«...И вот, желая помочь нашей родной советской власти, я, как труженик-крестьянин, купил на свои кровные молотилку и еще сепаратор. Наша родная кооперация продала их мне...»
— Верно, верно, — подхватил Никита. — Добавить бы еще: дескать, в рассрочку на три года. Вот у меня в документик на сепаратор есть.
— Ни к чему, не играет.
— Думаешь, не играет? А вдруг усомнятся: где, дескать, он, то есть «я», такие деньги взял?
— И то верно, — подумав, согласился Иона и дописал: «в рассрочку на три года».
«...Крестьяне деревни Огоньково Шолгской волости, видя, как машина облегчает людей и продукцию дает куда лучше, попросили меня одолжить купленную как молотилку, так и сепаратор, и я пошел навстречу моим же согражданам, ранее задавленным капитализмом и жестокой эксплуатацией».
— Так-так, — одобрительно цедил сквозь зубы Никита.
— Слушай дальше, — сказал Иона.— Это все еще начало, так сказать, каждая бумага состоит из вступления, существа дела и заключения...
— Так-так...
«...Но это не заметил наш селькор Е.Медуница и перевернул факт, а значит, извратил меня как труженика, стремящегося к машине, а значит, к новой лучезарной жизни».
— Добавить бы еще, что Медуница, это есть не «Медуница», а Поярков, — заметил Никита и дотронулся до волосатой руки Ионы. — Почему он укрывается под чужой фамилью?
— Это законно. Нынче так и делают. Это положено у писателей, — пояснил Иона и, заметив в тексте недостающую запятую, ткнул пером в чернильницу и вместо запятой посадил на листке здоровенную кляксу. Выругался. Взял резиновую пробку от бутылки из-под лекарства, потер бумагу, снова выругался.
— Переписывать придется, протер до дыры. Нельзя так-то, в губернию пойдет.
Достал разграфленный лист и принялся старательно переписывать.
На другой день утром, когда бабы принесли к Сусло-нову пропускать молоко через сепаратор, Никита начал такой разговор:
— Вот что, бабы. Тут в газете поместили меня. Ну-к вот... Сами понимаете: до кого не дошло, того и не ожгло.
— Это верно, Никита Орефьич, верно, — заговорили сочувственно бабы. — Зацепили за живое.
— Все из-за кого? Из-за вас же пекусь. А ведь люди не понимают этого. Ты к нему с добром, а он с дермом... Но ведь вы-то знаете меня. Какой я, скажем к слову, паук-експлотатор? Не будь меня — проквасили бы молоко.
Бабы утвердительно закивали головами.
— Бумажку я тут сочинил. Хоть читайте, хоть не читайте. Одним словом, провергаю статейку. В доказатель ство правильности надо бы подписаться, бабы.
— Отчего не подписаться — можно, — согласилась краснощекая вешкинская сноха и первой подошла к столу.
Никита развернул лист и, обмакнув в чернильницу перо, сказал: — Вот здесь, под низом.
Бабы одна за другой подходили к столу и ставили каракули: почему ж не расписаться под бумагой, от этого они ничего не теряют.
— Я без грамоты,— прошамкала старуха, мать Кулькова.
— Поставь крестик. А против крестика другая приложит руку.
— И то ладно, — сгорбившаяся старуха вспомнила бога и на бумаге поставила увесистый крест с косой перекладинкой.
Никита запечатал письмо, для важного случая при-садил на конверт сургуч и в тот же день сам отвез в Теплые Горы. Местным почтальонам он не доверял, — могут перехватить, распечатать, задержать.
В субботу Лидия Антоновна решила сходить к Сус-лоновым. Анисья, увидев в дверях учительницу, смутилась и торопливо стала прибирать на столе.
— Вы уж не осудите, голубушка, в избе-то не прибрано. Не успела еще, —говорила она, не зная, куда усадить гостью.
— Не беспокойтесь, — ответила учительница и поинтересовалась, где же ее ученица.
— Еленка-то? Еленка у меня без дела не сидит. Из школы — и на поле. Семья-то большая — работать надо. Сеять начали, так сам-то подборанивать взял...
— Это хорошо, что к труду привыкает.
— Привыкла уж. С шести годиков начала боронить.
Анисья быстро вскипятила самовар, собрала на стол и стала угощать.
Лидия Антоновна раза два встречала Анисью, правда, это было при Никите Орефьевиче, тогда она была тихой, молчаливой и покорной, казалось, она в чем-то была виновата перед ним. Теперь она словно ожила, стала разговорчивой. И Лидии Антоновне захотелось уз-нать о жизни этой еще сравнительно молодой, но как показалось ей, не по годам состарившейся женщины.
Когда Лидия Антоновна заговорила о семье, о детях, Анисья задумалась, на некоторое время осветившая лицо улыбка пропала и в глазах появилась тоска.
— О детках-то все сердце и выболело, — сказала Анисья. — Видишь, голубушка Лидия Антоновна, жизнь-то какая.
— Жизнь хорошая началась.
— И я говорю, что хорошая. А мы вот живем не так, как все. Думаешь, Лидия Антоновна, я не понимаю, зачем вы пришли. Как переступили за порог — вижу: Еленка-то сдавать начала. А ведь отчего это?
Анисья безнадежно махнула рукой, встала и ушла на кухню, словно что-то забыла там. Через минуту-две она вернулась, и Лидия Антоновна заметила, как у нее покраснели веки, — Анисья опускала глаза, словно боялась, что вот-вот снова заплачет. Помолчав, она с горечью сказала:
— Вот так и живем, милая: не живем, а мучимся. — Расскажите, что у вас, Анисья Павловна?
— Да уж что говорить-то. Самого-то уж не перекрасишь. Поздно. Всех ребят сегодня из дому выгнал. А за что, за правду, — и она рассказала, как муж поспорил со средним сыном Серегой: тот настаивал передать молотилку в товарищество.—А сам — какое там. Разве уломаешь его.
И, словно желая вылить все, что накипело на душе, она поведала о себе, о своей «некрасной» жизни.
Помнится: скрипел, повизгивая под полозьями, снег, будто попавшие под сани щенята. Закутанная в лохмотья, Аниска выглядывала из-под лоскутного одеяла и видела белый холодный снег, и по-прежнему слышала повизгивание щенят. Так ее привезли к дальним родственникам по матери. Лет через пять и они умерли, и Аниске пришлось ходить по чужим людям — зимой нянчила, а летом работала в поле. Потом нанялась на лето в работницы к будущему свекру— Орефию — набожному старику.
— Тут-то и сознакомились с Никитой, — рассказывала Анисья.— Старик-то возражал, да сын не послушал — упрям он. Приласкал. Потом спохватилась, да поздно. Так вот и мучусь — ни прислугой, ни женой. Только детьми и живу.
Грустный рассказ Анисьи взволновал Лидию Антоновну. Вспомнила Еленку, она не раз рассказывала о матери, а когда речь заходила об отце, — опускала глаза и молчала. Теперь ей многое стало понятно. Может, поговорить с Никитой? Но лучше ли будет от этого Анисье и детям? Еще поймет, что нажаловались на него. Надо заняться девочкой, приютить ее, дать ей то, что она не может получить дома. На следующий день Лидия Антоновна пригласила Еленку к себе.
— Вышивать умеешь, Лена?
— Немного, крестиком.
— А ты приходи завтра на ночь — я тебя гладью научу. Спросись у мамы и переночуй у меня. Хорошо?
— Хорошо. Спрошусь. А Яшка как? И ему можно? Лидия Антоновна улыбнулась.
— И ему можно. Пусть приучается и он вышивать.
— А он не захочет. Я знаю, что не захочет, он скво-решники делать любит.
— Ну, и пусть делает. Он мальчик. А мы с тобой вышивать будем. Вот и приходи. Повышиваем, почитаем книжку, поговорим. А то и мне скучно одной-то...
Ответ Никите из редакции пришел короткий. В письме, отпечатанном на машинке, сообщали, что селькор Ефим Медуница правильно затронул наболевшие во-
просы жизни и печатать опровержение газета не считает нужным.
Никита долго рассматривал маленькими зеленоватыми глазами бумажку, а потом аккуратно положил ее в кошелек вместе с извещениями о сельхозналоге и страховке.
«Выходит, он тебя пропечатал, а ты не можешь. Взяли тебя за грудки, трясут, а ты вот и сдачи не дай». Жене он ни о чем не рассказывал, да и что говорить с ней, только душу бередить. Уж лучше перетерпеть, может, все перемелется. И, затаив обиду на Медуницу, опустив ее на самое донышко своей души, Никита притих, старался не встречаться с людьми, не говорить с ними. Чуть ли не раньше других он выезжал в поле, терпеливо, пласт за пластом, переворачивал твердую глинистую землю, попадавшиеся в бороздах камни собирал и складывал в кучи, на концах старался припахать аршин-другой гулевой земли. А у леса, рядом со своей полосой, вырубил кустарник, выдрал пни и целик засеял льном. Теперь, казалось, всю свою злобу он старался вылить в нелегкую крестьянскую работу. Но рана в душе не заживала, саднила, и успокоение, которое он ждал, не приходило.
Как-то Иона Федосеич встретил Никиту в поле и спросил:
— Товарищ Медуница не тревожит боле? Смотри, не ошибись, братан. Тихая-то погода всегда перед ненасьем. Заглянул бы, потолковали о том, о сем...
Никита долго думал о разговоре с Ионой, но в ту весну так и не удалось заглянуть к нему, и только летом Иона сам наведался в Огоньково. Он был чем-то озабочен и жаловался на занятость.
—Просто умучался. Ни минуты свободной — решил проветриться.
Никита понял братана, что подразумевает тот под словом «проветриться», и выставил бутылку самогону. На столе появились рыжики, малосольные огурцы, вилковая капуста.
Братаны засиделись: не часто встречались они, а поговорить было о чем. Иона под большим секретом рассказал, что напали на след убийства почтальона и, кажется, цепочка тянется к сыновьям Никодимыча, но плохо то, что следователь зацепился и за него, Иону. При
вскрытии трупа Иона не обратил внимания на пулевое ранение под ложечкой, — до этого считали, что Миша Вдовин был убит холодным оружием. Было ли это пулевое ранение, Иона не знал. Ведь он не хирург, всего-навсего ротный фельдшер, мог и не приметить ранку. Дело прошлое, замять бы для ясности. Но ввязались, кроме следственных органов, другие люди, в том числе и Медуница: газету-то везли с его статьей.
— Ох, уж эта газетка, — вздохнул Никита и смахнул со стола крошки. — Вот она где сидит, эта газетка, — и он схватил себя за горло. — Покою не дает...
— А думаешь, мне дает? Чувствую, строчит и на меня, сволочь.
— Неужто еще строчит? — Никита склонился к за« хмелевшему Ионе и, не все понимая, услужливо поддакивал: — Так, так... Скрутить вяслы и ша... Крышка бы...
— Эх ты, — укоризненно прошипел Иона в заросшее волосами оттопыренное ухо Никиты. — Как малое дите. Разве так сразу можно?
— А как?
— Тихонько надо, — Иона оглянулся. Напрасно он опасался: в горенке, кроме их двоих да бабочки, надоедливо метавшейся около засиженного мухами лампового стекла, никого не было. — Тихонько, говорю. — Он взял парусиновую сумку с нашитым на боку красным крестом, раскрыл ее и, порывшись, достал маленький пузырек, на донышке которого лежали белые кристаллы. Он протянул пузырек к лампе, словно проверяя — «тот ли»? и, убедившись, что пузырек «тот», еле слышно сказал: — С грамма уснешь.
— С грамма? Это чего... сколь крупинок?
Иона взял бумажку и, отсыпав из пузырька, ловко свернул порошок и протянул Никите.
— Действуй.
Никита дрожащими руками боязливо взял порошок и сунул в карман.
— Действуй, говорю. Чуть чего, за анализом придут ко мне же. Скажу, известно, грудная жаба, приступ... Исход ясен... и делу крышка.
Засиделись до третьих петухов, хлопали друг друга по плечу, Иона что-то бормотал и тыкал лиловым носом в густую, давно не чесанную, продымленную табаком бороду братана.
Девять возов хлеба, увезенных в голодный год, а по том злая статья в газете Никите не давали покоя и тяжелым камнем давили сердце. Иногда он кипел, казалось, готов был своими руками, — только попадись, ему, — задушить этого ершистого комсомольца, ставшего ему на пути. Но как это сделать? И когда Иона, отдавая порошок с отравой сказал: «действуй», Никита почувствовал поддержку и ожил: «Надо действовать.... действовать, пока не поздно». Назавтра он опомнился-— «Нет, действовать так нельзя» — и прежнюю обиду снова запрятал на самое донышко души.
Как-то зимой Иона встретил свояка у магазина в сообщил, что на днях па собрание в Огоньково приедет Медуница.
Никиту бросило в жар, он помолчал, подошел к Цин-балу, выправил из-под хомута рыжую гриву, сухо ответил:
— Легко сказать.
— А уговор? — Иона, низенький, узкоплечий, в меховом полушубке, подскочил к Никите: — Увиливаешь, братан?..
Собрание на этот раз проходило у Русановых. Долго» говорили об уплате страховых взносов, о выгоде, которую получают и крестьяне, и государство, и одним словом, говорили все то, что было записано в инструкции; к счастью, за последние годы пожаров не было, посевы не выбивало градом, скот не падал, и огоньковцы. хотя и страховали свое имущество от огня и других стихийных бед, но по простоте душевной думали: «Авось, пронесется беда и на этот раз мимо», — и ждали конца собрания.
Савваха Мусник, зевая, уже который раз утверждал:
— Градобитие у нас, золотки, бывает раз в пятнадцать годов. Последнее было в двадцать втором — теперь эдак жди годков через восемь.
Арсентий Злобин возражал. Он приводил какие-то данные, чудно рассказывал о неизвестных односельчанам электрических зарядах, о происхождении дождя и града, на что Савваха только утвердительно кивал головой.
Никита не вступал в споры, озирался, сидел, как на иголках. В начале собрания он ждал приезда Медуницы, но настороженное нетерпение постепенно проходило, и он примирился с мыслью: «Пусть не приезжает — по-дальше от греха».
Но вот под конец собрания распахнулась дверь, в? в избу ввалился в тулупе занесенный снегом человек-Медуница поздоровался и, прихрамывая, прошел к столу.
— Собрание, вижу, к концу подходит? — спросил он и смущенно окинул взглядом собравшихся, словно извиняясь, что помешал им.
— Да уж пожалуй, Ефим Игнатьич, закруглились,—-за всех ответил Русанов. — Теперь можно и с вами посидеть.
— Ехал мимо, увидел огонек — дай, думаю, загляну К тому же, и новостей куча.
Савваха Мусник даже привскочил.
— Неужели опять что с мировой революцией? Огоньковцы, зная своего доморощенного политика;.
засмеялись, а сидевший рядом Матюша Кульков поддал» Саввахе кулаком в бок: «Помешкай, дескать, малость,, дай хорошего человека послушать». Но Савваха и неподумал молчать.
— Газетки ваши, дорогой селькор, наскрозь читаем — от корки до корки. У меня парнишка нынче из Нардома даже «Лапоть» притащил. Интересная газетка, вся в картинках.
— Это журнал, — пояснил Медуница.
— А газеток, пожалуюсь вам, Ефим Игнатьевич, недостаточно, — сказал Русанов. — Хотелось бы и ту выписать, и другую — не дают. Бумаги, что ли, мало?
Медуница достал тетрадку и, что-то записав, ответил:
— Это я могу устроить. Уж что-что, а насчет газеток помогу.
— А ты, Орефьич, чего молчишь, подписуйся, — усмехнувшись, посоветовал Кульков. — Смотри, денег не берут, а газет обещают. Совсем дешевка.
Никита зыркнул на Кулькова глазами.
— Чего вы ему лапти навязываете? Орефьич век бе-рестенников не видел. Того и гляди ножку сотрет,— засмеялась звонкоголосая кума Марфида.
Никита выругался, пересел на другую скамью и, запустив руку в карман, нащупал порошок.
Медуница хотя и сказал, что заехал просто «на огонек», но приехал он по делу, которое не требовало отлагательства.
В редакцию губернской газеты поступило два письма о том, что фельдшер Иона Башлыков лечит плохо, занимается взяточничеством, выдает дружкам-приятелям фиктивные справки о нетрудоспособности. В одном письме указывалось, что, пока не поздно, надо ускорить расследование, а то Башлыков кое-что пронюхал и принимает меры, чтобы своим «пушистым хвостом» замести следы.
В числе людей, которые могли бы подтвердить факты, были два крестьянина из Огонькова. Один из них — Василий Рассохин — был на собрании.
Решив подготовить почву, Медуница завел разговор о том, какое большое внимание сейчас обращается на школы, на клубы и, конечно, на медицинское обслуживание.
Мужики внимательно слушали, задавали вопросы, но о том, о чем бы хотел услышать здесь, на собрании, Медуница, — о плохой работе Башлыкова, — никто не говорил. Наоборот, Савваха Мусник даже похва--лил Иону: «Порошки фельшерские слишком пользительны», — и Савваха не утерпел, рассказал, как он в прошлом году лечился от лихорадки, и что теперь не только «трясогузка» не берет Савваху, но и никакая прочая хворь не подступается к нему.
Сидевший в углу Никита насторожился. Разговор клонился именно к тому, о чем предостерегал Иона. Распахнув полушубок, Никита сунулся на пол к заборке и, припав на колено, закурил.
Медуница сидел у стола и, жадно слушая говоривших мужиков, что-то урывками заносил в свою маленькую тетрадку.
«Пишет, может, обо мне пишет...» — подумал опять Никита.
Заговорили о ТОЗе. Медуница рассказал о машинах, о кредитах крестьянам, объединившимся в товарищества, о новой жизни...
Никита в немой злобе сжимал кулаки и что-то шептал бабам.
— А ты сам скажи, Орефьич, — засмеялась Анюшка Серебрушка и, встав, уперла руки в бока. — Вот хоть он и старик, а антересуется, как тут спать-то будем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37