Победа куется не только там, на поле боя, но и у нас, в тылу. Его громкий, немного хриповатый голос летел над переполненной людьми площадью и вселял надежду в сердца теплогор-цев, и они верили: раз говорит секретарь райкома — значит, это будет именно так! Савваха Мусник, стиснув в руке шляпу, кивал оратору лысой головой; вздрагивала бородка, губы шептали одно и то же слово: «Правильно, золотко, правильно!» Это мешало слушать куме Марфиде и она дотронулась до его руки. Савваха Мусник виновато
поджал губы, но вскоре опять что-то зашептал, словно ему хотелось сказать то же самое, что говорил с трибуны секретарь райкома.
Но вот площадь заволновалась, пришла в движение. Тронулась автомашина, и вдруг над ней взлетела песня:
Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой...
За машиной двинулись подводы огоньковцев, красно-северцев, чапаевцев... А песня, не утихая, охватила взгорье, взметнулась над рекой. Люди махали вслед уезжающим платками, фуражками и пели:
Пусть ярость благородная Вскипает, как волна.,,
Ее подхватывали все новые и новые голоса:
Идет война народная, Священная война.
На несколько километров растянулись обозы с хлебом, они шли на фронт, туда, где решалась в тяжелых боях судьба родной страны.
После пуска станции Елена и Пчелинцев пригласили Ермакова отобедать — он не отказался. Кузьмовна, ожидая Ермакова, заранее подготовилась: сделала холодец, поставила в печь жаркое и даже испекла сухарный пирог, который, она знала, любил гость и всегда хвалил ее за это.
Виктору Ильичу нравилось бывать у Русановых, здесь было домовито и как-то по-особенному уютно; он здесь забывался и отдыхал от всех своих многочисленных забот. Вот и теперь, выпив вина, которым угостил его Пчелинцев, он отведал всех Кузьмовниных яств и, попросив у женщин разрешения, закурил, и снова почувствовал тот успокаивающий уют, которого у него сейчас не было дома.
Откинувшись на спинку дивана и слегка улыбаясь, он наблюдал за оживившимся Михаилом Алексеевичем. Пчелинцев оказался запасливым человеком, привез с собой бутылку кагору и все время хранил как лечебное
средство, и только теперь решил употребить его, как говорил он, по прямому назначению. По-мальчишески блестя из-за очков глазами он аккуратно разлил вино мужчинам в стаканы, а женщинам в маленькие рюмки из тонкого стекла с золотыми поясками и принялся угощать.
— Пожалуйста, Елена Никитична... Фаина Игнатьевна... Это же лечебное, врачи детям прописывают.
— Уж вы не за детей ли и нас считаете, Михаил Алексеевич? — спросила полная и румянощекая Фаина. — Как, золовушка, а?
Елена немного смутилась, но постаралась пропустить намек мимо ушей.
Пчелинцев все еще смотрел на Елену и просил:
— Пожалуйста, не упрямьтесь. За станцию грешно не отведать хотя бы лечебного...
— Ну, что же, лечебное, так лечебное, — снова послышался голос Фаины. — Давайте, товарищ инженер, чокнемся за нашу станцию... Виктор Ильич, пожалуйста... Золовушка моя золотая, поддержи нас, и сватьюшка... — и она первая выпила рюмку.
Пчелинцев чокнулся с Ермаковым и, прикоснувшись толстым граненым стаканом к хрупкой рюмке, которую подняла Елена за тоненькую ножку, задержался, словно через это багрово-красное вино проходили какие-то невидимые нити, которые связывали их обоих, радовали, тревожили... Потом он легонько отнял свой стакан от рюмки и медленно, по-дамски выпил до дна, встряхнулся, указал глазами на рюмку — Елена отпила до золотого пояска.
— Давайте, еще чокнемся с вами, Виктор Ильич, — увидев недопитый стакан у Ермакова, сказала Елена и протянула к нему свою рюмку.
Ермаков взглянул на нее, и вдруг в ее голубых глазах он заметил что-то особенное, они, казалось, светились, и этот еле уловимый блеск, излучаемый из-под темных густых ресниц, волновал его. Виктор Ильич допил вино и, выйдя из-за стола, прошелся по комнате, потом снова сел рядом с Пчелинцевым и подумал о случившемся.
Говорят, любовь начинается с глаз. Была ли это простая выдумка досужих людей или это была точная народная примета, услышанная Владимиром Далем, Ермаков не знал. Он только почувствовал, что с ним что-то
произошло, но что—он и сам не мог понять. И та игра, которую, казалось, так искусно вел недавно Пчелинцев с Еленой, ему показалась настолько наивной и ненужной, что он в душе упрекнул своего старого товарища. Елена завела патефон, и густой бас певца ворвался в дом и заглушил все: и разговоры, и бой старинных часов, и мурлыканье самовара на столе, и только не мог он заглушить то, о чем думал сейчас Ермаков. Пчелинцев, не дав проиграть пластинку, сменил ее на вальс и, взяв Елену за руки, закружился с ней. Виктор Ильич не спускал глаз с Елены. Она была очень хороша в этом бордовом платье с атласной белой отделкой вокруг шеи и в коричневых туфельках. Волосы ее были заплетены в длинную косу и уложены на затылке в тугой узел. Сделав несколько кругов, Елена что-то шепнула Пчелинцеву и, отняв от его плеча руку, подсела к Ермакову. Лицо ее разрумянилось, в ушах горели сережки... И глаза... в глазах был тот же неуловимый блеск, так тронувший недавно Ермакова.
— Вы танцуете, Виктор Ильич? — спросила она.
— Спасибо, не могу, — слегка смутившись, ответил Виктор Ильич.
Тем временем Фаина сменила пластинку, подбочени-лась, словно прислушиваясь к невидимому гармонисту, и вдруг, топнув нотой, поплыла по полу, взмахивая белыми обнаженными руками то в одну сторону, то в другую.
Было уже поздно, но Ермаков ночевать не остался. Елена, набросив на голову платок, вышла проводить его, открыла ворота и пошла указать прямую дорожку. У черемухи она остановилась и протянула руку.
— А знаете, Елена Никитична, от вас и уезжать не хочется, —- не выпуская маленькую теплую руку Елены, признался Виктор Ильич.
— А вы оставайтесь. Михаил Алексеевич собирается покидать нас — комната будет свободна, — смеясь, шутливо ответила Елена.
— Вы не будете скучать по нему?
— Немножко «да». Ведь мы к Михаилу Алексеевичу привыкли, как к своему.
— Человек он хороший.
— Да... Заезжайте, Виктор Ильич...
— ...доигрывать партию? Но что меня ожидает: мат или только шах? — пошутил Ермаков и уехал.
Вскоре ушла домой Фаина, ушел и Пчелинцев в свою-комнату-боковушку. Елена прибрала на столе, взяла коробку из-под сигарет, оставленную Ермаковым. Изображенная на коробке собака словно сторожила ее мысли... Елена погладила рукой коробку, поставила ее на полочку в шкаф рядом с коробочкой из-под сережек,—и вспомнила о Якове... Потом вышла в сени. И вдруг она чуть не вскрикнула: кто-то схватил ее за руку и потянул к себе.
Она поняла, что это Пчелинцев; от него пахло табаком и вином, колючий упругий подбородок ткнулся в щеку, чмокнули твердые, как жестяные, губы... «Боже мой, что он делает...»—ужаснулась Елена и попыталась отстранить его.
Но Пчелинцев обнял ее руками, словно большие ми жесткими клещами притянул к себе, по-прежнему нестерпимо колол подбородком; Елена толкнула его в грудь, он отшатнулся, оперся о деревянные перильца. Потом, не отдавая себе отчета, он упал перед ней на колени, обхватил ее ноги, принялся целовать их...
— Вы с ума сошли, — прошептала Елена, — оставьте меня, оставьте...
— Лена, милая Лена, — умолял он, продолжая делать то, чего он боялся и не хотел.
Елена рванулась к двери, сорвала крючок и бросилась на поветь. Сердце отчаянно стучало, казалось, оно вот-вот вырвется; и словно боясь этого, она прижимала рукой тяжело поднимавшуюся грудь и все еще чувствовала та-бачно-винный приторный запах, колючий подбородок и эти до боли жесткие, неприятные губы. Не раздеваясь, она рухнула на свежее, еще пахнущее полевыми цветами сено и заплакала.
Каждое утро Катенька подбегала к Виктору Ильичу и упрашивала, чтобы он поскорей возвращался с работы.
— Ты опять, папочка, придешь, когда я сплю. А мне скучно, так скучно без тебя.
Виктор Ильич брал Катеньку за руки и, присев на корточки, уговаривал:
— А ты не скучай.
— А вот и буду скучать, буду...
- Ты же не одна, у тебя Аринка есть.
— И с Аринкой буду скучать. И с бабушкой. Только с тобой не буду.
Она наклоняла голову с светлыми, подрезанными под чёлку волосами и настаивала:
— Ты обещай нам прийти раньше, когда я не сплю. Хорошо? Обещаешь, папочка?
Виктор Ильич обещал по возможности прийти пораньше, но и на следующий раз он возвращался, когда Катенька уже спала.
И теперь особенно он почувствовал, как трудно жить вдовому. Хорошо, что еще дома была теща — на старушку легло все хозяйство: и огород (без него сейчас, в войну, никак нельзя), и Катенька (соседи было советовали передать девочку снова в детский дом, но Катенька уже привыкла к Ермаковым), и заготовка продуктов — обо всем должна побеспокоиться Ольга Максимовна. А ведь ей уже шестьдесят пять лет! Ермаков это прекрасно понимал и старался облегчить хлопоты тещи по дому. Но наколоть дров, принести воды, иногда сходить в магазин — разве же это помощь!
Соседи уже намекали Ермакову о женитьбе, а словоохотливая жена Шагилина как-то даже похвалила знакомую учительницу: «И умна, и скромна, и хозяйственна», но он пропустил ее слова мимо ушей. «Разве я смогу найти лучше моей Наденьки? Прожить с ней двадцать лет, и как прожить!»
Однажды утром, стоя у окна, Ермаков увидел идущую по тротуару Вассу Дударь — редактора районной газеты. Катенька, ткнув пальцем в стекло, опросила:
— А это чья мама?.. Почему не «чья»?
— У нее нет детей, — ответил Ермаков, провожая глазами женщину в малиновом берете.
Васса Дударь была примечательной фигурой. Говорят, она выходила замуж, но разошлась с мужем и сейчас жила одна в большой коммунальной квартире по всем правилам холостяцкой жизни — завтракала, обедала и ужинала в общественной столовой, и домой заявлялась только на ночлег. В ней странно уживались два характера: она могла ни за что обидеть человека, наговорить ему всяких неприятностей, а через некоторое время неожиданно расхвалить его. Случалось, утром она вызывала к себе литературного сотрудника — седоволосого старика,
эвакуированного из Москвы, и просила его написать передовую. Когда статья была готова, она брала ее в руки, бегло просматривала и заключала: «Не пойдет! Переделать!» — и отдавала на переделку секретарю редакции. Секретарь убеждался, что статья хороша — больше ничего не прибавишь, не убавишь, но, зная характер сво-его редактора, перепечатывал передовую без всяких изменений и приносил обратно. «Вот теперь другой коленкор», — прочитав, говорила она и подписывала в набор. Автор статьи пробовал возмущаться, но Васса упорствовала: «Не спорьте, пожалуйста, у вас в статье, дорогой мой, не хватало «изюминки». А вечером Васса приносила своему сотруднику талон на получение молока и справля лась, подвезены ли дрова к его квартире. Такое отношение всегда смущало седоволосого москвича, и он называл свою начальницу «предерзкой, премилой дамой».
Но тем не менее, Вассу многие уважали, хотя кое-кто а побаивался за прямоту и острые статьи в газете. Она же никого не боялась, кроме Ермакова. Она боялась его я уважала и, чего никто не знал, даже любила.
Когда у Ермакова умерла жена, Васса Дударь частенько стала наведываться в райком: то принесет новый план, то какую-нибудь спорную статью. Ермаков, ничего не подозревая, внимательно выслушивал ее, советовал, как лучше оживить газету, на что обратить внимание. Однажды, занятый другими делами, он сказал ей:
— Смелее сами выдвигайте вопросы. Не оглядывайтесь на секретаря райкома.
Васса Дударь удивилась и выпалила:
— Бесчувственный вы человек, Виктор Ильич!
— Как бесчувственный?
— А вот так...
Тряхнув каштановыми, подстриженными в скобку волосами, она надела на голову малиновый, напоминавший тарелку, берет и встала. Ермаков видел как лицо Вассы зарделось.и маленькие оспинки на нем стали приметнее. Она протянула руку Ермакову и тихо, с какой-то душевной болью, сказала:
— Бесчувственные вы, мужчины, — и вышла.
Припомнив этот случай, Виктор Ильич почему-то подумал, что с такой женщиной, должно быть, нелегко ужиться. И он невольно вспомнил Елену. После вечера, проведенного у Русановых, Виктор Ильич все чаще и
чаще думал о ней. Когда собиралось какое-нибудь совещание председателей колхозов, он среди других искал ее и, если не находил, хмурился, словно ему чего-то недоставало; когда же она появлялась, его охватывало теплое, волнующее чувство. Он сразу оживлялся, ему было приятно быть вместе с ней, сидеть в одной комнате, видеть ее лицо, ловить улыбку, словом, все, что относилось к этой женщине, сейчас стало для него по-особому дорого и значимо.
Подобно тому, как весной пробивается сквозь засохшую корку земли первая травка, так настойчиво пробивалось в душе Ермакова новое чувство. Как он ни старался заглушить его, подавить в себе, оно укреплялось все сильнее и сильнее.
Уже осыпалась с деревьев листва и березнячок заметно поредел, будто кто-то недавно прошелся с топором и прорядил его. И теперь по низу, меж-ду оголенных, стыдливо жавшихся друг к дружке белоствольных деревьев, как в пустом дому, свободно разгуливал ветер, ворошил рыжую листву, на полянах и прогалинах заметал в кучи и, подняв, забрасывал большими охапками лесные впадины, овраги.
Ермаков выехал на Гребешок и остановился. Пора бы возвращаться домой, а его опять потянуло в Огонь-ково.
У Русановых Виктор Ильич засиделся. Елена угощала его чаем со смородиновым вареньем. Они долго сидели в горнице, говорили о делах, вспоминали Пчелинцева, который недавно переехал на новую стройку, оставив здесь своего помощника Фирсова, а под конец сели за шахматы. Елена видела, как ее партнер играл рассеянно и почему-то много курил. Она уже понимала все. «Нет, нет, я не должна давать согласия», — и, поставив ладыо-не на то место, она взглянула на Ермакова и вдруг покраснела, смешала фигуры.
Виктор Ильич встал с дивана, посмотрел на часы и стал собираться домой, но Елена, будто желая его удержать, встала ему на пути в дверях. И словно поняв ее желание, он взял ее за руку и неожиданно для себя сказал:
— Елена Никитична, будьте моей женой,
Елена не удивилась — она знала, что он сейчас должен был сказать то, что сказал, и, не выпуская его руки, склонилась к нему на грудь. Вспомнился Яков, прощанье, его слова: — «Случится что — устраивай свою жизнь...» «А может, он вернется еще?..» Но она молчала, а Виктор Ильич, слеша поглаживая ее мягкие, немного сбившиеся волосы, шептал:
— Я знаю, что вам не легко, Елена Никитична... Но поверьте... — Виктор Ильич прижал к себе вздрагивающее тело женщины, поцеловал в шею, в губы, в глаза, в-те светившиеся чудесным блеском голубые глаза, которые месяц тому назад, казалось, открыли ее душу и принесли надежду на счастье, которого он не ожидал. И вот оно-пришло, это счастье. И вдруг, казалось, все прояснилось. И он, словно мальчишка, опьяненный от счастья, шептал:
— Елена Никитична, я жду... ну, скажи же... Елена не ответила, она только отрицательно покачала?
головой.
В тот год зима была капризная, изменчивая: то ударит мороз, опушит ветви деревьев изумительно легкой и свежей бахромой, и по вечерам верхушки берез, будто отлитые из воска, светятся на зимнем бледно-голубом небе;. то потеплеет, размякнет снег и не по времени, очень рано,. повиснут с крыш хрустальные сосульки; то снова приморозит, и дорога после оттепели становится гладкой и скользкой. «Если по зиме выпадет лето — быть сеногною», — не раз сокрушалась Кузьмовна. «Ничего, маменька, как-нибудь управимся», — отвечала сноха и, вздохнув, садилась за шитье. Приглядываясь к снохе,. Кузьмовна тоже вздыхала: «Эх, молодица, молодица, худеешь... а пошто худеешь — знаю... Все вижу. Не легко-тебе одной-то. Разве сама не жила так-то, не понимаю... Но вот видишь, плохой ли был человек инженер... И любил, кажись, и ухаживал, а не сбылось — не судьба, видать. Сходились бы с Виктором-то Ильичем, что ли... А то и его упустишь...» Старушка уходила в горницу, подолгу разглядывала в большой старинной раме под; стеклом семейные фотографии, утирала глаза. «И не обижайся, Яшенька, соколик мой... Лежишь ты в земельке-
сырой, а ей ведь жить...» Потом, словно желая успокоиться, шла на подволоку, срывала развешенные на веревках красные гроздья рябины, чуть-чуть подернутые изморозью — зимой она бывает сладкая и вкусная. Набрав в фартук ягод, Кузьмовна возвращалась в избу и угощала Елену. Ей хотелось поговорить обо всем со снохой, но она не решалась. Наконец, выглянув в окно, — по Озеру уже давно провешена зимняя дорога, — и заметив какого-то ездового, она спросила:
— Виктор-то Ильич не собирался ныне?
— Нет, не собирался.
— Чего же он не заезжает? Кажись, в прошлое воскресенье был... вторник, среда... три дня минуло как...
— Не каждый же день ездить.
— Не каждый, — вдруг изменив голос, ответила Кузьмовна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
поджал губы, но вскоре опять что-то зашептал, словно ему хотелось сказать то же самое, что говорил с трибуны секретарь райкома.
Но вот площадь заволновалась, пришла в движение. Тронулась автомашина, и вдруг над ней взлетела песня:
Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой...
За машиной двинулись подводы огоньковцев, красно-северцев, чапаевцев... А песня, не утихая, охватила взгорье, взметнулась над рекой. Люди махали вслед уезжающим платками, фуражками и пели:
Пусть ярость благородная Вскипает, как волна.,,
Ее подхватывали все новые и новые голоса:
Идет война народная, Священная война.
На несколько километров растянулись обозы с хлебом, они шли на фронт, туда, где решалась в тяжелых боях судьба родной страны.
После пуска станции Елена и Пчелинцев пригласили Ермакова отобедать — он не отказался. Кузьмовна, ожидая Ермакова, заранее подготовилась: сделала холодец, поставила в печь жаркое и даже испекла сухарный пирог, который, она знала, любил гость и всегда хвалил ее за это.
Виктору Ильичу нравилось бывать у Русановых, здесь было домовито и как-то по-особенному уютно; он здесь забывался и отдыхал от всех своих многочисленных забот. Вот и теперь, выпив вина, которым угостил его Пчелинцев, он отведал всех Кузьмовниных яств и, попросив у женщин разрешения, закурил, и снова почувствовал тот успокаивающий уют, которого у него сейчас не было дома.
Откинувшись на спинку дивана и слегка улыбаясь, он наблюдал за оживившимся Михаилом Алексеевичем. Пчелинцев оказался запасливым человеком, привез с собой бутылку кагору и все время хранил как лечебное
средство, и только теперь решил употребить его, как говорил он, по прямому назначению. По-мальчишески блестя из-за очков глазами он аккуратно разлил вино мужчинам в стаканы, а женщинам в маленькие рюмки из тонкого стекла с золотыми поясками и принялся угощать.
— Пожалуйста, Елена Никитична... Фаина Игнатьевна... Это же лечебное, врачи детям прописывают.
— Уж вы не за детей ли и нас считаете, Михаил Алексеевич? — спросила полная и румянощекая Фаина. — Как, золовушка, а?
Елена немного смутилась, но постаралась пропустить намек мимо ушей.
Пчелинцев все еще смотрел на Елену и просил:
— Пожалуйста, не упрямьтесь. За станцию грешно не отведать хотя бы лечебного...
— Ну, что же, лечебное, так лечебное, — снова послышался голос Фаины. — Давайте, товарищ инженер, чокнемся за нашу станцию... Виктор Ильич, пожалуйста... Золовушка моя золотая, поддержи нас, и сватьюшка... — и она первая выпила рюмку.
Пчелинцев чокнулся с Ермаковым и, прикоснувшись толстым граненым стаканом к хрупкой рюмке, которую подняла Елена за тоненькую ножку, задержался, словно через это багрово-красное вино проходили какие-то невидимые нити, которые связывали их обоих, радовали, тревожили... Потом он легонько отнял свой стакан от рюмки и медленно, по-дамски выпил до дна, встряхнулся, указал глазами на рюмку — Елена отпила до золотого пояска.
— Давайте, еще чокнемся с вами, Виктор Ильич, — увидев недопитый стакан у Ермакова, сказала Елена и протянула к нему свою рюмку.
Ермаков взглянул на нее, и вдруг в ее голубых глазах он заметил что-то особенное, они, казалось, светились, и этот еле уловимый блеск, излучаемый из-под темных густых ресниц, волновал его. Виктор Ильич допил вино и, выйдя из-за стола, прошелся по комнате, потом снова сел рядом с Пчелинцевым и подумал о случившемся.
Говорят, любовь начинается с глаз. Была ли это простая выдумка досужих людей или это была точная народная примета, услышанная Владимиром Далем, Ермаков не знал. Он только почувствовал, что с ним что-то
произошло, но что—он и сам не мог понять. И та игра, которую, казалось, так искусно вел недавно Пчелинцев с Еленой, ему показалась настолько наивной и ненужной, что он в душе упрекнул своего старого товарища. Елена завела патефон, и густой бас певца ворвался в дом и заглушил все: и разговоры, и бой старинных часов, и мурлыканье самовара на столе, и только не мог он заглушить то, о чем думал сейчас Ермаков. Пчелинцев, не дав проиграть пластинку, сменил ее на вальс и, взяв Елену за руки, закружился с ней. Виктор Ильич не спускал глаз с Елены. Она была очень хороша в этом бордовом платье с атласной белой отделкой вокруг шеи и в коричневых туфельках. Волосы ее были заплетены в длинную косу и уложены на затылке в тугой узел. Сделав несколько кругов, Елена что-то шепнула Пчелинцеву и, отняв от его плеча руку, подсела к Ермакову. Лицо ее разрумянилось, в ушах горели сережки... И глаза... в глазах был тот же неуловимый блеск, так тронувший недавно Ермакова.
— Вы танцуете, Виктор Ильич? — спросила она.
— Спасибо, не могу, — слегка смутившись, ответил Виктор Ильич.
Тем временем Фаина сменила пластинку, подбочени-лась, словно прислушиваясь к невидимому гармонисту, и вдруг, топнув нотой, поплыла по полу, взмахивая белыми обнаженными руками то в одну сторону, то в другую.
Было уже поздно, но Ермаков ночевать не остался. Елена, набросив на голову платок, вышла проводить его, открыла ворота и пошла указать прямую дорожку. У черемухи она остановилась и протянула руку.
— А знаете, Елена Никитична, от вас и уезжать не хочется, —- не выпуская маленькую теплую руку Елены, признался Виктор Ильич.
— А вы оставайтесь. Михаил Алексеевич собирается покидать нас — комната будет свободна, — смеясь, шутливо ответила Елена.
— Вы не будете скучать по нему?
— Немножко «да». Ведь мы к Михаилу Алексеевичу привыкли, как к своему.
— Человек он хороший.
— Да... Заезжайте, Виктор Ильич...
— ...доигрывать партию? Но что меня ожидает: мат или только шах? — пошутил Ермаков и уехал.
Вскоре ушла домой Фаина, ушел и Пчелинцев в свою-комнату-боковушку. Елена прибрала на столе, взяла коробку из-под сигарет, оставленную Ермаковым. Изображенная на коробке собака словно сторожила ее мысли... Елена погладила рукой коробку, поставила ее на полочку в шкаф рядом с коробочкой из-под сережек,—и вспомнила о Якове... Потом вышла в сени. И вдруг она чуть не вскрикнула: кто-то схватил ее за руку и потянул к себе.
Она поняла, что это Пчелинцев; от него пахло табаком и вином, колючий упругий подбородок ткнулся в щеку, чмокнули твердые, как жестяные, губы... «Боже мой, что он делает...»—ужаснулась Елена и попыталась отстранить его.
Но Пчелинцев обнял ее руками, словно большие ми жесткими клещами притянул к себе, по-прежнему нестерпимо колол подбородком; Елена толкнула его в грудь, он отшатнулся, оперся о деревянные перильца. Потом, не отдавая себе отчета, он упал перед ней на колени, обхватил ее ноги, принялся целовать их...
— Вы с ума сошли, — прошептала Елена, — оставьте меня, оставьте...
— Лена, милая Лена, — умолял он, продолжая делать то, чего он боялся и не хотел.
Елена рванулась к двери, сорвала крючок и бросилась на поветь. Сердце отчаянно стучало, казалось, оно вот-вот вырвется; и словно боясь этого, она прижимала рукой тяжело поднимавшуюся грудь и все еще чувствовала та-бачно-винный приторный запах, колючий подбородок и эти до боли жесткие, неприятные губы. Не раздеваясь, она рухнула на свежее, еще пахнущее полевыми цветами сено и заплакала.
Каждое утро Катенька подбегала к Виктору Ильичу и упрашивала, чтобы он поскорей возвращался с работы.
— Ты опять, папочка, придешь, когда я сплю. А мне скучно, так скучно без тебя.
Виктор Ильич брал Катеньку за руки и, присев на корточки, уговаривал:
— А ты не скучай.
— А вот и буду скучать, буду...
- Ты же не одна, у тебя Аринка есть.
— И с Аринкой буду скучать. И с бабушкой. Только с тобой не буду.
Она наклоняла голову с светлыми, подрезанными под чёлку волосами и настаивала:
— Ты обещай нам прийти раньше, когда я не сплю. Хорошо? Обещаешь, папочка?
Виктор Ильич обещал по возможности прийти пораньше, но и на следующий раз он возвращался, когда Катенька уже спала.
И теперь особенно он почувствовал, как трудно жить вдовому. Хорошо, что еще дома была теща — на старушку легло все хозяйство: и огород (без него сейчас, в войну, никак нельзя), и Катенька (соседи было советовали передать девочку снова в детский дом, но Катенька уже привыкла к Ермаковым), и заготовка продуктов — обо всем должна побеспокоиться Ольга Максимовна. А ведь ей уже шестьдесят пять лет! Ермаков это прекрасно понимал и старался облегчить хлопоты тещи по дому. Но наколоть дров, принести воды, иногда сходить в магазин — разве же это помощь!
Соседи уже намекали Ермакову о женитьбе, а словоохотливая жена Шагилина как-то даже похвалила знакомую учительницу: «И умна, и скромна, и хозяйственна», но он пропустил ее слова мимо ушей. «Разве я смогу найти лучше моей Наденьки? Прожить с ней двадцать лет, и как прожить!»
Однажды утром, стоя у окна, Ермаков увидел идущую по тротуару Вассу Дударь — редактора районной газеты. Катенька, ткнув пальцем в стекло, опросила:
— А это чья мама?.. Почему не «чья»?
— У нее нет детей, — ответил Ермаков, провожая глазами женщину в малиновом берете.
Васса Дударь была примечательной фигурой. Говорят, она выходила замуж, но разошлась с мужем и сейчас жила одна в большой коммунальной квартире по всем правилам холостяцкой жизни — завтракала, обедала и ужинала в общественной столовой, и домой заявлялась только на ночлег. В ней странно уживались два характера: она могла ни за что обидеть человека, наговорить ему всяких неприятностей, а через некоторое время неожиданно расхвалить его. Случалось, утром она вызывала к себе литературного сотрудника — седоволосого старика,
эвакуированного из Москвы, и просила его написать передовую. Когда статья была готова, она брала ее в руки, бегло просматривала и заключала: «Не пойдет! Переделать!» — и отдавала на переделку секретарю редакции. Секретарь убеждался, что статья хороша — больше ничего не прибавишь, не убавишь, но, зная характер сво-его редактора, перепечатывал передовую без всяких изменений и приносил обратно. «Вот теперь другой коленкор», — прочитав, говорила она и подписывала в набор. Автор статьи пробовал возмущаться, но Васса упорствовала: «Не спорьте, пожалуйста, у вас в статье, дорогой мой, не хватало «изюминки». А вечером Васса приносила своему сотруднику талон на получение молока и справля лась, подвезены ли дрова к его квартире. Такое отношение всегда смущало седоволосого москвича, и он называл свою начальницу «предерзкой, премилой дамой».
Но тем не менее, Вассу многие уважали, хотя кое-кто а побаивался за прямоту и острые статьи в газете. Она же никого не боялась, кроме Ермакова. Она боялась его я уважала и, чего никто не знал, даже любила.
Когда у Ермакова умерла жена, Васса Дударь частенько стала наведываться в райком: то принесет новый план, то какую-нибудь спорную статью. Ермаков, ничего не подозревая, внимательно выслушивал ее, советовал, как лучше оживить газету, на что обратить внимание. Однажды, занятый другими делами, он сказал ей:
— Смелее сами выдвигайте вопросы. Не оглядывайтесь на секретаря райкома.
Васса Дударь удивилась и выпалила:
— Бесчувственный вы человек, Виктор Ильич!
— Как бесчувственный?
— А вот так...
Тряхнув каштановыми, подстриженными в скобку волосами, она надела на голову малиновый, напоминавший тарелку, берет и встала. Ермаков видел как лицо Вассы зарделось.и маленькие оспинки на нем стали приметнее. Она протянула руку Ермакову и тихо, с какой-то душевной болью, сказала:
— Бесчувственные вы, мужчины, — и вышла.
Припомнив этот случай, Виктор Ильич почему-то подумал, что с такой женщиной, должно быть, нелегко ужиться. И он невольно вспомнил Елену. После вечера, проведенного у Русановых, Виктор Ильич все чаще и
чаще думал о ней. Когда собиралось какое-нибудь совещание председателей колхозов, он среди других искал ее и, если не находил, хмурился, словно ему чего-то недоставало; когда же она появлялась, его охватывало теплое, волнующее чувство. Он сразу оживлялся, ему было приятно быть вместе с ней, сидеть в одной комнате, видеть ее лицо, ловить улыбку, словом, все, что относилось к этой женщине, сейчас стало для него по-особому дорого и значимо.
Подобно тому, как весной пробивается сквозь засохшую корку земли первая травка, так настойчиво пробивалось в душе Ермакова новое чувство. Как он ни старался заглушить его, подавить в себе, оно укреплялось все сильнее и сильнее.
Уже осыпалась с деревьев листва и березнячок заметно поредел, будто кто-то недавно прошелся с топором и прорядил его. И теперь по низу, меж-ду оголенных, стыдливо жавшихся друг к дружке белоствольных деревьев, как в пустом дому, свободно разгуливал ветер, ворошил рыжую листву, на полянах и прогалинах заметал в кучи и, подняв, забрасывал большими охапками лесные впадины, овраги.
Ермаков выехал на Гребешок и остановился. Пора бы возвращаться домой, а его опять потянуло в Огонь-ково.
У Русановых Виктор Ильич засиделся. Елена угощала его чаем со смородиновым вареньем. Они долго сидели в горнице, говорили о делах, вспоминали Пчелинцева, который недавно переехал на новую стройку, оставив здесь своего помощника Фирсова, а под конец сели за шахматы. Елена видела, как ее партнер играл рассеянно и почему-то много курил. Она уже понимала все. «Нет, нет, я не должна давать согласия», — и, поставив ладыо-не на то место, она взглянула на Ермакова и вдруг покраснела, смешала фигуры.
Виктор Ильич встал с дивана, посмотрел на часы и стал собираться домой, но Елена, будто желая его удержать, встала ему на пути в дверях. И словно поняв ее желание, он взял ее за руку и неожиданно для себя сказал:
— Елена Никитична, будьте моей женой,
Елена не удивилась — она знала, что он сейчас должен был сказать то, что сказал, и, не выпуская его руки, склонилась к нему на грудь. Вспомнился Яков, прощанье, его слова: — «Случится что — устраивай свою жизнь...» «А может, он вернется еще?..» Но она молчала, а Виктор Ильич, слеша поглаживая ее мягкие, немного сбившиеся волосы, шептал:
— Я знаю, что вам не легко, Елена Никитична... Но поверьте... — Виктор Ильич прижал к себе вздрагивающее тело женщины, поцеловал в шею, в губы, в глаза, в-те светившиеся чудесным блеском голубые глаза, которые месяц тому назад, казалось, открыли ее душу и принесли надежду на счастье, которого он не ожидал. И вот оно-пришло, это счастье. И вдруг, казалось, все прояснилось. И он, словно мальчишка, опьяненный от счастья, шептал:
— Елена Никитична, я жду... ну, скажи же... Елена не ответила, она только отрицательно покачала?
головой.
В тот год зима была капризная, изменчивая: то ударит мороз, опушит ветви деревьев изумительно легкой и свежей бахромой, и по вечерам верхушки берез, будто отлитые из воска, светятся на зимнем бледно-голубом небе;. то потеплеет, размякнет снег и не по времени, очень рано,. повиснут с крыш хрустальные сосульки; то снова приморозит, и дорога после оттепели становится гладкой и скользкой. «Если по зиме выпадет лето — быть сеногною», — не раз сокрушалась Кузьмовна. «Ничего, маменька, как-нибудь управимся», — отвечала сноха и, вздохнув, садилась за шитье. Приглядываясь к снохе,. Кузьмовна тоже вздыхала: «Эх, молодица, молодица, худеешь... а пошто худеешь — знаю... Все вижу. Не легко-тебе одной-то. Разве сама не жила так-то, не понимаю... Но вот видишь, плохой ли был человек инженер... И любил, кажись, и ухаживал, а не сбылось — не судьба, видать. Сходились бы с Виктором-то Ильичем, что ли... А то и его упустишь...» Старушка уходила в горницу, подолгу разглядывала в большой старинной раме под; стеклом семейные фотографии, утирала глаза. «И не обижайся, Яшенька, соколик мой... Лежишь ты в земельке-
сырой, а ей ведь жить...» Потом, словно желая успокоиться, шла на подволоку, срывала развешенные на веревках красные гроздья рябины, чуть-чуть подернутые изморозью — зимой она бывает сладкая и вкусная. Набрав в фартук ягод, Кузьмовна возвращалась в избу и угощала Елену. Ей хотелось поговорить обо всем со снохой, но она не решалась. Наконец, выглянув в окно, — по Озеру уже давно провешена зимняя дорога, — и заметив какого-то ездового, она спросила:
— Виктор-то Ильич не собирался ныне?
— Нет, не собирался.
— Чего же он не заезжает? Кажись, в прошлое воскресенье был... вторник, среда... три дня минуло как...
— Не каждый же день ездить.
— Не каждый, — вдруг изменив голос, ответила Кузьмовна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37