Как только они скрылись, с горы показались немецкие мотоциклисты. Быстро подъехав, они развернулись-на дороге и заняли то же место на опушке леса, где полчаса назад лежали партизаны. Мотоциклистам сообщили по телефону, что партизаны поведут наступление из леса по дороге на деревню, и теперь приготовились их встречать. Но в это время, откуда ни возьмись, вылетел немецкий самолет, прошел над лесом и, заметив на опушке копошившихся людей, принялся бомбить своих же мотоциклистов.
На следующий день Яков с двумя винтовками в руках стоял перед строем партизан и читал выученную-наизусть присягу.
...Я верный сын советского народа,—говорил он срывающимся голосом от распиравшего грудь волнения, — торжественно клянусь перед лицом моих товарищей, что буду честно и храбро бороться с немецкими оккупантами, не жалея ни крови, ни своей жизни.
Когда прозвучали последние слова присяги, к Якову подошел угрюмый Славчук.
— Ну вот, теперь и ты по праву можешь считать себя членом нашей партизанской семьи, — и он по-мужски обнял его.
— Не посрамлю, Батя.
— И «языков» больше приводить, — продолжал Славчук и, достав из кармана гимнастерки бумагу, пристальным взглядом обвел выстроившихся партизан. Казалось, что командир бригады собирается отдать новый приказ, и все насторожились. Кругом стало тихо-тихо, только по-прежнему, купаясь в солнечном свете, лопотала на березах листва.
— Немцы напрягают последние силы, потому и злобствуют больше и расстреливают мирных жителей, — начал Славчук неторопливым глуховатым голосом. — Вот приказ о «прочесывании деревень», обнаруженный у взятого в плен немецкого офицера Ганса Эрика. Слу-
шайте, что пишут они.
Славчук, надев очки в простенькой металлической оправе, развернул бумагу и медленно, стараясь выделить каждое слово, начал читать.
...а) если жители поддерживают партизан, следует -захватить их, доставить в лагери рейхсфюрера «СС» или обергруппенфюрера «СС» Заукеля;
б) если для задержания и отправки нет времени, жителей следует полностью уничтожить...
Славчук приподнял на морщинистый загорелый лоб очки и снова оглядел партизан.
— Слышали?
— Слышали, Батя.
— Настало время выходить из лесов, освобождать -наши родные деревни, села. — Славчук смял в кулаке немецкий приказ и, вскинув голову, громко закончил:— Смерть немецким оккупантам!
Партизаны дружно подняли вверх руки с винтовками, пистолетами, гранатами, — подняли руки с тем оружием, какое было у каждого из них, и Яков тоже поднял две руки — две винтовки, его первые трофеи, и вместе со всеми в один тысячеустый голос произнес, как клятву:
— Смерть немецким оккупантам!
Однажды в партизанский штаб была передана радиограмма:
«В ночь с 4 на 5 августа 1943 года на всем протяжении от города Н. до города С. взорвать железнодорожное полотно и остановить передвижение немецких солдат и вооружения на восток».
В тот же день Славчук выехал на совещание командиров партизанских бригад. Вернувшись с совещания, он собрал командиров отрядов и сообщил, что от выполнения этой операции зависит успех продвижения советских войск на центральном участке фронта. Каждому отряду было дано задание, определено место операции, назначено время. Партизанам выдали толовые шашки, бикфордовы шнуры, саперные спички, патроны, гранаты.
До железнодорожной линии было неблизко, приходилось идти стороной, болотом. В предрассветных сумерках показалась длинная железнодорожная насыпь, она была приподнята и, казалось, сторожила болото, с чавкавшим под ногами мхом. Партизаны незаметно рассы-пались вдоль полотна, залегли в кусты, в канавки, в некошеную чахлую траву.. Командир отряда Колька Бадунь, оглядывая свой участок, решил немедленно овладеть железнодорожной будкой, которая была на другой стороне насыпи — убрать охрану и сразу же приступить к установке толовых шашек. В стороне, справа, послышались паровозные гудки, стук колес, и вскоре на горизонте развернулся, как гусеница, железнодорожный состав.
— Эх бы, под колеса шоколадку, и ваших нет,—прошептал Яков.
— Рановато, — ответил Колька.. — Спугнуть можем.
— Да и паровоз-то с востока — одних калек тащит, — добавила Рита. — Надо с другой стороны ждать.
— Все равно без сигнала нельзя... Операция по минутам рассчитана. Вначале за будочку возьмемся.
— Разрешите мне...
Яков все еще считал себя в долгу перед другими и каждый раз напрашивался выполнять задание первым, — это заметил не только командир отряда, но и Рита. И сейчас ей почему-то захотелось выполнить поручение вместе с ним.
— Ну, что же, браток, давай попробуем, — согласился Колька. — Видишь будочку? Ну вот, пробраться надо... И тихо-мирно часового прикокнуть... Понимаешь, только без шума, тихо-мирно.
— Есть тихо-мирно! — ответил Яков и на прощанье сжал Ритину руку.
— Возьми на всякий случай еще кого-нибудь, — посоветовал Бадунь, — может, там не один часовой окажется.
— Разрешите, я пойду, — попросила Рита.
— Валяйте, ни пуха, ни пера! Только смотри, ребята, тихо-мирно... и через полотно чтобы ящерицей.
— Есть ящерицей!
Две тени скользнули по белесому откосу насыпи. Яков высунул голову, оглянулся — ни души. В стороне чернела будка с единственным, светившимся в темноте, как красный глазок, окошечком, да глухо гудели рельсы под колесами уходившего поезда.
Сжимая в руках автомат, пригибаясь, Яков бросился к железнодорожной будке. Вдруг будка распахнулась,, и в дверях показался немецкий солдат. Яков выстрелил, и солдат рухнулся на землю, распластав руки. На выстрел из будки выскочили еще двое, и Яков снова выстрелил. В этот момент словно кто-то ударил в плечо тяжелым молотком, и Яков, стиснув зубы, ткнулся на землю. Рита выстрелила в немца и, убедившись, что больше никого в будке не осталось, бросилась на помощь Якову. Перевязав его, она приподнялась и увидела: с противоположной стороны от леса отделились какие-то. люди и стали приближаться.
«Немцы... не справимся», — подумала она; Яков, словно поняв ее мысли, прошептал:
— Только бы выиграть время... Скоро начнут наши. Но немцы были уже близко, вот они спустились в лощину, пересекли ее...
— Подпустить поближе, поближе, — шептал Яков и сжимал дрожащей окровавленной рукой автомат.
Немцы поднялись на холмик. Впереди бежал низенький офицер, поблескивая очками и размахивая пистолетом, за ним цепочкой растянулись человек двадцать.
«Только бы выиграть время», — снова подумал Яков; и вдруг крикнул:
— Ого-о-нь!
Первая очередь подкосила нескольких солдат, а очкастый офицер, словно завороженный, все еще бежал с поднятым в небо пистолетом, не обращая внимания на то, что позади его падали солдаты. Вдруг он схватился за грудь, качнулся в сторону и упал навзничь. Остальные смешались, залегли. Через минуту-две опять поднялись, но новая очередь из автомата снова прижала их к земле.
Вдруг Яков охнул, как-то сразу обмяк и уронил на автомат голову.
Очнулся он от сильного грома, словно взорвалась сама земля, и огромные черные столбы встали в полнеба.
— Наши? — чуть слышно спросил Яков.
— Наши, наши! — почти крикнула Рита, и новый взрыв, совсем рядом, оглушил их; в небо взлетели кучи земли, куски развороченных шпал и тяжелым градом опустились на землю.
И вдруг немцы закричали на своем языке: «Окруженье, окруженье!» и повернули обратно, оставив на холмике, за который они так жадно цеплялись, убитых солдат и того очкастого офицерика, который еще совсем недавно бежал с поднятым в небо пистолетом.
А взрывы нескончаемой волной перекидывались с одного места на другое, уходили вдоль железнодорожного полотна на запад — в это утро на десятки километров дорога была в руках бугских партизан.
В партизанский госпиталь Якову Русанову попасть не удалось — было слишком далеко, к тому же противник предпринял против партизан контрнаступление и, овладев несколькими населенными пунктами, перерезал главную дорогу. Якова на некоторое время поместили в санитарную палатку, которая находилась тут же, при штабе отряда. На топчанах, сколоченных наспех из досок, лежали раненые; у одного худощавого, с красными воспаленными глазами, парня, видимо, уже начиналась гангрена левой ноги, и он, бледный, с перекошенным от нестерпимой боли лицом, просил фельдшера:
— Богом молю, отпили ее.
— Что я сделаю, Проша, ножовкой-то? — ответил фельдшер, тучный и неповоротливый, и склонился над парнем с распухшей ногой.
— Потерпи, милок, через день-другой очистят — переправим...
— На тот свет? — парень закрыл глаза, с минуту полежал тихо, не шевелясь, потом поднял руку и, вцепившись в заросшую рыжеватой щетиной щеку, с остервенением заскреб ее, словно этим хотел унять нестерпимую боль в ноге.
Потом, схватившись за толстую руку фельдшера, снова просил отпилить ногу — и он по-своему был прав, иного выхода не было.
На другой день, рано утром, когда боль стала невыносимой и Проша, не спавший уже третьи сутки, просил пристрелить его, фельдшер, собрав свои нехитрые инструменты, решил ампутировать ногу. Когда он делал операцию и кость, хрустя, скрипела под железными зубьями, — Проша, корчась от боли, не проронил ни одного слова, он только тихо-тихо, приглушенно стонал, впиваясь пальцами в доски топчана. После операции он подозвал сестру и попросил перевязать ему руки—пальцы были исцарапаны в кровь. Три дня Проша лежал безмолвным, на четвертый раскрыл глаза и сказал будто сам себе:
— Говорят, скотина вынослива. Да разве она столько перенесла, сколько человек в эту войну? Ни в жизнь... Неужели за все не рассчитаемся?
Яков, оберегая раненое плечо, приподнял голову и взглянул на парня:
— С войной-то?
— Да. Победим, и неужели снова разразится? Опять сыновьям нашим так же отпиливать ноги будут, а? Как думаешь, товарищ?
— Не дадим больше!..
— Я тоже так думаю, — и Проша в первый раз за эти дни улыбнулся. — Может, с того я и оживать начал, друг... А то думал концы отдать. Теперь хоть и без ноги, а жить буду.
Кроме фельдшера и молоденькой кареглазой сестры, которая делала раненым перевязки, в палатку каждый день заходила Рита. Когда она опаздывала почему-либо, Яков скучал, а если Рита долго не возвращалась с боевого задания — волновался. Рождались новые чувства, иногда они радовали его, иногда тревожили. Он пробовал от них уйти, освободиться, но не мог. С каждым днем
Рита отвоевывала для себя в его сердце все больше и больше места.
Вначале, когда Яков попал в партизанский отряд, между ним и Ритой было какое-то внутреннее отчуждение, словно они что-то скрывали друг от друга. Все, что они говорили, казалось, было уложено в определенные рамки, и Якову думалось, что ему не доверяют. Он иногда обижался: «Уж кто-кто, а Рита-то должна знать меня; хотя., хотя она, может быть, и права, — война явилась лучшей проверкой людей, и присмотреться ко мне, как к новичку, и узнать, кто я и что я, это обязанность каждого партизана. Иначе же нельзя, любой непроверенный новичок может подвести весь партизанский отряд...»
Вскоре Яков заметил, что с Ритой часто бывает один партизан с пышной черной шевелюрой — местный адвокат Заовражный. Хотя Якову по-прежнему была близка Рита, но той любви, которая была раньше между ними, не было и не могло быть, — опавшие листья не отрастают; тем не менее, внутренне он досадовал не столько на Риту, сколько на красавца-адвоката, и эта досада рождала неприязнь к нему, словно бы дружба Риты и Заовражного почему-то оскорбляла память о ее муже, капитане Кряжеве. Яков никак не мог поставить этих двух людей рядом; ему казалось, что этот, с пухлыми щеками красавчик стоит намного ниже бесстрашного капитана, и он, Заовражный, не достоин Риты, которая, он знал, любила своего мужа.
Как-то Яков, идя в разведку, спросил Риту, что ей нравится в этом странном человеке? Рита, помолчав, не сразу ответила: «Для ясности, Яша, оставим этот разговор...» Так, «для ясности», они больше не вспоминали об этом. Яков смирился, а та неприязнь, которая была раньше к Заовражному, сама собой рассеялась; они даже подружились и иногда вместе проводили свободное время.
Однажды вечером Яков рассказал ему о том, как он попал к помещику Граве, как в лесу они встретили «партизана» и чуть не угодили в ловушку.
— Интересно, где этот партизан? — оживился Заовражный.
— Известное дело, к праотцам отправили, — ответил Яков и пояснил, что это был за «партизан». Яков рассказал и о том, как у Граве дохли свиньи, и «добрый помещик» разрешал этих свиней «лопать»; все смеялись находчивости пленных и, пожалуй, больше всех смеялся Заовражный.
Через неделю после этого разговора Яков и Рита возвращались с боевого задания. Было совсем темно, и они шли тихо, почти на ощупь. Задание было выполнено удачно — они сами видели, как большой железнодорожный состав с шумом и грохотом рухнул под откос и загорелся. Но это уже была не новинка, а обычное дело —теперь бугские партизаны почти каждый день то в одном месте, то в другом так «пропускали» немецкие поезда с подкреплением на восточный фронт.
Переходя речку, Рита схватилась за руку Якова.
— Устала... -Честное слово, Яша, устала; отдохнем, — попросила она.
Они присели на бугорок; в теле разлилась приятная истома, и ноги, казалось, онемели. Они некоторое время сидели молча, смотря, как под осколком выплывшей из-за тучи луны холодной сталью отливала в речке вода.
— У нас в Кожухове лучше. И вода чище, светлее,— сказал Яков и закурил.
В ту минуту Рита почему-то вспомнила железнодорожную кассу и неожиданную встречу с Яковом, и такое же неожиданное холодное расставание. Сколько раз она жалела, что это произошло именно так. И даже сейчас, когда прошло много лет и она с Яковом встретилась снова, Рита не могла себе простить этого поступка и почему-то стыдилась Якова.
— А ты любишь свою жену? — вдруг неожиданно спросила Рита, и сама же удивилась своему вопросу.
Яков помолчал, потом взял маленькую теплую Ритму руку в свою и тихонько спросил:
— А на что тебе это знать?
— Так... интересно. Я о себе думаю. Ведь бывает: человек и хороший, и ты вроде уважаешь его, а вот не прилегает к душе... понимаешь, стоит, вроде, как на расстоянии...
— Бывает... зато сама выбирала...
— Сама... Говорят: прошлое вспоминать, только душу бередить. — Рита вздохнула: — Счастливые вы.
— Неизвестно...
— Конечно, все может быть, — согласилась Рита.— Ведь, помнишь, я тебе посылала карточку. И что-то еще писала на ней, помнится, карандашом. Тогда решалась моя судьба. Дмитрия я не знала — он приехал из части в отпуск, и встретились с ним на нашем «пятачке». Это танцевальную площадку так называли у нас. Встретились, пригласил танцевать — застеснялась, но пошла. После этого раз проводил домой, второй, а потом — к отцу: так мол и так. Вот и выскочила. Не пожалуюсь, хороший был человек. Когда я узнала о гибели — места не находила. Его смерть меня и сюда привела. Хотелось отомстить за него. Только понимаешь, Яша, то чувство, которое появилось впервые на танцах, все время не покидало меня. Чего бы, кажется, ведь он мне муж, а я стеснялась его. И любила его, а вот стеснялась... А это, знаешь, уже не то... будто рядом со мной — наставник какой или учитель, а не равный мне.
— Значит, между вами не было взаимной любви?
— Да, такой, какую я испытала раньше, не было. Яков понял, на что намекнула Рита и, словно желая проверить ее чувства сейчас, спросил:
— А Заовражный?
— Если ты хочешь сделать мне больно, снова назови этого человека, — с нескрываемой обидой ответила Рита и, вдруг вскочив на колени, положила Якову руки на плечи и, приблизившись к его лицу, сказала:
— А хочешь — я не отдам тебя никому?!
Якову запомнились эти слова Риты, и сейчас, находясь в санитарной палатке, он все больше думал о сво ей судьбе. Перед ним вставали две женщины: одна была далеко-далеко, он о ней ничего не знал, ему казалось, что он ее никогда не увидит; другая была рядом, она каждый день заходила в палатку и, приветливо улыбаясь, поправляла постель, перевязывала рану, расчесывала его волосы. Яков не заметил, как эта, вторая, вытесняла образ той, другой женщины, которую он еще не переставал любить. А когда Рита уходила, он вдруг упрекал себя, словно уличив в плохом поступке, и снова давал клятву: «Кончится война и я вернусь к той далекой, но дорогой, она ждет, и я обязан сдержать слово». Это протестовал уже разум, но сильнее ли разум того чувства, которое охватывало его сейчас и все больше волновало, он не знал. И он опять ждал Риту.
Рана заживала, и через месяц Яков был снова в от
ряде. Как раз в это время развертывались новые операции — партизаны решили вытеснить немецкие гарнизоны из всех населенных пунктов района и на зиму разместиться в деревнях. Хотя немцы встречали ненависть у местных жителей, деревни они покидалл неохотно, а в крупных населенных пунктах, на стыках больших дорог, оказывали ожесточенное сопротивление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
На следующий день Яков с двумя винтовками в руках стоял перед строем партизан и читал выученную-наизусть присягу.
...Я верный сын советского народа,—говорил он срывающимся голосом от распиравшего грудь волнения, — торжественно клянусь перед лицом моих товарищей, что буду честно и храбро бороться с немецкими оккупантами, не жалея ни крови, ни своей жизни.
Когда прозвучали последние слова присяги, к Якову подошел угрюмый Славчук.
— Ну вот, теперь и ты по праву можешь считать себя членом нашей партизанской семьи, — и он по-мужски обнял его.
— Не посрамлю, Батя.
— И «языков» больше приводить, — продолжал Славчук и, достав из кармана гимнастерки бумагу, пристальным взглядом обвел выстроившихся партизан. Казалось, что командир бригады собирается отдать новый приказ, и все насторожились. Кругом стало тихо-тихо, только по-прежнему, купаясь в солнечном свете, лопотала на березах листва.
— Немцы напрягают последние силы, потому и злобствуют больше и расстреливают мирных жителей, — начал Славчук неторопливым глуховатым голосом. — Вот приказ о «прочесывании деревень», обнаруженный у взятого в плен немецкого офицера Ганса Эрика. Слу-
шайте, что пишут они.
Славчук, надев очки в простенькой металлической оправе, развернул бумагу и медленно, стараясь выделить каждое слово, начал читать.
...а) если жители поддерживают партизан, следует -захватить их, доставить в лагери рейхсфюрера «СС» или обергруппенфюрера «СС» Заукеля;
б) если для задержания и отправки нет времени, жителей следует полностью уничтожить...
Славчук приподнял на морщинистый загорелый лоб очки и снова оглядел партизан.
— Слышали?
— Слышали, Батя.
— Настало время выходить из лесов, освобождать -наши родные деревни, села. — Славчук смял в кулаке немецкий приказ и, вскинув голову, громко закончил:— Смерть немецким оккупантам!
Партизаны дружно подняли вверх руки с винтовками, пистолетами, гранатами, — подняли руки с тем оружием, какое было у каждого из них, и Яков тоже поднял две руки — две винтовки, его первые трофеи, и вместе со всеми в один тысячеустый голос произнес, как клятву:
— Смерть немецким оккупантам!
Однажды в партизанский штаб была передана радиограмма:
«В ночь с 4 на 5 августа 1943 года на всем протяжении от города Н. до города С. взорвать железнодорожное полотно и остановить передвижение немецких солдат и вооружения на восток».
В тот же день Славчук выехал на совещание командиров партизанских бригад. Вернувшись с совещания, он собрал командиров отрядов и сообщил, что от выполнения этой операции зависит успех продвижения советских войск на центральном участке фронта. Каждому отряду было дано задание, определено место операции, назначено время. Партизанам выдали толовые шашки, бикфордовы шнуры, саперные спички, патроны, гранаты.
До железнодорожной линии было неблизко, приходилось идти стороной, болотом. В предрассветных сумерках показалась длинная железнодорожная насыпь, она была приподнята и, казалось, сторожила болото, с чавкавшим под ногами мхом. Партизаны незаметно рассы-пались вдоль полотна, залегли в кусты, в канавки, в некошеную чахлую траву.. Командир отряда Колька Бадунь, оглядывая свой участок, решил немедленно овладеть железнодорожной будкой, которая была на другой стороне насыпи — убрать охрану и сразу же приступить к установке толовых шашек. В стороне, справа, послышались паровозные гудки, стук колес, и вскоре на горизонте развернулся, как гусеница, железнодорожный состав.
— Эх бы, под колеса шоколадку, и ваших нет,—прошептал Яков.
— Рановато, — ответил Колька.. — Спугнуть можем.
— Да и паровоз-то с востока — одних калек тащит, — добавила Рита. — Надо с другой стороны ждать.
— Все равно без сигнала нельзя... Операция по минутам рассчитана. Вначале за будочку возьмемся.
— Разрешите мне...
Яков все еще считал себя в долгу перед другими и каждый раз напрашивался выполнять задание первым, — это заметил не только командир отряда, но и Рита. И сейчас ей почему-то захотелось выполнить поручение вместе с ним.
— Ну, что же, браток, давай попробуем, — согласился Колька. — Видишь будочку? Ну вот, пробраться надо... И тихо-мирно часового прикокнуть... Понимаешь, только без шума, тихо-мирно.
— Есть тихо-мирно! — ответил Яков и на прощанье сжал Ритину руку.
— Возьми на всякий случай еще кого-нибудь, — посоветовал Бадунь, — может, там не один часовой окажется.
— Разрешите, я пойду, — попросила Рита.
— Валяйте, ни пуха, ни пера! Только смотри, ребята, тихо-мирно... и через полотно чтобы ящерицей.
— Есть ящерицей!
Две тени скользнули по белесому откосу насыпи. Яков высунул голову, оглянулся — ни души. В стороне чернела будка с единственным, светившимся в темноте, как красный глазок, окошечком, да глухо гудели рельсы под колесами уходившего поезда.
Сжимая в руках автомат, пригибаясь, Яков бросился к железнодорожной будке. Вдруг будка распахнулась,, и в дверях показался немецкий солдат. Яков выстрелил, и солдат рухнулся на землю, распластав руки. На выстрел из будки выскочили еще двое, и Яков снова выстрелил. В этот момент словно кто-то ударил в плечо тяжелым молотком, и Яков, стиснув зубы, ткнулся на землю. Рита выстрелила в немца и, убедившись, что больше никого в будке не осталось, бросилась на помощь Якову. Перевязав его, она приподнялась и увидела: с противоположной стороны от леса отделились какие-то. люди и стали приближаться.
«Немцы... не справимся», — подумала она; Яков, словно поняв ее мысли, прошептал:
— Только бы выиграть время... Скоро начнут наши. Но немцы были уже близко, вот они спустились в лощину, пересекли ее...
— Подпустить поближе, поближе, — шептал Яков и сжимал дрожащей окровавленной рукой автомат.
Немцы поднялись на холмик. Впереди бежал низенький офицер, поблескивая очками и размахивая пистолетом, за ним цепочкой растянулись человек двадцать.
«Только бы выиграть время», — снова подумал Яков; и вдруг крикнул:
— Ого-о-нь!
Первая очередь подкосила нескольких солдат, а очкастый офицер, словно завороженный, все еще бежал с поднятым в небо пистолетом, не обращая внимания на то, что позади его падали солдаты. Вдруг он схватился за грудь, качнулся в сторону и упал навзничь. Остальные смешались, залегли. Через минуту-две опять поднялись, но новая очередь из автомата снова прижала их к земле.
Вдруг Яков охнул, как-то сразу обмяк и уронил на автомат голову.
Очнулся он от сильного грома, словно взорвалась сама земля, и огромные черные столбы встали в полнеба.
— Наши? — чуть слышно спросил Яков.
— Наши, наши! — почти крикнула Рита, и новый взрыв, совсем рядом, оглушил их; в небо взлетели кучи земли, куски развороченных шпал и тяжелым градом опустились на землю.
И вдруг немцы закричали на своем языке: «Окруженье, окруженье!» и повернули обратно, оставив на холмике, за который они так жадно цеплялись, убитых солдат и того очкастого офицерика, который еще совсем недавно бежал с поднятым в небо пистолетом.
А взрывы нескончаемой волной перекидывались с одного места на другое, уходили вдоль железнодорожного полотна на запад — в это утро на десятки километров дорога была в руках бугских партизан.
В партизанский госпиталь Якову Русанову попасть не удалось — было слишком далеко, к тому же противник предпринял против партизан контрнаступление и, овладев несколькими населенными пунктами, перерезал главную дорогу. Якова на некоторое время поместили в санитарную палатку, которая находилась тут же, при штабе отряда. На топчанах, сколоченных наспех из досок, лежали раненые; у одного худощавого, с красными воспаленными глазами, парня, видимо, уже начиналась гангрена левой ноги, и он, бледный, с перекошенным от нестерпимой боли лицом, просил фельдшера:
— Богом молю, отпили ее.
— Что я сделаю, Проша, ножовкой-то? — ответил фельдшер, тучный и неповоротливый, и склонился над парнем с распухшей ногой.
— Потерпи, милок, через день-другой очистят — переправим...
— На тот свет? — парень закрыл глаза, с минуту полежал тихо, не шевелясь, потом поднял руку и, вцепившись в заросшую рыжеватой щетиной щеку, с остервенением заскреб ее, словно этим хотел унять нестерпимую боль в ноге.
Потом, схватившись за толстую руку фельдшера, снова просил отпилить ногу — и он по-своему был прав, иного выхода не было.
На другой день, рано утром, когда боль стала невыносимой и Проша, не спавший уже третьи сутки, просил пристрелить его, фельдшер, собрав свои нехитрые инструменты, решил ампутировать ногу. Когда он делал операцию и кость, хрустя, скрипела под железными зубьями, — Проша, корчась от боли, не проронил ни одного слова, он только тихо-тихо, приглушенно стонал, впиваясь пальцами в доски топчана. После операции он подозвал сестру и попросил перевязать ему руки—пальцы были исцарапаны в кровь. Три дня Проша лежал безмолвным, на четвертый раскрыл глаза и сказал будто сам себе:
— Говорят, скотина вынослива. Да разве она столько перенесла, сколько человек в эту войну? Ни в жизнь... Неужели за все не рассчитаемся?
Яков, оберегая раненое плечо, приподнял голову и взглянул на парня:
— С войной-то?
— Да. Победим, и неужели снова разразится? Опять сыновьям нашим так же отпиливать ноги будут, а? Как думаешь, товарищ?
— Не дадим больше!..
— Я тоже так думаю, — и Проша в первый раз за эти дни улыбнулся. — Может, с того я и оживать начал, друг... А то думал концы отдать. Теперь хоть и без ноги, а жить буду.
Кроме фельдшера и молоденькой кареглазой сестры, которая делала раненым перевязки, в палатку каждый день заходила Рита. Когда она опаздывала почему-либо, Яков скучал, а если Рита долго не возвращалась с боевого задания — волновался. Рождались новые чувства, иногда они радовали его, иногда тревожили. Он пробовал от них уйти, освободиться, но не мог. С каждым днем
Рита отвоевывала для себя в его сердце все больше и больше места.
Вначале, когда Яков попал в партизанский отряд, между ним и Ритой было какое-то внутреннее отчуждение, словно они что-то скрывали друг от друга. Все, что они говорили, казалось, было уложено в определенные рамки, и Якову думалось, что ему не доверяют. Он иногда обижался: «Уж кто-кто, а Рита-то должна знать меня; хотя., хотя она, может быть, и права, — война явилась лучшей проверкой людей, и присмотреться ко мне, как к новичку, и узнать, кто я и что я, это обязанность каждого партизана. Иначе же нельзя, любой непроверенный новичок может подвести весь партизанский отряд...»
Вскоре Яков заметил, что с Ритой часто бывает один партизан с пышной черной шевелюрой — местный адвокат Заовражный. Хотя Якову по-прежнему была близка Рита, но той любви, которая была раньше между ними, не было и не могло быть, — опавшие листья не отрастают; тем не менее, внутренне он досадовал не столько на Риту, сколько на красавца-адвоката, и эта досада рождала неприязнь к нему, словно бы дружба Риты и Заовражного почему-то оскорбляла память о ее муже, капитане Кряжеве. Яков никак не мог поставить этих двух людей рядом; ему казалось, что этот, с пухлыми щеками красавчик стоит намного ниже бесстрашного капитана, и он, Заовражный, не достоин Риты, которая, он знал, любила своего мужа.
Как-то Яков, идя в разведку, спросил Риту, что ей нравится в этом странном человеке? Рита, помолчав, не сразу ответила: «Для ясности, Яша, оставим этот разговор...» Так, «для ясности», они больше не вспоминали об этом. Яков смирился, а та неприязнь, которая была раньше к Заовражному, сама собой рассеялась; они даже подружились и иногда вместе проводили свободное время.
Однажды вечером Яков рассказал ему о том, как он попал к помещику Граве, как в лесу они встретили «партизана» и чуть не угодили в ловушку.
— Интересно, где этот партизан? — оживился Заовражный.
— Известное дело, к праотцам отправили, — ответил Яков и пояснил, что это был за «партизан». Яков рассказал и о том, как у Граве дохли свиньи, и «добрый помещик» разрешал этих свиней «лопать»; все смеялись находчивости пленных и, пожалуй, больше всех смеялся Заовражный.
Через неделю после этого разговора Яков и Рита возвращались с боевого задания. Было совсем темно, и они шли тихо, почти на ощупь. Задание было выполнено удачно — они сами видели, как большой железнодорожный состав с шумом и грохотом рухнул под откос и загорелся. Но это уже была не новинка, а обычное дело —теперь бугские партизаны почти каждый день то в одном месте, то в другом так «пропускали» немецкие поезда с подкреплением на восточный фронт.
Переходя речку, Рита схватилась за руку Якова.
— Устала... -Честное слово, Яша, устала; отдохнем, — попросила она.
Они присели на бугорок; в теле разлилась приятная истома, и ноги, казалось, онемели. Они некоторое время сидели молча, смотря, как под осколком выплывшей из-за тучи луны холодной сталью отливала в речке вода.
— У нас в Кожухове лучше. И вода чище, светлее,— сказал Яков и закурил.
В ту минуту Рита почему-то вспомнила железнодорожную кассу и неожиданную встречу с Яковом, и такое же неожиданное холодное расставание. Сколько раз она жалела, что это произошло именно так. И даже сейчас, когда прошло много лет и она с Яковом встретилась снова, Рита не могла себе простить этого поступка и почему-то стыдилась Якова.
— А ты любишь свою жену? — вдруг неожиданно спросила Рита, и сама же удивилась своему вопросу.
Яков помолчал, потом взял маленькую теплую Ритму руку в свою и тихонько спросил:
— А на что тебе это знать?
— Так... интересно. Я о себе думаю. Ведь бывает: человек и хороший, и ты вроде уважаешь его, а вот не прилегает к душе... понимаешь, стоит, вроде, как на расстоянии...
— Бывает... зато сама выбирала...
— Сама... Говорят: прошлое вспоминать, только душу бередить. — Рита вздохнула: — Счастливые вы.
— Неизвестно...
— Конечно, все может быть, — согласилась Рита.— Ведь, помнишь, я тебе посылала карточку. И что-то еще писала на ней, помнится, карандашом. Тогда решалась моя судьба. Дмитрия я не знала — он приехал из части в отпуск, и встретились с ним на нашем «пятачке». Это танцевальную площадку так называли у нас. Встретились, пригласил танцевать — застеснялась, но пошла. После этого раз проводил домой, второй, а потом — к отцу: так мол и так. Вот и выскочила. Не пожалуюсь, хороший был человек. Когда я узнала о гибели — места не находила. Его смерть меня и сюда привела. Хотелось отомстить за него. Только понимаешь, Яша, то чувство, которое появилось впервые на танцах, все время не покидало меня. Чего бы, кажется, ведь он мне муж, а я стеснялась его. И любила его, а вот стеснялась... А это, знаешь, уже не то... будто рядом со мной — наставник какой или учитель, а не равный мне.
— Значит, между вами не было взаимной любви?
— Да, такой, какую я испытала раньше, не было. Яков понял, на что намекнула Рита и, словно желая проверить ее чувства сейчас, спросил:
— А Заовражный?
— Если ты хочешь сделать мне больно, снова назови этого человека, — с нескрываемой обидой ответила Рита и, вдруг вскочив на колени, положила Якову руки на плечи и, приблизившись к его лицу, сказала:
— А хочешь — я не отдам тебя никому?!
Якову запомнились эти слова Риты, и сейчас, находясь в санитарной палатке, он все больше думал о сво ей судьбе. Перед ним вставали две женщины: одна была далеко-далеко, он о ней ничего не знал, ему казалось, что он ее никогда не увидит; другая была рядом, она каждый день заходила в палатку и, приветливо улыбаясь, поправляла постель, перевязывала рану, расчесывала его волосы. Яков не заметил, как эта, вторая, вытесняла образ той, другой женщины, которую он еще не переставал любить. А когда Рита уходила, он вдруг упрекал себя, словно уличив в плохом поступке, и снова давал клятву: «Кончится война и я вернусь к той далекой, но дорогой, она ждет, и я обязан сдержать слово». Это протестовал уже разум, но сильнее ли разум того чувства, которое охватывало его сейчас и все больше волновало, он не знал. И он опять ждал Риту.
Рана заживала, и через месяц Яков был снова в от
ряде. Как раз в это время развертывались новые операции — партизаны решили вытеснить немецкие гарнизоны из всех населенных пунктов района и на зиму разместиться в деревнях. Хотя немцы встречали ненависть у местных жителей, деревни они покидалл неохотно, а в крупных населенных пунктах, на стыках больших дорог, оказывали ожесточенное сопротивление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37