Речь Сталина несколько раз прерывалась аплодисментами, а когда были сказаны слова: «Наше дело правое — победа будет за нами», — колхозники тоже захлопали в ладоши, их аплодисменты слились с аплодисментами москвичей, доносящимися из репродуктора.
Пчелинцев оперся о край стола, оглядел сдвинувшихся людей, словно не желающих расходиться, и сказал:
— Разрешите на этом торжественное заседание считать закрытым. За работу, товарищи.
Елена запела «Интернационал», его подхватили Другие, и партийный гимн захватил всех, даже тот, кто не знал слов, старался подпевать в тон другим...
Река вздулась, почернела, яростно бросала на отмель белые стружки пены.
— Катька, милая, хочется сегодня сделать что-то особенное, а что, и сама не знаю, — шепнула Елена и вместе с девушками сбежала по трапу в котлован. Подбежав к транспортеру, она сбросила с себя ватник, схватила лопату.
— А ну, девушки, подналяжем!
Широкая лента транспортера медленно двигалась, унося с собой землю на правый пологий берег.
В полночь дождь перестал, и Пчелинцев, подбросив в костер дров, наклонился и протянул над огнем озябшие руки.
Он устал, но был доволен: работа спорилась. Потом выпрямился и, найдя глазами Елену, позвал:
— Давайте отдохнем, девушки. А ну-ка, Елена Ни китична, песню. .
Елена подошла, поправила наброшенный на плечи; ватник, и начала:
Дан приказ: ему на запад, Ей в другую сторону...
Девушки подхватили:
Уходили комсомольцы На гражданскую войну ...
Звучный голос Елены выделялся в хоре. Она смотрела вдаль, словно песней хотела раздвинуть тьму осенней ночи. Пчелинцев взглянул на Елену и понял, о чем она думала, кого ждала. Алешка откуда-то притащил можжевеловых прутьев и бросил в костер. Прутья затрещали, полетели искры,—девушки вскрикнули, расступились. И словно жалея недопетую песню, Елена схва тила Алешу за руку и сказала:
— Ты чего же, мужичок с ноготок, делаешь?
— Колобки на масле жарю.
Все засмеялись этой почти детской выходке. Пчелинцев подумал: «Ему бы в чижа играть, а он со взрослыми вместе».
Рано утром, когда еще над рекой стлался густой туман, на стройку заехал Андрей Русанов. Он тоже всю ночь работал с колхозниками на току, подготовляя для отправки на станцию обоз с хлебом. Чувствовалось, он устал, похудел, выступившая на подбородке щетина старила его. Сойдя с лошади, он прошел по берегу. «Уж не прибывает ли вода? Не наделала бы беды», — подумал он и, вглядевшись в верховье, заметил, как из поредевшего тумана выплывало что-то огромное и черное. Работавшие в котловане люди не знали, что вверху сорвало запань, и дрова сплошной массой тронулись к перемычке. Минута-другая, и они, надвинувшись, загородили в горловине проход. Вода быстро стала прибывать. Кто-то тонким надтреснутым голосом прокричал:
— Ребята, на перемычку жмет!
Вдруг раздался тревожный гудок. И опять тот же го лос:
— Прорвало!
Люди бросились из котлована к берегу. Навстречу им, будто ощупывая землю, по низине разливалась вода. Она уже стала затоплять транспортеры. Чья-то одежда,
лежавшая на земле, всплыла, и ее понесло вниз. Люди метались по берегу. Пчелинцев отдавал какие-то распоряжения.
— Багры, давай багры! — подбежав к промоине, закричал Русанов.
— Теперь не удержишь, смоет, ребята.
— Насыпай мешки песком!
В горловине уже стали оттаскивать бревна, упиравшиеся в мост. Начали таскать на насыпь камни, доски. Мельник тащил из помольной мешки. Вода поднималась и с яростным шумом рвалась через перемычку, отрывая все новые и новые пласты земли, угрожая затопить котлован.
Не отдавая еще себе отчета, Елена крикнула:
— В воду, девушки!
— Попробуй, обожжешься, — возразил мужской голос.
Через минуту Елена стояла по пояс в воде. За ней вошла Катя Петухова, пошли и другие.
— Сюда мешки, сюда-а!
— Тут глубоко, Лена, давай я, — ответил Русанов снохе.
— Камни тащите! — слышался хрипловатый голос Пчелинцева.
— Ох-х, сердце леденит!
— Холодно, девки, у-ух, холодно!
— Во-во, Елена, мешок сюда, в промой. Ой, и здорово мечет!
— Крепи, Петрович, крепи!
К полудню перемычку восстановили. Переодевшись в сухую одежду, принесенную Алешкой, Елена пошла домой. Лишь сейчас она почувствовала, как болят натруженные руки, ноет поясница. «Ничего, отдохну. На фронте тяжелее», — и она опять вспомнила Якова.
У кузницы показалась щуплая фигурка письмоносца. Елена ускорила шаги, спросила:
— Нет ли, Гришенька, чего?
Тот порылся в туго набитой сумке и протянул письмо. Елена быстро разорвала конверт. Чужой, незнакомый почерк...
«Верный воинской присяге...»
Буквы запрыгали в глазах. Елена вскрикнула и, чуть яе упав, прислонилась к распахнутым воротам.
Два удара — известие о гибели Якова и болезнь Андрея Петровича, простудившегося во время аварийна стройке, обрушились на Кузьмовну и свалили ее с ног. Только Елена, тяжело переживая горе, стойко держалась. За эти дни она сильно похудела и, казалось. стала на много старше своих лет. Осунувшееся, с нахмуренными бровями лицо ее было строго и сосредоточенно. На высоком лбу появились морщины. Когда-то веселые, полные искрившейся радости глаза стали грустными и беспокойными. Ухаживая за больной свекровью, она не покидала работы, а, наоборот, еще с большей жадностью бралась за нее. Устав за день, она вечером тяжело валилась на постель в надежде отдохнуть за ночь. Но сна не было. Елена беспокойно ворочалась и, уткнувшись лицом в подушку, плакала, старалась не тревожить свекровь. А утром вставала раньше всех и опять сновала по хозяйству.
Через несколько дней Кузьмовна поднялась с постели. Она решила послать в больницу сноху. «Скорее бы уж приезжал домой, — думала старуха, — может. дома бы поправился». Рано утром она истопила печь. напекла пирогов, положила в баночку меду...
— Ведь двое дней не были, — говорила она, -— сердце все изболелось. Уж ладно ли там? Хоть бы не рухнулся старик. Пойдешь, так не задерживайся, Ле-нушка. Спроси, может, еще чего надо. Скажи, мол, и сама соберусь на недельке. К Виктору Ильичу зашла бы. Нет ли каких новых лекарств.
Андрей Петрович лежал в больнице несколько дней Лицо пожелтело, нос обострился. Усы, недавно густые, поседели и поредели. Он подолгу рассматривал свои руки. Сколько переделали они нелегкой крестьянской работы, сколько перепахали земли, срубили деревьев, сметали стогов! И вот ослабли, некому заменить... Сынка-то Яши нет...
Чтобы успокоиться, он старался думать о другом: о колхозе, об урожае, о семенах. «Скоро зима. Какая она будет? Снега глубокие — хлеба высокие. Надо бы в поле сходить, поглядеть озими». Андрей Петрович повернулся, долго смотрел на обнаженные ветви тополей, махавшие за окном. «Тоже старики. А вот живут»
тянутся к свету, к солнцу. Придет весна, и вновь опушатся, зазеленеют. А Яши нет!»
В обед Андрей Петрович подозвал сестру и, приподняв голову, попросил:
— Доченька, к окну меня передвинь. К солнышку. Да и рамы-то зимние не вставляйте. А то задохнешься в лекарствах ваших...
Просьбу больного выполнили. Сестра даже поставила на подоконник букет цветов. Андрей Петрович, приподняв голову, посмотрел на больничный двор, на конюха, старательно выбрасывавшего из конюшни навоз, и опять вспомнил свое Огоньково и устало опустился на кровать. «Эх, не подсказал Елене... Надо бы молотить в такую погоду да семена засыпать. Не догадается — молода еще. Затянут, испортят семена». Потом поднялся, на ощупь нашел комнатные туфли и хотел было пройтись по палате, но не смог.
Уронив голову на подушку, он долго смотрел на оштукатуренный белый потолок, на узорчатую печь, на цветы. Когда же пришла сестра, он попросил:
— Ты мне другое принеси. Видишь, за леском озимь зеленеется. Выкопай кусочек и — в ящичек. Вот на окошечко и приладим.
К вечеру у Андрея Петровича поднялась температура. Он начал бредить. Несколько раз заходил врач, щупал пульс, делал уколы.
На другой день пришла навестить Елена. Тягостное предчувствие вдруг охватило ее, и она тревожно спросила сестру:
— Легче ли стало?
— Заходите, заходите, — уклонилась от ответа сестра. — Доктор у него.
Когда вошла Елена, врач кивнул ей головой, отошел к окну и, сняв очки, стал протирать их кончиком халата, словно говоря этим: «Все возможное мы уже сделали». Елена взглянула на неподвижное, восковое лицо свекра и поняла — надежды нет.
Андрей Петрович медленно, с трудом открыл глаза. Взгляд его поразил Елену необычным выражением. В нем уже не было всегдашней хозяйственной озабочен, ности. Казалось, что старик, покончив с многочисленными делами, думал о чем-то другом, известном только ему одному.
— Ну, как дела? — шепотом произнес он.
— Все хорошо, папа, — ответила Елена и, присев на табурет, взяла за руку — рука свекра была длинная и тонкая, только кисть с растопыренными пальцами казалась необычно большой и узловатой. — Ты как?
— Ничего... Сплю только плохо... — и, помолчав, добавил: — матери скажи, пришла бы. Али и она слегла? Алешка-то где?
Он попросил пить, глотнул и отвел рукой стакан.
Похоронили Андрея Петровича, как пожелал он, возле самой ограды, под старой сосной. Отсюда, как на ладони, Шолга, огоньковские поля, луга, строящаяся гидростанция. Во время похорон пошел легкий снежок, потом он зачастил, и вскоре все кругом побелело. Только на свежем холмике, зеленея, лежал венок из пихтовых веток.
Последними покинули кладбище убитая горем Кузь-мовна, заплаканная Елена и высокий ссутулившийся Пчелинцев.
«Кого выбирать председателем?»
Такой вопрос задавали себе огоньковшы. Русанов руководил колхозом бессменно с самого его возникновения, пользовался общим уважением и доверием, — трудно было представить себе кого-то другого на месте Андрея Петровича.
Лишь один человек оживился и частенько осведомлялся, когда состоится колхозное собрание. Это был Гоголь-моголь. Такое звучное прозванье Егорко Рожков получил еще в первые годы, когда ступил на свою, как он называл, «заготовительскую стезю». Бывало, проголодается, забежит к какой-нибудь старушке и начальственно распорядится:
— Бабушка, тащи три яйца, сахарного песку и стакан.
— На што тебе, милый?
— Увидишь.
Егорко отделял желток в стакан, клал туда несколько ложек сахарного песку и мешал до тех пор, пока желток не сбивался. Когда желтая масса, пенясь, наполняла стакан до краев, Егорко восторженно пояснял:
— Вот и гоголь-моголь!
— А белок-то не любишь, что ли?
— Ни к чему!
И как только Егорко появлялся в деревне, бабы уже знали, чем угощать его, и одна другой передавали: «Гоголь-моголь идет».
Гоголь-моголь считал себя многосторонним специалистом и, переходя на новую работу, самоуверенно говаривал: «Не бойтесь, у Егора Рожкова бывали рога в торгу».
Впрочем, бывая под хмельком, он иногда жаловался на свою судьбу: с его способностями ему бы далеко шагать, да семья привязала к Огонькову.
После похорон Русанова Гоголь-моголь направился в сельсовет к Арсентию Злобину. Расстегнув меховую куртку и поглаживая рыжий телячий картуз, он начал издалека:
— Принесли, к слову сказать, яйцо. Распознай и «тумак», и «пятно». А «пятно» это что? Это злющий вреди тель. А когда яйцо примешь, надо еще его рассортировать, упаковать, отправить. Отгрузишь и сидишь, ждешь какой-нибудь неприятности...
Гоголь-моголь закурил надушенный одеколоном табак, вытер лицо платком и тихо, вкрадчиво продолжал:
— Огоньково-то наше без хозяина. Дисциплина пошатнулась, прямо не верится. — Он покачал головой, вздохнул. — Рука требуется, Арсентий Кириллович Твердую руку надо, чтоб колхоз не покачнулся под гору. Помозговать бы...
— А чего мозговать? — удивился Арсентий Зло-бин. — Завтра собрание — колхозники сами решат. Тут. братец мой, полнейшая демократия.
— Знаю, что демократия. А подсказать? Ведь может Советская власть подсказать этой демократии? А не подскажешь вовремя, провалишь и линию.
В тот же день Гоголь-моголь, прихватив бутылку водки, отправился в Огоньково. По дороге встретил пастуха Трофима. Он сидел у речки и жевал хлеб, запивая водой из берестяного черпака. Хотя он и имел избушку в Заборье, но никогда не занимался хозяйством. Зимой охотился с шомполкой и петлями на зверя, а ле-
том нанимался в пастухи. Увидев Гоголя-моголя, ста рик просиял:
— Да куда ты торопишься-то, Павлиныч? Ну-кось, отдохни. Спеши, не спеши — там будешь.
— Там то там, да видишь ли, обстановочка какая — без руководства колхоз. Хочется помочь...
Пастух взглянул на оттопыренный карман Гоголя-моголя и заискивающе поддержал:
— Тебе бы вот в руководстве ходить, Егор Павлиныч!
У того заблестели глаза.
— А думаешь, выберут?
— Кого же тогда и выбирать? Человек ты на виду: который год блестишь, как бляха на ремне. Я первый крикну.
Гоголь-моголь потер руки, оглянулся.
— Холодновато стало, — сказал он и вытянул из кармана бутылку. Трофим радостно осклабился:
— Не сумневайся... Я уж агитировал Максимовну. Еще кой-кого сагитируем.
Угостив пастуха, Гоголь-моголь заторопился домой. Проходя мимо кузницы, он решил заглянуть туда и потолковать с кузнецом.
— А ты все такой же, и не старишься, Матвей, —«' присаживаясь на порог, начал гость. — Оно, конечно, работа работе рознь...
Матвей не ответил и ловко принялся бить молотом по накаленному докрасна куску железа.
— Садись-ко, пропустим по маленькой. За успехи, за дела. Говорят, наши крепко дерутся.
Гоголь-моголь достал недопитую бутылку и завернутый в газету огурец.
Матвей Кульков пил редко, раз-два в год, но, как говорят, редко, да метко; либо веселье заведет, либо скандал. Выпив, он говорил про себя: «Я лесной человек и живу по-медвежьи». И впрямь, его фигура, лицо, заросшее черной пышной бородой, с горящими, как угли, глазами, говорили: какая силища в этом молчаливом человеке! Стоит ему поднести еще стаканчик, — и пойдет ломать, как медведь. Тут уж его не остановишь. Такой он, Матвей-кузнец, — «лесной человек».
Выпили, разговорились. Сначала, как и следует, войне, о тяжелых боях, затем о колхозных делах.
— Свалила нашего Петровича болезнь,—с деланным сожалением говорил Гоголь-моголь. — Был человек, и нет. Чудно устроено на свете. Как говорится: руководители приходят и уходят, а люди остаются. Ты не слыхал, кого метят?
— Нет.
— Правильно: найти человека в колхозе трудно. Прямо сказать, человека тут надо с опытом, — говорил Рожков, то и дело заглядывая в глаза собеседника. Под конец Гоголь-моголь, дружески похлопав кузнеца по плечу, негромко сказал:
— Так что, Лукич, будут выбирать, поддержи. — И он вдруг по-бабьи зашептал на ухо: — Сенокос-то, знаешь, как: десять процентиков на выработанные трудодни, а тебе шиш на граблях. Потому, ты в кузнице, техническая фигура. А выберешь меня — в Кожухове самолично лужок отмерю... Или корову тебе сменю, ве-дерницы не пожалею...
Матвей Кульков вдруг побелел, у него задрожали руки. Он почувствовал, что не только его, но и весь колхоз оскорбили слова этого человека. Он схватил гостя за воротник и, приподняв, швырнул его в распахнутые двери.
— Сволочь шкурная! Проваливай с глаз!...
На собранье Гоголь-моголь пришел нарядно одетый, и как ни в чем не бывало, уселся у всех на виду. Еще собрание не началось, а он с важным видом что-то строчил в толстенный блокнот, однако прислушивался к разговорам колхозников и нет-нет да и вставлял свое словцо.
Арсентий Злобин, как старейший член правления колхоза, открыл собрание. Высокий, костлявый, он пристально оглядел односельчан и вдруг, неловко замигав глазами, попросил почтить память покойного председателя вставанием. Все поднялись и, сдернув с головы шапки, несколько минут стояли в грустном молчании. Когда колхозники сели, Злобин сказал:.
— На могиле Андрея Петровича мы дали клятву: всеми силами крепить наш колхоз. Вот и надо выбрать
такого председателя, который был бы достоин Андрея Петровича.
Едва Арсентий Злобин закончил, как Гоголь-моголь попросил слова. Он вышел к столу, пригладил редкие рыжие волосы:
— Тут такое дело. И вы, женщины, как заглавная сила, должны прислушаться. Хозяин, известно — по двору пройдет — рубль найдет, назад пойдет — другой найдет. Так говорил раньше у меня отец.
Хотя Гоголь-моголь начал издалека, но многие поняли, о чем он будет говорить, и когда он упомянул о трудоднях, кума Марфида не вытерпела:
— Знаем, у твоей Уляшки трудодней не густо, а как сыр в масле катается.
— Ульяна моя — женщина порченая, с гастритной болезнью. Справка есть. Но я, бабоньки дорогие, не о том. Вы знаете, что и у меня рога в торгу были. Нас трое у отца росло, я меньшой был. Отец умирать стал и говорит: тебе, мол Егорушка, хозяйством править. А отчего, вы думаете? А оттого, бабоньки, что он хозяйственную струнку разглядел во мне. Правильно говорю?
Гоголь-моголь с достоинством оглядел выжидающе молчавшее собрание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Пчелинцев оперся о край стола, оглядел сдвинувшихся людей, словно не желающих расходиться, и сказал:
— Разрешите на этом торжественное заседание считать закрытым. За работу, товарищи.
Елена запела «Интернационал», его подхватили Другие, и партийный гимн захватил всех, даже тот, кто не знал слов, старался подпевать в тон другим...
Река вздулась, почернела, яростно бросала на отмель белые стружки пены.
— Катька, милая, хочется сегодня сделать что-то особенное, а что, и сама не знаю, — шепнула Елена и вместе с девушками сбежала по трапу в котлован. Подбежав к транспортеру, она сбросила с себя ватник, схватила лопату.
— А ну, девушки, подналяжем!
Широкая лента транспортера медленно двигалась, унося с собой землю на правый пологий берег.
В полночь дождь перестал, и Пчелинцев, подбросив в костер дров, наклонился и протянул над огнем озябшие руки.
Он устал, но был доволен: работа спорилась. Потом выпрямился и, найдя глазами Елену, позвал:
— Давайте отдохнем, девушки. А ну-ка, Елена Ни китична, песню. .
Елена подошла, поправила наброшенный на плечи; ватник, и начала:
Дан приказ: ему на запад, Ей в другую сторону...
Девушки подхватили:
Уходили комсомольцы На гражданскую войну ...
Звучный голос Елены выделялся в хоре. Она смотрела вдаль, словно песней хотела раздвинуть тьму осенней ночи. Пчелинцев взглянул на Елену и понял, о чем она думала, кого ждала. Алешка откуда-то притащил можжевеловых прутьев и бросил в костер. Прутья затрещали, полетели искры,—девушки вскрикнули, расступились. И словно жалея недопетую песню, Елена схва тила Алешу за руку и сказала:
— Ты чего же, мужичок с ноготок, делаешь?
— Колобки на масле жарю.
Все засмеялись этой почти детской выходке. Пчелинцев подумал: «Ему бы в чижа играть, а он со взрослыми вместе».
Рано утром, когда еще над рекой стлался густой туман, на стройку заехал Андрей Русанов. Он тоже всю ночь работал с колхозниками на току, подготовляя для отправки на станцию обоз с хлебом. Чувствовалось, он устал, похудел, выступившая на подбородке щетина старила его. Сойдя с лошади, он прошел по берегу. «Уж не прибывает ли вода? Не наделала бы беды», — подумал он и, вглядевшись в верховье, заметил, как из поредевшего тумана выплывало что-то огромное и черное. Работавшие в котловане люди не знали, что вверху сорвало запань, и дрова сплошной массой тронулись к перемычке. Минута-другая, и они, надвинувшись, загородили в горловине проход. Вода быстро стала прибывать. Кто-то тонким надтреснутым голосом прокричал:
— Ребята, на перемычку жмет!
Вдруг раздался тревожный гудок. И опять тот же го лос:
— Прорвало!
Люди бросились из котлована к берегу. Навстречу им, будто ощупывая землю, по низине разливалась вода. Она уже стала затоплять транспортеры. Чья-то одежда,
лежавшая на земле, всплыла, и ее понесло вниз. Люди метались по берегу. Пчелинцев отдавал какие-то распоряжения.
— Багры, давай багры! — подбежав к промоине, закричал Русанов.
— Теперь не удержишь, смоет, ребята.
— Насыпай мешки песком!
В горловине уже стали оттаскивать бревна, упиравшиеся в мост. Начали таскать на насыпь камни, доски. Мельник тащил из помольной мешки. Вода поднималась и с яростным шумом рвалась через перемычку, отрывая все новые и новые пласты земли, угрожая затопить котлован.
Не отдавая еще себе отчета, Елена крикнула:
— В воду, девушки!
— Попробуй, обожжешься, — возразил мужской голос.
Через минуту Елена стояла по пояс в воде. За ней вошла Катя Петухова, пошли и другие.
— Сюда мешки, сюда-а!
— Тут глубоко, Лена, давай я, — ответил Русанов снохе.
— Камни тащите! — слышался хрипловатый голос Пчелинцева.
— Ох-х, сердце леденит!
— Холодно, девки, у-ух, холодно!
— Во-во, Елена, мешок сюда, в промой. Ой, и здорово мечет!
— Крепи, Петрович, крепи!
К полудню перемычку восстановили. Переодевшись в сухую одежду, принесенную Алешкой, Елена пошла домой. Лишь сейчас она почувствовала, как болят натруженные руки, ноет поясница. «Ничего, отдохну. На фронте тяжелее», — и она опять вспомнила Якова.
У кузницы показалась щуплая фигурка письмоносца. Елена ускорила шаги, спросила:
— Нет ли, Гришенька, чего?
Тот порылся в туго набитой сумке и протянул письмо. Елена быстро разорвала конверт. Чужой, незнакомый почерк...
«Верный воинской присяге...»
Буквы запрыгали в глазах. Елена вскрикнула и, чуть яе упав, прислонилась к распахнутым воротам.
Два удара — известие о гибели Якова и болезнь Андрея Петровича, простудившегося во время аварийна стройке, обрушились на Кузьмовну и свалили ее с ног. Только Елена, тяжело переживая горе, стойко держалась. За эти дни она сильно похудела и, казалось. стала на много старше своих лет. Осунувшееся, с нахмуренными бровями лицо ее было строго и сосредоточенно. На высоком лбу появились морщины. Когда-то веселые, полные искрившейся радости глаза стали грустными и беспокойными. Ухаживая за больной свекровью, она не покидала работы, а, наоборот, еще с большей жадностью бралась за нее. Устав за день, она вечером тяжело валилась на постель в надежде отдохнуть за ночь. Но сна не было. Елена беспокойно ворочалась и, уткнувшись лицом в подушку, плакала, старалась не тревожить свекровь. А утром вставала раньше всех и опять сновала по хозяйству.
Через несколько дней Кузьмовна поднялась с постели. Она решила послать в больницу сноху. «Скорее бы уж приезжал домой, — думала старуха, — может. дома бы поправился». Рано утром она истопила печь. напекла пирогов, положила в баночку меду...
— Ведь двое дней не были, — говорила она, -— сердце все изболелось. Уж ладно ли там? Хоть бы не рухнулся старик. Пойдешь, так не задерживайся, Ле-нушка. Спроси, может, еще чего надо. Скажи, мол, и сама соберусь на недельке. К Виктору Ильичу зашла бы. Нет ли каких новых лекарств.
Андрей Петрович лежал в больнице несколько дней Лицо пожелтело, нос обострился. Усы, недавно густые, поседели и поредели. Он подолгу рассматривал свои руки. Сколько переделали они нелегкой крестьянской работы, сколько перепахали земли, срубили деревьев, сметали стогов! И вот ослабли, некому заменить... Сынка-то Яши нет...
Чтобы успокоиться, он старался думать о другом: о колхозе, об урожае, о семенах. «Скоро зима. Какая она будет? Снега глубокие — хлеба высокие. Надо бы в поле сходить, поглядеть озими». Андрей Петрович повернулся, долго смотрел на обнаженные ветви тополей, махавшие за окном. «Тоже старики. А вот живут»
тянутся к свету, к солнцу. Придет весна, и вновь опушатся, зазеленеют. А Яши нет!»
В обед Андрей Петрович подозвал сестру и, приподняв голову, попросил:
— Доченька, к окну меня передвинь. К солнышку. Да и рамы-то зимние не вставляйте. А то задохнешься в лекарствах ваших...
Просьбу больного выполнили. Сестра даже поставила на подоконник букет цветов. Андрей Петрович, приподняв голову, посмотрел на больничный двор, на конюха, старательно выбрасывавшего из конюшни навоз, и опять вспомнил свое Огоньково и устало опустился на кровать. «Эх, не подсказал Елене... Надо бы молотить в такую погоду да семена засыпать. Не догадается — молода еще. Затянут, испортят семена». Потом поднялся, на ощупь нашел комнатные туфли и хотел было пройтись по палате, но не смог.
Уронив голову на подушку, он долго смотрел на оштукатуренный белый потолок, на узорчатую печь, на цветы. Когда же пришла сестра, он попросил:
— Ты мне другое принеси. Видишь, за леском озимь зеленеется. Выкопай кусочек и — в ящичек. Вот на окошечко и приладим.
К вечеру у Андрея Петровича поднялась температура. Он начал бредить. Несколько раз заходил врач, щупал пульс, делал уколы.
На другой день пришла навестить Елена. Тягостное предчувствие вдруг охватило ее, и она тревожно спросила сестру:
— Легче ли стало?
— Заходите, заходите, — уклонилась от ответа сестра. — Доктор у него.
Когда вошла Елена, врач кивнул ей головой, отошел к окну и, сняв очки, стал протирать их кончиком халата, словно говоря этим: «Все возможное мы уже сделали». Елена взглянула на неподвижное, восковое лицо свекра и поняла — надежды нет.
Андрей Петрович медленно, с трудом открыл глаза. Взгляд его поразил Елену необычным выражением. В нем уже не было всегдашней хозяйственной озабочен, ности. Казалось, что старик, покончив с многочисленными делами, думал о чем-то другом, известном только ему одному.
— Ну, как дела? — шепотом произнес он.
— Все хорошо, папа, — ответила Елена и, присев на табурет, взяла за руку — рука свекра была длинная и тонкая, только кисть с растопыренными пальцами казалась необычно большой и узловатой. — Ты как?
— Ничего... Сплю только плохо... — и, помолчав, добавил: — матери скажи, пришла бы. Али и она слегла? Алешка-то где?
Он попросил пить, глотнул и отвел рукой стакан.
Похоронили Андрея Петровича, как пожелал он, возле самой ограды, под старой сосной. Отсюда, как на ладони, Шолга, огоньковские поля, луга, строящаяся гидростанция. Во время похорон пошел легкий снежок, потом он зачастил, и вскоре все кругом побелело. Только на свежем холмике, зеленея, лежал венок из пихтовых веток.
Последними покинули кладбище убитая горем Кузь-мовна, заплаканная Елена и высокий ссутулившийся Пчелинцев.
«Кого выбирать председателем?»
Такой вопрос задавали себе огоньковшы. Русанов руководил колхозом бессменно с самого его возникновения, пользовался общим уважением и доверием, — трудно было представить себе кого-то другого на месте Андрея Петровича.
Лишь один человек оживился и частенько осведомлялся, когда состоится колхозное собрание. Это был Гоголь-моголь. Такое звучное прозванье Егорко Рожков получил еще в первые годы, когда ступил на свою, как он называл, «заготовительскую стезю». Бывало, проголодается, забежит к какой-нибудь старушке и начальственно распорядится:
— Бабушка, тащи три яйца, сахарного песку и стакан.
— На што тебе, милый?
— Увидишь.
Егорко отделял желток в стакан, клал туда несколько ложек сахарного песку и мешал до тех пор, пока желток не сбивался. Когда желтая масса, пенясь, наполняла стакан до краев, Егорко восторженно пояснял:
— Вот и гоголь-моголь!
— А белок-то не любишь, что ли?
— Ни к чему!
И как только Егорко появлялся в деревне, бабы уже знали, чем угощать его, и одна другой передавали: «Гоголь-моголь идет».
Гоголь-моголь считал себя многосторонним специалистом и, переходя на новую работу, самоуверенно говаривал: «Не бойтесь, у Егора Рожкова бывали рога в торгу».
Впрочем, бывая под хмельком, он иногда жаловался на свою судьбу: с его способностями ему бы далеко шагать, да семья привязала к Огонькову.
После похорон Русанова Гоголь-моголь направился в сельсовет к Арсентию Злобину. Расстегнув меховую куртку и поглаживая рыжий телячий картуз, он начал издалека:
— Принесли, к слову сказать, яйцо. Распознай и «тумак», и «пятно». А «пятно» это что? Это злющий вреди тель. А когда яйцо примешь, надо еще его рассортировать, упаковать, отправить. Отгрузишь и сидишь, ждешь какой-нибудь неприятности...
Гоголь-моголь закурил надушенный одеколоном табак, вытер лицо платком и тихо, вкрадчиво продолжал:
— Огоньково-то наше без хозяина. Дисциплина пошатнулась, прямо не верится. — Он покачал головой, вздохнул. — Рука требуется, Арсентий Кириллович Твердую руку надо, чтоб колхоз не покачнулся под гору. Помозговать бы...
— А чего мозговать? — удивился Арсентий Зло-бин. — Завтра собрание — колхозники сами решат. Тут. братец мой, полнейшая демократия.
— Знаю, что демократия. А подсказать? Ведь может Советская власть подсказать этой демократии? А не подскажешь вовремя, провалишь и линию.
В тот же день Гоголь-моголь, прихватив бутылку водки, отправился в Огоньково. По дороге встретил пастуха Трофима. Он сидел у речки и жевал хлеб, запивая водой из берестяного черпака. Хотя он и имел избушку в Заборье, но никогда не занимался хозяйством. Зимой охотился с шомполкой и петлями на зверя, а ле-
том нанимался в пастухи. Увидев Гоголя-моголя, ста рик просиял:
— Да куда ты торопишься-то, Павлиныч? Ну-кось, отдохни. Спеши, не спеши — там будешь.
— Там то там, да видишь ли, обстановочка какая — без руководства колхоз. Хочется помочь...
Пастух взглянул на оттопыренный карман Гоголя-моголя и заискивающе поддержал:
— Тебе бы вот в руководстве ходить, Егор Павлиныч!
У того заблестели глаза.
— А думаешь, выберут?
— Кого же тогда и выбирать? Человек ты на виду: который год блестишь, как бляха на ремне. Я первый крикну.
Гоголь-моголь потер руки, оглянулся.
— Холодновато стало, — сказал он и вытянул из кармана бутылку. Трофим радостно осклабился:
— Не сумневайся... Я уж агитировал Максимовну. Еще кой-кого сагитируем.
Угостив пастуха, Гоголь-моголь заторопился домой. Проходя мимо кузницы, он решил заглянуть туда и потолковать с кузнецом.
— А ты все такой же, и не старишься, Матвей, —«' присаживаясь на порог, начал гость. — Оно, конечно, работа работе рознь...
Матвей не ответил и ловко принялся бить молотом по накаленному докрасна куску железа.
— Садись-ко, пропустим по маленькой. За успехи, за дела. Говорят, наши крепко дерутся.
Гоголь-моголь достал недопитую бутылку и завернутый в газету огурец.
Матвей Кульков пил редко, раз-два в год, но, как говорят, редко, да метко; либо веселье заведет, либо скандал. Выпив, он говорил про себя: «Я лесной человек и живу по-медвежьи». И впрямь, его фигура, лицо, заросшее черной пышной бородой, с горящими, как угли, глазами, говорили: какая силища в этом молчаливом человеке! Стоит ему поднести еще стаканчик, — и пойдет ломать, как медведь. Тут уж его не остановишь. Такой он, Матвей-кузнец, — «лесной человек».
Выпили, разговорились. Сначала, как и следует, войне, о тяжелых боях, затем о колхозных делах.
— Свалила нашего Петровича болезнь,—с деланным сожалением говорил Гоголь-моголь. — Был человек, и нет. Чудно устроено на свете. Как говорится: руководители приходят и уходят, а люди остаются. Ты не слыхал, кого метят?
— Нет.
— Правильно: найти человека в колхозе трудно. Прямо сказать, человека тут надо с опытом, — говорил Рожков, то и дело заглядывая в глаза собеседника. Под конец Гоголь-моголь, дружески похлопав кузнеца по плечу, негромко сказал:
— Так что, Лукич, будут выбирать, поддержи. — И он вдруг по-бабьи зашептал на ухо: — Сенокос-то, знаешь, как: десять процентиков на выработанные трудодни, а тебе шиш на граблях. Потому, ты в кузнице, техническая фигура. А выберешь меня — в Кожухове самолично лужок отмерю... Или корову тебе сменю, ве-дерницы не пожалею...
Матвей Кульков вдруг побелел, у него задрожали руки. Он почувствовал, что не только его, но и весь колхоз оскорбили слова этого человека. Он схватил гостя за воротник и, приподняв, швырнул его в распахнутые двери.
— Сволочь шкурная! Проваливай с глаз!...
На собранье Гоголь-моголь пришел нарядно одетый, и как ни в чем не бывало, уселся у всех на виду. Еще собрание не началось, а он с важным видом что-то строчил в толстенный блокнот, однако прислушивался к разговорам колхозников и нет-нет да и вставлял свое словцо.
Арсентий Злобин, как старейший член правления колхоза, открыл собрание. Высокий, костлявый, он пристально оглядел односельчан и вдруг, неловко замигав глазами, попросил почтить память покойного председателя вставанием. Все поднялись и, сдернув с головы шапки, несколько минут стояли в грустном молчании. Когда колхозники сели, Злобин сказал:.
— На могиле Андрея Петровича мы дали клятву: всеми силами крепить наш колхоз. Вот и надо выбрать
такого председателя, который был бы достоин Андрея Петровича.
Едва Арсентий Злобин закончил, как Гоголь-моголь попросил слова. Он вышел к столу, пригладил редкие рыжие волосы:
— Тут такое дело. И вы, женщины, как заглавная сила, должны прислушаться. Хозяин, известно — по двору пройдет — рубль найдет, назад пойдет — другой найдет. Так говорил раньше у меня отец.
Хотя Гоголь-моголь начал издалека, но многие поняли, о чем он будет говорить, и когда он упомянул о трудоднях, кума Марфида не вытерпела:
— Знаем, у твоей Уляшки трудодней не густо, а как сыр в масле катается.
— Ульяна моя — женщина порченая, с гастритной болезнью. Справка есть. Но я, бабоньки дорогие, не о том. Вы знаете, что и у меня рога в торгу были. Нас трое у отца росло, я меньшой был. Отец умирать стал и говорит: тебе, мол Егорушка, хозяйством править. А отчего, вы думаете? А оттого, бабоньки, что он хозяйственную струнку разглядел во мне. Правильно говорю?
Гоголь-моголь с достоинством оглядел выжидающе молчавшее собрание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37