В революцию он сразу же примкнул к красным частям и полтора года гонялся с винтовкой за Колчаком.
Вернувшись домой, Арсентий стал вести хозяйство по-новому. На полосах у него появились греча, конопля, озимая пшеница. Даже картошку садил он не как все, а в «лунку». Когда его спрашивали, почему он так делает, он отвечал: «А посмотрю, что получится».
Однажды осенью Андрей Русанов и Арсентий Злобин возвращались из лесу.
Они вышли на Гребешок. Перед глазами раскинулась пойма реки, как большая чаша. Высокие горы по обеим сторонам Шолги брали в полукруг земли двух волостей, будто защищая эту чашу от холодных ветров, и за районным селом смыкались. На самом дне чаши — Огоньково. А кругом поля и поля, густо заставленные суслонами.
— Да, хлеба нынче на славу уродились, — оглядывая низину, сказал довольный Арсентий. — До масляни-цы промолотим.
— А не завести ли нам, Арсентий Кириллович, свою молотилку? — спросил Русанов.
— На двоих?
— Зачем на двоих. На всю деревню. Кто пожелает — клади пай.
Вечером за газетой долго говорили об общей молотилке. На другой день собрали деньги, и Андрей Русанов с Арсентием, как самые бывалые люди, поехали в кредитное товарищество.
Молотилку огоньковцы купили не такую, как у Никиты, а лучше, с железным корпусом и конным приводом.
В тот же день кидали жребий. Первый номер вытянул Савваха Мусник и, обрадовавшись, побежал сообщить об этом жене. Но та без особого энтузиазма встретила известие мужа.
— Тебе, балабону, всегда везет первому. Без корму хочешь остаться? Ведь этакая трещотка кого хошь измелет. В труху солому изотрет.
— У Никиты не трет же...
— У Никиты руками. Там как хошь, так и верти. А здесь лошади как хватанут — мякины не соберешь...
Савваха Мусник почесал затылок и, не найдя, что возразить жене, вечером передал номер Русанову.
— Я опосля, золотко, измолочу. Коняга у меня непривычная, приобыкнет малость...
Никите Суслонову не повезло. Бывало, соседи в сенокос бежали наперебой к нему поработать, надеясь, что за услугу он одолжит молотилку. Сейчас же у огонь-ковцев появилась своя. И когда Никита проходил мимо гумна, где гудела новая общественная молотилка, он отворачивался и ворчал. Больше всего он злился на Андрея Русанова. Если бы не он, разве бы додумались огоньковцы до этого. Да и газета начинала его беспокоить. Раньше жил как хотел, никто тебе не указывал, а сейчас ходишь, как по каленой плите.
Однажды в субботу газеты не привезли. Через день дошли вести, что почтальона Мишу Вдовина убили в Демьяновском бору. Одни говорили — убили проезжавшие в тот день цыгане, чтобы завладеть жеребцом, но кто-то помешал, — и цыгане завели лошадь в такую чащу, что ее еле оттуда вывели. Другие всю вину валили на пастуха Луку, — он, дескать, охоч: до денег; но как оказалось, у почтальона ни одной копейки никто не взял. Третьи обвиняли мильковского Лаврушку, который будто бы серчал на Вдовина из-за од-.ной девушки, но Лаврушка в этот день был за тридцать верст от места происшествия.
Никита хотя и удивлялся, но на душе как-то полегчало, — может, газетки перестанут ходить и будоражить людей. Однако в следующую субботу их снова привезли. Но того номера, который вез покойный Миша Вдовин, не было—говорят, преступник ничего не взял: ни денег, ни почтового новенького плаща, — только прихватил газеты. Говорили, что в газете была большая статья Медуницы о Шороховском, славившемся в округе-Иване Никодимовиче — «Примерный крестьянин или.: эксплуататор крестьян».
«Эге-е... Видать, птица-то с когтями, — подумал Никита. — С когтями, коли забрался за Никодимыча». Никита знал Ивана Никодимовича еще по бакалейной лавочке в Теплых Горах. В семнадцатом году лавочку прихлопнули, Никодимыч переселился в деревню и повел хозяйство по «новой методе» — выписывал откуда-то новые сорта семян, приобретал машины, — и не только пользовался ими, но и помогал соседям. «И чего же плохого? — рассуждал Никита, вспоминая о своей мо-
лотилке, которая тоже была увезена в соседнюю деревню. — К слову сказать, хоть моя же молотилка. Попросили сосновцы — пожалуйста, как же не помочь... Вот и направил молотилку с Тимоней. Ты помолотил, ты и расплатись. Чего тут плохого? Какой он Иван Никоди-мыч — експлотатор? Тут же не чужой труд, а свой, кровный. Кровный, товарищ Медуница, а ты пишешь...»
Как-то поздно вечером подвыпивший Никита возвращался из соседней деревни и думал о горячем разговоре с братаном Ионой. Иона Федосеич был когда-то таким же крестьянином, как и Никита, но на войне, как он всегда при случае рассказывал, решил «переквалифицироваться и вникнуть своим крестьянским умом в корень медицины». Сначала Иона работал в похоронной роте, потом его перевели в госпиталь, там подвернулись курсы — и Иона пошел вверх. Домой Иона вернулся с документом фельдшера.
Вскоре стали открывать на селе медицинские пункты. Предложил свои услуги и Иона. Он ротный фельдшер, дом у него большой, половину может отдать в аренду: полдня работай на медпункте — верти порошки, полдня — паши землю.
Что греха таить — Никита завидовал братану. И деньги, и опять же свой хлеб, овощ — все на дому. Но в этот вечер разговор за бутылкой первача завязался о другом — о беспокойной жизни, и куда эта жизнь при-танцевать может. В самом деле не поймешь—тут тебе и кредитное товарищество, тут тебе повылезали и старые торгаши, тут тебе и коммуния в Ершах...
Слушая Иону, Никита удивлялся, как же будут коммунары пахать первостатейную землю, отхваченную у ершовцев, — на двадцать три двора у коммунаров было девять лошадей.
— Не лошадей, а хвостов, — заметил Иона. — Без подмоги не миновать. Говорят, рабочие обещают трактор.
— Неужто даром? — удивился Никита. — Так чего же такое, Иона Федосеич, получается? Кому молотилку держать не дают, експлотатор,. дескать, рабочей власти, а кому трахтур даром дарят. Да и к чему им, бестолковым, трахтур, коли самовара и то им не вздуть. Куда же, Иона Федосеич, так-то пританцевать можем?
— Пританцуем, братан, к новой лучезарной жизни пританцуем, — многозначительно отвечал Иона и торжественно поднимал руку.
Возвращаясь домой, Никита невольно остановился у гумна. Направо грудились, как огромные бочки, кладни неизмолоченного хлеба, стояли ометы соломы, на островьях висел горох. Кругом ни души — глухая, осенняя ночь. По небу плыли рваные облака. Вот из облаков вылупилась луна и осветила дорожку. «Заглянуть, что ли, как у них там», — подумал Никита и нырнул между стогов. Молотилка стояла у Саввахи Мусника, и сейчас недомолоченный ячмень был аккуратно уложен и прикрыт пластом соломы. Никита долго ходил около молотилки, щупая ее холодные железные бока, словно приценивался к ней. Потом, стиснув зубы, подошел к Сав-вахиному овину и, найдя воткнутую в стене какую-то железяку, когда-то прибранную Саввахой для «всякого случая», повертел в руках и, подойдя к кладушке, сунул ее в сноп.
Утром произошла авария — в барабане вылущило чуть не половину зубьев.
Прошло два года; у огоньковцев к общей молотилке прибавились жатка, сеялка, сортировка. Пришлось для машин строить сарай.
К весне в деревне заговорили о товариществе по совместной обработке земли. Огоньковцы по-разному восприняли это. Никита Суслонов вступать в товарищество наотрез отказался.
— Мы не неволим, Никита Орефьич, не хочешь — :не надо, — сказал па собрании Андрей Русанов.
— Новая жизня, знамо, не всем по нутру, — отозвался Савваха Мусник и вслед за Русановым и Арсентием Злобиным, не раздумывая, велел занести в список и себя.
Никита искоса посмотрел на взъерошенного довольного Мусника, ухмыльнулся:
— Оно, конешно, кто с кошкой, кто с ложкой — прямая выгода идти в товариществу. А ты сделай, Русанов, так: я, скажем, в пай кладу Цинбала, молотилку, сепаратор... Пусть и другой прочий дает эту же клад-
ку. А то как же получается: Савваха, скажем, ни шиша на вилах не принесет, а я подавай все. Какое же тут товарищество?
Савваха Мусник обиделся, выскочил на середину избы, взмахнул руками.
— Ты, Орефьич, как сепарацию нажил? Ведь нам доподлинно известно. Молотилка у кого первая появилась? У тебя. За овин сколь брал? Ну-к, куда деться, платили. На энту самую заработку ты купил сепарацию. И вот, к слову сказать, я теперь принесу на сепарацию десять кринок молока — две отдаю тебе. За что? За сепарацию, — прямая выгода.
— А тебе не выгодно?
— И мне выгодно. Но тебе больше...
Никита сердито сплюнул, растер ногой, встал, передернул губой.
— Ты вот что, божий человечек.—Собрание насторожилось, ожидая, что получится из поединка Саввахи Мусника с Никитой. — Могу тебе посоветовать, как. масло сбивать без сепарации. Молоко слей в мешок, завяжи потуже, да поверх посади свою бабу—живо собьет..
Грохнул смех. Арсентий Злобин, подняв колокольчик, старался успокоить собрание, но успокоить было нелегко. Савваха Мусник подскочил к чернобородому Никите, и, тряся маленькими сухими кулачками перед лицом обидчика, срывающимся петушиным голосом кричал:
— Ух ты, Никиша, не оскорбляй, туда-твою-кури-цу! — он отчаянно крутил головой, размахивал руками, словно собирался схватить обидчика за ворот и — не мог. Никита, распахнув полы сборчатого дубленого полушубка, стоял посреди накаленной избы и ехидно поглядывал на расходившегося мужичка.
— Удалить его с собрания! — послышался из-под полатей мужской голос.
— Кого?
— Суслонова удалить!
Никита покосился на мужиков и, запахнув полушубок, молча вышел с собрания. Но тут всполошились бабы. Кума Марфида выскочила из-под полатей и вцепилась в Савваху Мусника:
— А куда мы с молоком теперь денемся, козлиная ты борода? Теперь Никита и на порог не пустит.
Савваха Мусник пробовал оправдаться, но бабы наступали:
— Не пойдем с Саввахой в товариществу...
— Мы его за бороду вытащим...
— Тян-и-и...
Савваха попятился и, споткнувшись за чьи-то астянутые на полу ноги, упал. Снова грохнул смех.
В тот вечер огоньковцы так ничего и не решили. Поспорили, поспорили и разошлись. Уж слишком боязно было сообща сеять яровину. Дело новое, не известно еще, как все получится. Назавтра Никита, увидев Сав-вахину жену с молоком, сказал:
— А ты слушай-ка, проваливай отселя. Собьешь сама. Тут тебе никакой експлотации...
Мусничиха пробовала уговорить, но Никита был неумолим.
— Проваливай, проваливай, а то проквасишь молоко-то...
Весна подскочила быстро. С облысевших угоров стекали ручьи, зачернели в полях проталины, вскрылась Шолга. Над озерами белыми хлопьями летали чайки.
Однажды Яшка ушел с отчимом в лес, и Еленке пришлось за газетами идти одной. Она торопилась, ловко перепрыгивая через ручейки. Ярко светило солнце, девочка щурилась, — и от освобождающейся из-под снега зеленой, кое-где подернутой паутиной озими, и от распускавшихся в Кожухове верб, и от яркого солнца— от всего этого было легко и весело.
Получив газету и развернув ее, Еленка увидела знакомую подпись. Улыбнулась: о чем же написал опять Медуница? Она остановилась и начала читать статью: «Кто сует в колеса палки?» В статье говорилось о собрании, об огоньковцах. Еленкино сердце упало. Она быстро пробежала глазами строчки: «Об отце написано!..» В глазах зарябило, Еленка оглянулась, словно боясь, что кто-нибудь подсматривает за ней. Свернув газету и сунув ее за пазуху, она побежала домой.
Миновав поле, Еленка спустилась в Кожухово и вдруг провалилась в холодную обжигающую снежницу. Промочив ноги, она повернула к гумну. Присев на про-
шлогоднюю, вытаявшую из-под снега солому, Еленка сняла сапоги, развесила на солнышке портянки и снова достала газету.Сейчас Еленке почему-то стало жаль отца. Вместе с жалостью ее охватили тревога и тоска. Сминая газету, она не знала, что делать. Может, не показывать? Не говорить никому об этом? Даже Яшке. Нет, она не может так. «И болты в барабаны крестьянских молотилок...» «Какие болты? Уж не о том ли болте идет речь, который попал в молотилку?» И вдруг подумала, что газета придет в школу, в пионерский отряд, будут читать все, прочитает и учительница Лидия Антоновна... Еленка зажала лицо руками и заплакала.
Когда солнце скрылось за гребешковским холмом, Еленка зашла к Русановым и, положив газету на стол, выскочила на улицу.Утром Еленка, сославшись на головную боль, не пошла в школу.Газета со статьей Ефима Медуницы быстро облетела деревню. Взбудораженные огоньковцы шумели, спорили, судили каждый на свой лад. Одни хвалили статью и говорили, что Медуница правильно «хватанул», другие возражали, утверждая, что это написано по злобе, третьи настороженно молчали, выжидая, что будет дальше. Замолчал и Савваха Мусник. Он-то бы не замолчал, да жена пригрозила: «Не лезь в драку — без тебя справятся».
Лет пять Никита не ходил к Русановым, и когда Александра увидела его на пороге, удивилась. Он сухо поздоровался, оглядел оклеенную обоями избу, в простенке, рядом с портретом Ленина, 'пионерские галстуки, сморщился и, словно смутившись, снял телячью шапку.
— Лександра, тут бабы толочут, будто бы в газете я помещен.
Александра, приподнявшись на лавку, заглянула на полицу, выбрала из стопки газету и подала Никите. Он неуклюже вцепился пальцами, развернул ее и начал шарить по широкому листу.
— Вот здесь, на третьей странице...
— Вижу, что на третьей, — буркнул Никита и перевернул газету.
Лицо окаменело. Казалось, читая, он не дышал, только сходились лохматые брови, да кривилась губа. Потом крякнул, свернул газету вдвое, вчетверо, и засунул ее в карман.
— А ты, Никита Орефьич, газету-то оставь, — попросила Александра.
— Не бойсь, не съем ее.
— Андрей придет, спросит. Да и Яша прибирает их.
— Верну. Нужна мне. Писать буду, — и, припадая на одеревеневшую ногу, Никита пошел из избы. В дверях стукнулся лбом о притолоку, крепко выругался.
Вечером Никита вышел из дому и, стараясь не попасть людям на глаза, направился задворками к братану.
Иона Федосеич в нательной бязевой рубахе, обнажив узкую волосатую грудь, посапывая большим сизым носом, вертел порошки. Жена, смазливая и уже успевшая располнеть, колдовала на маленьких аптекарских весах.
— С точностью до сотой взвешиваем, чтоб не отравить больного, — пояснил Иона и, сдернув на лоб старенькие очки, распорядился: — Давай, кончай, помощница. Теперь на полмесяца хватит.
Жена степенно проплыла на кухню и загремела посудой.
— Мне наедине с тобой бы перемолвиться, Иона Федосеич, — шепнул Никита и покосился в сторону кухни.
— Дак что. Пойдем в фельдшерскую, — согласился Иона. — Милочка, ключи от кабинета.
Иона через холодные сени ввел гостя в другую половину дома и указал на большой застекленный шкаф.
— Вот моя сила, Орефьич. С каждым днем проникаюсь медицинской премудростью. И народ одобряет— валом валит. Журнальчики почитываю. Выписал даже по акушерской части. Хочу овладеть и этим.
— Неужто будешь возиться с бабами?
— Приходится, — отвечал фельдшер и склонил голову. — Припрет другую бабоньку, так рада бы кого угодно к себе допустить. Только жена недовольствует — не мужское, дескать, дело принимать детей. А я так ду-
маю, Орефьич: медицина — святое дело. Ни о чем не думай, ни о каких соблазнах, только помоги болящему. Иона опустился в старинное, с вырезанным на спинке вензелем, кресло.
— Ну-с, выкладывай, у тебя-то какой недуг. Никита Суслонов осторожно сел на крашенную белой
краской табуретку и покачал головой:
— Пошатнулась жизня, Иона. До того пошатнулась, что хоть в петлю! Ведь думал изорвать газету. Подумал: а что толку? Ее ведь, чай, не одну тыщу отхлопали. Небось, как мякина по ветру разлетелась. Лучше бы, думаю, колом по башке ударили — стерпел бы.
— Оно, конечно, проще. Пришел бы ко мне — перевязал, и крышка, — улыбнулся Иона и, достав папиросу, аккуратно набил в мундштук ватки, закурил.
«Бережет здоровье», — подумал Никита и, завидуя братану, продолжал:
— Мыслимо ли — на всю округу оскандалить.
—А ты слушай, Никита Орефьич,—прервал Иона,— ты опровержение дай.
За тем и пришел к тебе. Сочини мне. Чего угодно не пожалею...
Иона, развалившись в кресле, покуривал.
— Не занимаюсь этим делом... Но можно для тебя и помозговать.
— Пожалуйста, уж как-нибудь, — просил Никита.— Помозгуй, пожалуйста, расплачусь...
Спустя часа два, Иона Федосеич отложил ручку и заглянул в лицо Никиты, полное уважения и надежды.
— Слушай.
— Давай-кось, как получилось, — отозвался Никита и, прищурив глаза, нацелился слушать.
«В редакцию нашей родной губернской газеты «Северный луч», редактору ея, самолично.
Великая Октябрьская революция уничтожила классы помещиков и капиталистов и дала нашему брату, крестьянину-труженику, землю и все блага», — читал вполголоса Иона, втайне любуясь бойким и умным своим слогом. Никита внимательно слушал и тоже думал: «Дельно настрочил. Кругло», — и еще сильнее проникался уважением к Ионе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Вернувшись домой, Арсентий стал вести хозяйство по-новому. На полосах у него появились греча, конопля, озимая пшеница. Даже картошку садил он не как все, а в «лунку». Когда его спрашивали, почему он так делает, он отвечал: «А посмотрю, что получится».
Однажды осенью Андрей Русанов и Арсентий Злобин возвращались из лесу.
Они вышли на Гребешок. Перед глазами раскинулась пойма реки, как большая чаша. Высокие горы по обеим сторонам Шолги брали в полукруг земли двух волостей, будто защищая эту чашу от холодных ветров, и за районным селом смыкались. На самом дне чаши — Огоньково. А кругом поля и поля, густо заставленные суслонами.
— Да, хлеба нынче на славу уродились, — оглядывая низину, сказал довольный Арсентий. — До масляни-цы промолотим.
— А не завести ли нам, Арсентий Кириллович, свою молотилку? — спросил Русанов.
— На двоих?
— Зачем на двоих. На всю деревню. Кто пожелает — клади пай.
Вечером за газетой долго говорили об общей молотилке. На другой день собрали деньги, и Андрей Русанов с Арсентием, как самые бывалые люди, поехали в кредитное товарищество.
Молотилку огоньковцы купили не такую, как у Никиты, а лучше, с железным корпусом и конным приводом.
В тот же день кидали жребий. Первый номер вытянул Савваха Мусник и, обрадовавшись, побежал сообщить об этом жене. Но та без особого энтузиазма встретила известие мужа.
— Тебе, балабону, всегда везет первому. Без корму хочешь остаться? Ведь этакая трещотка кого хошь измелет. В труху солому изотрет.
— У Никиты не трет же...
— У Никиты руками. Там как хошь, так и верти. А здесь лошади как хватанут — мякины не соберешь...
Савваха Мусник почесал затылок и, не найдя, что возразить жене, вечером передал номер Русанову.
— Я опосля, золотко, измолочу. Коняга у меня непривычная, приобыкнет малость...
Никите Суслонову не повезло. Бывало, соседи в сенокос бежали наперебой к нему поработать, надеясь, что за услугу он одолжит молотилку. Сейчас же у огонь-ковцев появилась своя. И когда Никита проходил мимо гумна, где гудела новая общественная молотилка, он отворачивался и ворчал. Больше всего он злился на Андрея Русанова. Если бы не он, разве бы додумались огоньковцы до этого. Да и газета начинала его беспокоить. Раньше жил как хотел, никто тебе не указывал, а сейчас ходишь, как по каленой плите.
Однажды в субботу газеты не привезли. Через день дошли вести, что почтальона Мишу Вдовина убили в Демьяновском бору. Одни говорили — убили проезжавшие в тот день цыгане, чтобы завладеть жеребцом, но кто-то помешал, — и цыгане завели лошадь в такую чащу, что ее еле оттуда вывели. Другие всю вину валили на пастуха Луку, — он, дескать, охоч: до денег; но как оказалось, у почтальона ни одной копейки никто не взял. Третьи обвиняли мильковского Лаврушку, который будто бы серчал на Вдовина из-за од-.ной девушки, но Лаврушка в этот день был за тридцать верст от места происшествия.
Никита хотя и удивлялся, но на душе как-то полегчало, — может, газетки перестанут ходить и будоражить людей. Однако в следующую субботу их снова привезли. Но того номера, который вез покойный Миша Вдовин, не было—говорят, преступник ничего не взял: ни денег, ни почтового новенького плаща, — только прихватил газеты. Говорили, что в газете была большая статья Медуницы о Шороховском, славившемся в округе-Иване Никодимовиче — «Примерный крестьянин или.: эксплуататор крестьян».
«Эге-е... Видать, птица-то с когтями, — подумал Никита. — С когтями, коли забрался за Никодимыча». Никита знал Ивана Никодимовича еще по бакалейной лавочке в Теплых Горах. В семнадцатом году лавочку прихлопнули, Никодимыч переселился в деревню и повел хозяйство по «новой методе» — выписывал откуда-то новые сорта семян, приобретал машины, — и не только пользовался ими, но и помогал соседям. «И чего же плохого? — рассуждал Никита, вспоминая о своей мо-
лотилке, которая тоже была увезена в соседнюю деревню. — К слову сказать, хоть моя же молотилка. Попросили сосновцы — пожалуйста, как же не помочь... Вот и направил молотилку с Тимоней. Ты помолотил, ты и расплатись. Чего тут плохого? Какой он Иван Никоди-мыч — експлотатор? Тут же не чужой труд, а свой, кровный. Кровный, товарищ Медуница, а ты пишешь...»
Как-то поздно вечером подвыпивший Никита возвращался из соседней деревни и думал о горячем разговоре с братаном Ионой. Иона Федосеич был когда-то таким же крестьянином, как и Никита, но на войне, как он всегда при случае рассказывал, решил «переквалифицироваться и вникнуть своим крестьянским умом в корень медицины». Сначала Иона работал в похоронной роте, потом его перевели в госпиталь, там подвернулись курсы — и Иона пошел вверх. Домой Иона вернулся с документом фельдшера.
Вскоре стали открывать на селе медицинские пункты. Предложил свои услуги и Иона. Он ротный фельдшер, дом у него большой, половину может отдать в аренду: полдня работай на медпункте — верти порошки, полдня — паши землю.
Что греха таить — Никита завидовал братану. И деньги, и опять же свой хлеб, овощ — все на дому. Но в этот вечер разговор за бутылкой первача завязался о другом — о беспокойной жизни, и куда эта жизнь при-танцевать может. В самом деле не поймешь—тут тебе и кредитное товарищество, тут тебе повылезали и старые торгаши, тут тебе и коммуния в Ершах...
Слушая Иону, Никита удивлялся, как же будут коммунары пахать первостатейную землю, отхваченную у ершовцев, — на двадцать три двора у коммунаров было девять лошадей.
— Не лошадей, а хвостов, — заметил Иона. — Без подмоги не миновать. Говорят, рабочие обещают трактор.
— Неужто даром? — удивился Никита. — Так чего же такое, Иона Федосеич, получается? Кому молотилку держать не дают, експлотатор,. дескать, рабочей власти, а кому трахтур даром дарят. Да и к чему им, бестолковым, трахтур, коли самовара и то им не вздуть. Куда же, Иона Федосеич, так-то пританцевать можем?
— Пританцуем, братан, к новой лучезарной жизни пританцуем, — многозначительно отвечал Иона и торжественно поднимал руку.
Возвращаясь домой, Никита невольно остановился у гумна. Направо грудились, как огромные бочки, кладни неизмолоченного хлеба, стояли ометы соломы, на островьях висел горох. Кругом ни души — глухая, осенняя ночь. По небу плыли рваные облака. Вот из облаков вылупилась луна и осветила дорожку. «Заглянуть, что ли, как у них там», — подумал Никита и нырнул между стогов. Молотилка стояла у Саввахи Мусника, и сейчас недомолоченный ячмень был аккуратно уложен и прикрыт пластом соломы. Никита долго ходил около молотилки, щупая ее холодные железные бока, словно приценивался к ней. Потом, стиснув зубы, подошел к Сав-вахиному овину и, найдя воткнутую в стене какую-то железяку, когда-то прибранную Саввахой для «всякого случая», повертел в руках и, подойдя к кладушке, сунул ее в сноп.
Утром произошла авария — в барабане вылущило чуть не половину зубьев.
Прошло два года; у огоньковцев к общей молотилке прибавились жатка, сеялка, сортировка. Пришлось для машин строить сарай.
К весне в деревне заговорили о товариществе по совместной обработке земли. Огоньковцы по-разному восприняли это. Никита Суслонов вступать в товарищество наотрез отказался.
— Мы не неволим, Никита Орефьич, не хочешь — :не надо, — сказал па собрании Андрей Русанов.
— Новая жизня, знамо, не всем по нутру, — отозвался Савваха Мусник и вслед за Русановым и Арсентием Злобиным, не раздумывая, велел занести в список и себя.
Никита искоса посмотрел на взъерошенного довольного Мусника, ухмыльнулся:
— Оно, конешно, кто с кошкой, кто с ложкой — прямая выгода идти в товариществу. А ты сделай, Русанов, так: я, скажем, в пай кладу Цинбала, молотилку, сепаратор... Пусть и другой прочий дает эту же клад-
ку. А то как же получается: Савваха, скажем, ни шиша на вилах не принесет, а я подавай все. Какое же тут товарищество?
Савваха Мусник обиделся, выскочил на середину избы, взмахнул руками.
— Ты, Орефьич, как сепарацию нажил? Ведь нам доподлинно известно. Молотилка у кого первая появилась? У тебя. За овин сколь брал? Ну-к, куда деться, платили. На энту самую заработку ты купил сепарацию. И вот, к слову сказать, я теперь принесу на сепарацию десять кринок молока — две отдаю тебе. За что? За сепарацию, — прямая выгода.
— А тебе не выгодно?
— И мне выгодно. Но тебе больше...
Никита сердито сплюнул, растер ногой, встал, передернул губой.
— Ты вот что, божий человечек.—Собрание насторожилось, ожидая, что получится из поединка Саввахи Мусника с Никитой. — Могу тебе посоветовать, как. масло сбивать без сепарации. Молоко слей в мешок, завяжи потуже, да поверх посади свою бабу—живо собьет..
Грохнул смех. Арсентий Злобин, подняв колокольчик, старался успокоить собрание, но успокоить было нелегко. Савваха Мусник подскочил к чернобородому Никите, и, тряся маленькими сухими кулачками перед лицом обидчика, срывающимся петушиным голосом кричал:
— Ух ты, Никиша, не оскорбляй, туда-твою-кури-цу! — он отчаянно крутил головой, размахивал руками, словно собирался схватить обидчика за ворот и — не мог. Никита, распахнув полы сборчатого дубленого полушубка, стоял посреди накаленной избы и ехидно поглядывал на расходившегося мужичка.
— Удалить его с собрания! — послышался из-под полатей мужской голос.
— Кого?
— Суслонова удалить!
Никита покосился на мужиков и, запахнув полушубок, молча вышел с собрания. Но тут всполошились бабы. Кума Марфида выскочила из-под полатей и вцепилась в Савваху Мусника:
— А куда мы с молоком теперь денемся, козлиная ты борода? Теперь Никита и на порог не пустит.
Савваха Мусник пробовал оправдаться, но бабы наступали:
— Не пойдем с Саввахой в товариществу...
— Мы его за бороду вытащим...
— Тян-и-и...
Савваха попятился и, споткнувшись за чьи-то астянутые на полу ноги, упал. Снова грохнул смех.
В тот вечер огоньковцы так ничего и не решили. Поспорили, поспорили и разошлись. Уж слишком боязно было сообща сеять яровину. Дело новое, не известно еще, как все получится. Назавтра Никита, увидев Сав-вахину жену с молоком, сказал:
— А ты слушай-ка, проваливай отселя. Собьешь сама. Тут тебе никакой експлотации...
Мусничиха пробовала уговорить, но Никита был неумолим.
— Проваливай, проваливай, а то проквасишь молоко-то...
Весна подскочила быстро. С облысевших угоров стекали ручьи, зачернели в полях проталины, вскрылась Шолга. Над озерами белыми хлопьями летали чайки.
Однажды Яшка ушел с отчимом в лес, и Еленке пришлось за газетами идти одной. Она торопилась, ловко перепрыгивая через ручейки. Ярко светило солнце, девочка щурилась, — и от освобождающейся из-под снега зеленой, кое-где подернутой паутиной озими, и от распускавшихся в Кожухове верб, и от яркого солнца— от всего этого было легко и весело.
Получив газету и развернув ее, Еленка увидела знакомую подпись. Улыбнулась: о чем же написал опять Медуница? Она остановилась и начала читать статью: «Кто сует в колеса палки?» В статье говорилось о собрании, об огоньковцах. Еленкино сердце упало. Она быстро пробежала глазами строчки: «Об отце написано!..» В глазах зарябило, Еленка оглянулась, словно боясь, что кто-нибудь подсматривает за ней. Свернув газету и сунув ее за пазуху, она побежала домой.
Миновав поле, Еленка спустилась в Кожухово и вдруг провалилась в холодную обжигающую снежницу. Промочив ноги, она повернула к гумну. Присев на про-
шлогоднюю, вытаявшую из-под снега солому, Еленка сняла сапоги, развесила на солнышке портянки и снова достала газету.Сейчас Еленке почему-то стало жаль отца. Вместе с жалостью ее охватили тревога и тоска. Сминая газету, она не знала, что делать. Может, не показывать? Не говорить никому об этом? Даже Яшке. Нет, она не может так. «И болты в барабаны крестьянских молотилок...» «Какие болты? Уж не о том ли болте идет речь, который попал в молотилку?» И вдруг подумала, что газета придет в школу, в пионерский отряд, будут читать все, прочитает и учительница Лидия Антоновна... Еленка зажала лицо руками и заплакала.
Когда солнце скрылось за гребешковским холмом, Еленка зашла к Русановым и, положив газету на стол, выскочила на улицу.Утром Еленка, сославшись на головную боль, не пошла в школу.Газета со статьей Ефима Медуницы быстро облетела деревню. Взбудораженные огоньковцы шумели, спорили, судили каждый на свой лад. Одни хвалили статью и говорили, что Медуница правильно «хватанул», другие возражали, утверждая, что это написано по злобе, третьи настороженно молчали, выжидая, что будет дальше. Замолчал и Савваха Мусник. Он-то бы не замолчал, да жена пригрозила: «Не лезь в драку — без тебя справятся».
Лет пять Никита не ходил к Русановым, и когда Александра увидела его на пороге, удивилась. Он сухо поздоровался, оглядел оклеенную обоями избу, в простенке, рядом с портретом Ленина, 'пионерские галстуки, сморщился и, словно смутившись, снял телячью шапку.
— Лександра, тут бабы толочут, будто бы в газете я помещен.
Александра, приподнявшись на лавку, заглянула на полицу, выбрала из стопки газету и подала Никите. Он неуклюже вцепился пальцами, развернул ее и начал шарить по широкому листу.
— Вот здесь, на третьей странице...
— Вижу, что на третьей, — буркнул Никита и перевернул газету.
Лицо окаменело. Казалось, читая, он не дышал, только сходились лохматые брови, да кривилась губа. Потом крякнул, свернул газету вдвое, вчетверо, и засунул ее в карман.
— А ты, Никита Орефьич, газету-то оставь, — попросила Александра.
— Не бойсь, не съем ее.
— Андрей придет, спросит. Да и Яша прибирает их.
— Верну. Нужна мне. Писать буду, — и, припадая на одеревеневшую ногу, Никита пошел из избы. В дверях стукнулся лбом о притолоку, крепко выругался.
Вечером Никита вышел из дому и, стараясь не попасть людям на глаза, направился задворками к братану.
Иона Федосеич в нательной бязевой рубахе, обнажив узкую волосатую грудь, посапывая большим сизым носом, вертел порошки. Жена, смазливая и уже успевшая располнеть, колдовала на маленьких аптекарских весах.
— С точностью до сотой взвешиваем, чтоб не отравить больного, — пояснил Иона и, сдернув на лоб старенькие очки, распорядился: — Давай, кончай, помощница. Теперь на полмесяца хватит.
Жена степенно проплыла на кухню и загремела посудой.
— Мне наедине с тобой бы перемолвиться, Иона Федосеич, — шепнул Никита и покосился в сторону кухни.
— Дак что. Пойдем в фельдшерскую, — согласился Иона. — Милочка, ключи от кабинета.
Иона через холодные сени ввел гостя в другую половину дома и указал на большой застекленный шкаф.
— Вот моя сила, Орефьич. С каждым днем проникаюсь медицинской премудростью. И народ одобряет— валом валит. Журнальчики почитываю. Выписал даже по акушерской части. Хочу овладеть и этим.
— Неужто будешь возиться с бабами?
— Приходится, — отвечал фельдшер и склонил голову. — Припрет другую бабоньку, так рада бы кого угодно к себе допустить. Только жена недовольствует — не мужское, дескать, дело принимать детей. А я так ду-
маю, Орефьич: медицина — святое дело. Ни о чем не думай, ни о каких соблазнах, только помоги болящему. Иона опустился в старинное, с вырезанным на спинке вензелем, кресло.
— Ну-с, выкладывай, у тебя-то какой недуг. Никита Суслонов осторожно сел на крашенную белой
краской табуретку и покачал головой:
— Пошатнулась жизня, Иона. До того пошатнулась, что хоть в петлю! Ведь думал изорвать газету. Подумал: а что толку? Ее ведь, чай, не одну тыщу отхлопали. Небось, как мякина по ветру разлетелась. Лучше бы, думаю, колом по башке ударили — стерпел бы.
— Оно, конечно, проще. Пришел бы ко мне — перевязал, и крышка, — улыбнулся Иона и, достав папиросу, аккуратно набил в мундштук ватки, закурил.
«Бережет здоровье», — подумал Никита и, завидуя братану, продолжал:
— Мыслимо ли — на всю округу оскандалить.
—А ты слушай, Никита Орефьич,—прервал Иона,— ты опровержение дай.
За тем и пришел к тебе. Сочини мне. Чего угодно не пожалею...
Иона, развалившись в кресле, покуривал.
— Не занимаюсь этим делом... Но можно для тебя и помозговать.
— Пожалуйста, уж как-нибудь, — просил Никита.— Помозгуй, пожалуйста, расплачусь...
Спустя часа два, Иона Федосеич отложил ручку и заглянул в лицо Никиты, полное уважения и надежды.
— Слушай.
— Давай-кось, как получилось, — отозвался Никита и, прищурив глаза, нацелился слушать.
«В редакцию нашей родной губернской газеты «Северный луч», редактору ея, самолично.
Великая Октябрьская революция уничтожила классы помещиков и капиталистов и дала нашему брату, крестьянину-труженику, землю и все блага», — читал вполголоса Иона, втайне любуясь бойким и умным своим слогом. Никита внимательно слушал и тоже думал: «Дельно настрочил. Кругло», — и еще сильнее проникался уважением к Ионе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37