быстро скрылись за деревней. Весело поскрипывал под ногами смерзшийся сухой снег, баранья шапка у Яшки подернулась куржевенью, ресницы опушились. Теплые шерстяные рукавички Еленки покрылись белым пушком.
Ребята выбежали к Шолге — до школы уже рукой подать. Вон она стоит на берегу, из труб валит густой дым. Среди снежного поля школа чём-то напоминает большой пароход, какой ходил весной по реке. И трубы как на пароходе, — дым упирается в небо.
В школе почему-то тихо, должно быть, начались уроки. Еленка подошла к классу и неслышно приоткрыла дверь. Ребята, столпившись дружной кучкой, стояли у стола, лица у всех серьезные, даже драчун Коська Рассохин и тот притих.
— Лидия Антоновна, можно?
Пожилая учительница, в очках, с старомодной прической, молча кивнула головой и продолжала обвивать черной лентой свежий пихтовый венок.
Еленка тревожно спросила:
— Лидия Антоновна, зачем ленту-то? Учительница повернулась к девочке и, погладив ее по голове, тихо ответила:
— Горе у нас большое. Умер Ленин.
В тот день, когда хоронили вождя, ребята один за другим подходили к столу и давали клятву.
За Яшкой к столу подошла и Еленка. Она выпрямилась, вытянула руки что швам, как это делал Яшка, и начала: «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей»... и вдруг от волнения у нее перехватило горло. Она поднесла ко рту маленький кулачок, кашлянула и, взглянув на молодого человека в блузе с красным галстуком на груди, спросила: «Я начну снова, можно?» — и ее голос зазвучал громко и отчетливо.
— Хорошо, — похвалил человек в блузе и, повязывая на шею Еленки пионерский галстук, спросил: — А если трудно тебе будет, девочка, очень трудно, как ты будешь поступать?
Еленка приподняла голову, взглянула на него, потом на знакомый портрет в простенке — голова чуть-чуть запрокинута, бородка весело торчит, он щурится
из-под широкого мягкого козырька фуражки, словно от солнца... и в петлице пиджака бант, красный бант, как галстук. Еленка стиснула кулачки и тихо сказала:
— Идти, как Ленин...
— Правильно, девочка. Идти, как Ленин, идти с партией нашей, с народом...
После собрания Еленка и Яшка заторопились домой и, свернув с дороги, пошли напрямик по насту. Вскоре они миновали Кожухово, выбрались на берег — и вдруг Яшка, вскрикнув, провалился в какую-то яму. Еленка подбежала и заглянула вниз: разве выберешься оттуда, ведь две сажени ямища — здесь когда-то летом обжигали кирпичи.
Яшка храбрился:
— Ничего, выкарабкаюсь.
Но выбраться оказалось нелегко. Яма была в самом деле глубокая с крутыми отвесными стенками. Как Яшка ни пытался ползти по жерди, озябшие руки срывались, и он кубарем падал на дно. Поблизости виднелись торчащие из-под снега острови — тонкие жерди с ,ко-ротко подсеченными сучьями. На них огоньковцы вешали горох, чтобы он не слежался. Еленка с трудом вытянула жердь из снега и, подтащив ее, опустила в яму. Яшка пробовал цепляться за сучки, но они на морозе были хрупкие, обламывались, и он снова падал. Тогда Еленка сняла с головы старенький платок, перекрутила его жгутом и бросила один конец Яшке. Привязав платок к ремню и держась за него, Яшка осторожно стал ползти по острови, а Еленка изо всех сил тянула за концы платка.
Вернулись они домой поздно, озябшие, но оживленные. По пути Еленка забежала к Яшке за обещанной им книжкой. Озабоченная Александра всплеснула руками:
— И где это вы запропали? Отец-то встречать уехал.
— А мы, мам, прямиком, через кирпичну, — выпалил Яшка и распахнул полушубок: на груди пламенели яркие концы галстука.
— О-о, да какой ты нарядный, — одобрительно сказала мать.
— И у меня тоже, — Еленка осторожно растегнула пальтишко, словно боялась измять обновку.
Еленка не знала, что ее дома ждет неприятность. Отец у порога тесал полозья для саней и ругал жену:
— Потатчица. Девчонка сопливая, и та из рук выбивается. Говорил, некуда ходить, не-е-ет, надо, тятя-батя...
Вскоре на пороге показалась разрумянившаяся, с блестящими глазами Еленка. Никита встал, воткнул топор в колоду, сурово взглянул на дочь:
— Ну, девка, снимай шабур... — И вдруг, увидев на шее дочери красный галстук, оторопел: — Что это за тряпка?
— Это не тряпка, тятя, а пионерский галстук, — спокойно ответила девочка, и это спокойствие еще сильнее покоробило Никиту. Он шагнул к дочери — та попятилась, сжалась и, казалось, стала еще меньше. Выглянувшая из-за перегородки мать было заступилась.
— Не твое дело, — огрызнулся на жену Никита. — Значица, в коммунистки, без спросу записалась? О стриженной башкой станешь бегать? Оно проще—ни заботы, ни работы — только пайки, тятя-батя, давай!—Он обернулся и, увидев рядом низенькую остроносую жену, локтем оттолкнул ее—Уйди, карга. — И опять к дочке: — Значица, не спросилась отца? А коли не спросилась — снимай тряпку... Снимай, снимай,—и Никита, закусив губу, шагнул к Еленке, большой клешнятой рукой сорвал с шеи галстук и, бросив на колоду, хватил топором. Кончик галстука отскочил и словно окровя-нил пол.
Еленка схватила галстук, подобрала с полу маленький отрубленный кончик и, выскочив на улицу, простоволосая, в ситцевом платьице, бросилась к русановскому дому.
Яшка сидел на печи и, засунув ноги в горячий сухой овес, читал сказку о хитрой лисе и глупом волке. Увидев Еленку, он обрадовался:
— Лезь, Ленка, ко мне. Сказку вместе читать будем. Ох, и забавная же, — но, заметив слезы у подружки, смутился.
Еленка рассказала о случившемся, бережно разгладила галстук на коленях, спросила:
— Что делать-то теперь, Яша?
— Мы сошьем. Нитку выкрасим и сошьем.
Яшка выкрасил нитку красными чернилами и, ра-зыскав в моховом пазу иголку, подал Еленке. Та осторожно, мелкими стежками стала сшивать галстук. За кончив, она слезла с печи и принялась разглаживать галстук на горячем самоваре, как гладила дома ленточки для косичек.
Вскоре галстук был повязан на шею обрадованной Кленки — шов был незаметен, и галстук казался совсем как новенький.
Вечером, при огнях, когда Александра собиралась отвести Еленку домой, девочка попросила:
— А галстук я у вас оставлю, завтра в школу пойду и одену.
Так каждый день Еленка стала надевать галстук в доме у Яшки и, возвращаясь из школы, оставлять его у него же на гвоздике, рядом с портретом Ильича, вырезанным ЯШКИНОЙ мамой из газеты.
Прошла зима. Никита больше не вспоминал ни о галстуке, ни о коммунистах. Иногда он подсаживался к Еленке и, дотрагиваясь до худенького плеча ее, спрашивал:
— Ну, грамотейка, скоро ли дроби будешь считать?— и, вытянув нижнюю губу, загадывал: — Вот молотилка у нас своя. В прошлом году по пуду брали с овина. Нынче урожай другой должен быть. Снегов-то вровень с огородом наставило. Раз хлебов больше, и цена больше. Ну-кось, прикинь, грамотейка, за семь овинов сколь причитается, ежели по полтора взять?
От отца пахло дымом, потом, он тяжело дышал, нетерпеливо теребил клешнятой рукой бороду.
— Ну как, грамотейка? Никак? Выходит, ничего ты не смыслишь. Ни дробей, ни на счетах...
Никита встал и, шагнув к перегородке, сердито дернул цепочку ходиков — старинные часы с намалеванным на циферблате каким-то бравым усатым генералом будто крякнули от удивления и нехотя принялись отсчитывать секунды.
Когда-то Еленка думала, что ее отец самый толковый в деревне, даже добрый. Прошлым летом он привозил с фроловской ярмарки яблоки и «петухов» на меду. Вкуснее таких пряников она и не едала.
Но после того, как отец сорвал с нее галстук, Еленка поняла: нет, он не такой, как все, он другой, какой-то непонятный, чужой. Вон у Яшки и не родной отец, а добрый. Придешь, а он рассказывает о железной дороге, о городах и даже о Ленине.
Он видел его.
Летом к Русановым стали приходить газеты. Яшка рассказал, что их выписал отец, и сейчас почтальон по субботам привозит их и оставляет в соседней деревне у Ефима Пояркова. Говорят, этот Ефим даже сам пишет в газету. Только подписывается он не Поярковым, а Медуницей. И теперь каждую субботу, после обеда, Яшка и Еленка забирались на черемуху, будто за ягодами, а сами нетерпеливо посматривали на Гребешок — не появится ли на горе серая лошадь письмоносца. И как только кто-нибудь выезжал из-за бугра на лошади и поворачивал в Сосновку, Яшка кричал:
— Он-он!
Ребята торопливо спускались с черемухи, бежали в Сосновку за газетой и первыми читали ее. Возвращаясь домой, они торжественно извещали: «Сегодня Медуница опять написал... вот статейка...»
Как-то Еленка попросила отца, чтобы и он выписал газету.
Тот холодно ответил:
— А на что она? Численник на стене висит, и хватит.
Вскоре газету стали ожидать не только Русановы, но и соседи.
Как только Яшка и Еленка приносили ее, к Русановым заходил маленький юркий мужичок Савваха Мусник. Его больше интересовало, что «диется» за границей. И когда он узнавал, что в каком-нибудь далеком Дувре или Бретфорде рабочие забастовали, он восклицал: «Ага, и там, значица, началась революция. Давай, давай, золотки, двигай к мировой!»—и просил Андрея Петровича читать большой лист до конца. По вечерам приходил неразговорчивый черноволосый Матвей Кульков, иногда работавший у Никиты молотобойцем. Этот ни о чем не спрашивал, а слушал все без выбору. После чтения газеты он вставал и многозначительно произносил два коротких слова: «Да, дела-а...» — и, положив
в карман большой кисет для табаку, опустевший за вечер, уходил домой. Иногда «на газетку» наведывалась и говорливая тонкоголосая кума Марфида и требовала последних происшествий. И если «происшествий» не было—никто не утонул, не судился, не взыскивал алиментов, Марфида жаловалась: «Сегодня без антереса газетка» и торопилась домой.
Самым серьезным чтецом из соседей Андрея Русанова был, конечно, Арсентий Злобии, высокий, сухопа рый человек. Ему было не больше сорока пяти, а все считали его стариком. И, действительно, волосы у него были седые, усы большие, пышные, и когда он заходил к Русановым, всегда покашливал. Яшка с уважением и даже с каким-то подобострастием смотрел на этого таинственного человека. Говорили, что Злобин, как и Андрей Петрович, много повидал за свою жизнь. В деревне и теперь еще свежа память о «застрехинской меже».
Был жаркий августовский день. Огоньковцы убирали хлеб со своих полосок. Вдруг разнеслась молва, что местный поп в Нижнем тюле отхватил пол-аршина земли у Матюшки Куликова.
Нижнее поле тянулось вдоль Шолти, и весенние полые воды обильно заносили его илом. Это была лучшая земля, но она не вся принадлежала огоньковцам. Две трети отходили к застрехинской церкви. Поп любил тяжбы и, разбирая старые бумаги, будто бы откопал в них, что межа с общинной землей оказалась не на том месте, гДе сейчас стоял межевой столбик, а несколько правее. Присутствовавший при разговоре церковный сторож подлил масла в огонь: это, дескать, Матюшка огоньков-ский перенес межу. И поп, недолго думая, распорядился: «Припахать к церкви две четверти».
Когда огоньковцы увидели, что застрехинцы припахали две четверти селенской земли прямо с невыжатым ячменем, возмутились. Дело дошло до рукопашной схватки. А молодой тогда Арсентии призвал огоньковцев вооружиться кольями и идти к поповскому дому. В тот же день на застрехинскую межу приехали стражники и арестовали Арсентия Злобина, как зачинщика.
Почти шесть лет пробыл Арсентии на каторге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37