Яков видел, как впереди его упал Колька Бадунь, сунулся в грязь Вася Кошелев — партизанский гармонист, — но сейчас некогда задерживаться, вперед, только вперед на прорыв!.. И вот они лицом к лицу с врагом; короткая рукопашная схватка, крик, шум, хряст железа, крепкая ругань — и немцы не выдержали, бросились к редкому березняку.
«А где же Рита? Где Рита?»
Яков оглянулся.
Но в это время оправа, заполняя лощину, показались немцы, их было в несколько раз больше партизан, и в тот же миг где-то в стороне послышался треск пулемета.
Силы партизан с каждой минутой слабели, у многих уже не было патронов и, прижатые со всех сторон к воде, они стали отступать. Яков, отстреливаясь, бежал к бревнам и среди трупов заметил Риту, лежавшую на земле.
Обливаясь кровью, она умоляла пристрелить ее. Яков, не обращая внимания на просьбы, приподнял ее, хотел взвалить на себя и нести, но было уже поздно — из-за кустов выбежали немцы и бросились к нему. Яков пробовал сопротивляться, но три немецких солдата навалились на него и, обезоружив, скрутили руки.
Немецкий офицер с усиками под фасон своего фюрера распорядился: «Пленного русс отвести в штаб на допрос, а раненую русскую девку пристрелить». Распорядился, щелкнул рукой по хрустящей кожаной кобуре и ушел.
Два солдата, оставшись в качестве конвоиров, — один худосочный и злой, другой пожилой, низенький, крепкого телосложения, с осторожными крестьянскими голубыми глазами, — переглянулись и что-то сказали друг другу по-немецки. Потом пожилой шагнул к Рите и, ткнув ее в плечо стволом автомата, велел встать. Рита с трудом поднялась и еле держалась на ногах. Пожилой солдат сказал Якову, что хотя господин офицер и приказал прикончить партизанку, но они с Гансом решили не делать этого, а отвести пленных в штаб. Он тут же пояснил, что он сам в первую мировую войну был у русских в плену, русские не вешали и не казнили, и теперь на старости лет у него не поднимается рука стрелять в раненого беззащитного человека'. У солдата настроение было явно не воинственное. Угар первых лет войны у немцев давно прошел, и война ничего хорошего им не сулила, тем более — этому крестьянину, одетому в кургузую, давно осточертевшую ему шинель. Но военная служба для немца есть служба, — и солдаты, взяв наперевес измазанные грязью автоматы, повели Якова и Риту в штаб: там разберутся, как поступить с ними.
Часа через полтора, когда они отошли километра два, из-за поворота неожиданно показалась группа немецких солдат. Яков удивился: солдаты шли без оружия, в расстегнутых, без ремней, шинелях, а сзади их с автоматами человек пять русских. Еще не все понимая, Яков сжал Ритину руку и что-то сказал ей, но, высокий солдат ~ конвоир, вышагивавший рядом по обочине дороги, при-
крикнул — русские пленные в пути следования не должны разговаривать. И вот, группа немецких солдат, конвоируемая русскими в тыл, и двое русских, сопровождаемые немецкими солдатами в штаб, которого уже не существовало, поравнялись.
— Эй, вы, — крикнул кто-то по-русски из немецких пленных, — давай с нами. В кошеле сидим...
Только теперь два немецких солдата, сопровождавшие Якова и Риту, поняли, что они сами окружены советскими войсками.
— Отвоевались, пусть господин фюрер воюет, — сказал по-немецки пожилой солдат и передал винтовку Якову, — держи, руссишь, — и под общее оживление присоединился к колонне пленных.
Высокий остолбенел и несколько минут колебался, не зная, как ему поступить. Потом, крепко по-русски выругался, хватил свою винтовку о камень и, кинув обломки: в канаву, последовал примеру товарища.
Больных и раненых партизан, в том числе и Риту отправили в госпиталь, а всех остальных вывезли на отдых в местечко Еловое. Яков сразу же написал домой письмо и стал с нетерпением ждать ответа. Он уже представлял, как получит письмо Елена, как все обрадуются, какой поднимется переполох, сбегутся соседи... и в то же время где-то в душе закрадывалось сомнение: «Как отнесутся соседи к тому, что я был в плену, поймут ли меня,или это ляжет черным пятном на честь русановской семьи». И сам себе отвечал: «Я смыл это позорное пятно, заплатил за это своей кровью, и сейчас готов идти в бой, как равный со всеми бойцами...»
По ночам Якову не спалось. Он закрывал глаза к снова видел Елену, мать, отчима. Большой дом, крылечко с точеными перильцами, тропочка,к погребу, скрипучие ворота в огород к черемухам, — все так дорого, все-незабываемо. Иногда Якову кажется, что он уже дома,. в этой родной, знакомой с детства обстановке, и того, что он пережил за эти последние страшные годы, совсем не было, это только кошмарный сон. Но нет, это не был сон....Яков каждый раз в полночь аккуратно прослуши-
вал последние известия: сводни Оовинформбюро напоминали, что война не кончилась, она только вступила в новую фазу, — советские войска приближались к логову врага.
Однажды Яков попросил разрешения съездить к Рите. Ему разрешили, и он на попутной машине легко добрался до госпиталя. Операция у Риты прошла удачно, и Рита могла уже сама подниматься с кровати. Обрадовавшись приезду Якова, она усадила его рядом с собой, трогала его руку, заглядывала в глаза, улыбалась... А когда Яков заговорил о своем доме, о том, что он написал письмо домашним и теперь с нетерпением ждет ответа от жены, она склонила голову, вздохнула.
— Счастливые...
Потом достала из тумбочки письмо и протянула Якову, — письмо было от Заовражного. Не дав дочитать, Рита, взяла его обратно и, разорвав, бросила.
— Твои храню, а его рву.
— Почему?
— Так надо.
Прощаясь, Рита просила Якова не забывать ее, присылать хотя бы коротенькие письма, а в следующее воскресенье — снова навестить.
Но выполнить просьбу ему не удалось. Дня через два Якова вызвали в штаб. Высокий, молодой, уже начавший полнеть капитан вежливо пригласил его к столу, угостил папиросами и попросил Якова рассказать, как он попал в плен. Якову неприятно было вспоминать об этом, но он рассказал все, как случилось.
Капитан молча слушал его, изредка кивая головой в знак согласия или одобрения, и Якову казалось, что ему хотелось всего лишь узнать о тех нечеловеческих тяготах и лишениях, которые пришлось перенести пленным. Когда Яков закончил рассказ, капитан одобрительно кивнул головой, стряхнул пепел с кончика папиросы и, слетка откинувшись на спинку стула, спросил:
— Так, значит, вы все рассказали мне? Ничего не скрыли?
— Да, все.
— А скажите, пожалуйста, вы на усадьбе Граве не встречались с одним партизаном?
Яков насторожился: это уже было похоже на допрос. Якову сделалось как-то не по себе, и он пожалел, что так
доверчиво отнесся ко всему этому. И, словно заметив эту неловкость, капитан повторил свой вопрос и что-то записал на листе бумаги.
— С партизаном в кавычках...
— А нельзя ли снять эти кавычки?
— Это не партизан, а предатель был.
— И вы его убили?
— Да. Я и теперь бы с ним поступил точно так же,— ответил Яков, все еще недоумевая, откуда мог знать капитан о схваченном ими в лесу провокаторе, которого капитан старался сейчас выдавать за настоящего партизана?
Через день беседа повторилась. Теперь уже посерьезневший капитан был более строг и не только слушал Якова, но и записывал все подробности разговора о встрече с этим «партизаном». Яков пробовал было возмущаться, но напрасно — чувствовалось, что в руках у капитана находились какие-то нити, и он старательно пытался распутывать этот клубок. Яков снова возмущался, требовал назвать факты, свидетелей, на что капитан спокойно отвечал: в свое время все будет представлено. И словно чувствуя, что у него улик недостаточно, он спрашивал Якова, а какие у него есть свидетели, кто бы мог подтвердить, что это был действительно не партизан, а провокатор — немецкий лазутчик. Яков припоминал пленных, но где они сейчас: Володя Капусто погиб, других он уже давно потерял из виду, он позабыл даже их фамилии; мог бы подтвердить Данила, но вряд ли он остался в живых. Свидетелей у Якова не было. «А были ли свидетели у капитана?» — спрашивал себя Яков, и уверял, что их тоже не было. И чтобы покончить с этим, как ему казалось, вымышленным.обвинением, он все чаще и чаще требовал очной ставки.
И вот однажды капитан встал, прошелся по кабинету, приоткрыл дверь. Через минуту в дверях показался Заов-ражный.
— Да, я подтверждаю все, что показал ранее, — глухо проговорил Заовражный, пряча глаза в пол. — Этот человек, которого вы допрашиваете, мне сам признался, что он убивал партизан.
— Сволочь! — не сдержавшись, крикнул Яков и, схватив со стола чернильницу, запустил в Заовражного, в того Юрия Заовражного, с которым он еще недавно
дружил, делил скудную похлебку, сваренную Ритой из куска конской шкуры, и мечтал о дне, когда они с боями выйдут на большую землю и поздравят друг друга с победой.
В работе Виктор Ильич забывал о своих семейных неудобствах, — он все еще жил с Еленой врозь, — но тем не менее они все чаще напоминали о себе и беспокоили его.
Он не раз советовал жене переехать в Теплые Горы, но она, работая председателем колхоза, сделать этого не могла. В свою очередь, она приглашала его переселиться к ним, в Огоньково, — Ермаков тоже не соглашался: трудно руководить районом. Так и приходилось жить на два дома.
Виктор Ильич каждый день утром звонил Елене, говорил «с добрым утром», оправлялся о ее здоровье, о» Яше, давал свои наказы. А вечером, когда кончался рабочий день, Елена сама звонила Виктору Ильичу, расспрашивала его о делах, о том, не слишком ли натрудил он за день ногу, потом подносила к телефону Яшу — и Ермаков слышал в трубке какие-то необычные звуки, словно кто-то рядом ворковал, потом раздавался отрывистый и звонкий крик, иногда среди этих непонятных звуков слышалось четкое па-па-па. Наговорившись с сыном, он желал ему и Елене спокойной ночи и, положив трубку, вздыхал: «Трудно так, вместе бы надо жить». А назавтра ехал сам в Огоньково.'Здесь было хорошо, по-домашнему уютно и тепло, и он весь вечер занимался: с сыном, изъясняясь с ним на особом языке звуков.
Ложась спать, Елена жаловалась на трудности в колхозе, на то, что люди уезжают, на заработки, уходят в лес и в колхозе не остаются.
«В лесу тоже люди нужны, — отвечал Виктор Ильич, — лес-то, знаешь, куда идет?»
«А хлеб куда? Мясо?» — спрашивала Елена.
Так разгорался между ними спор, и Кузьмовна, прислушиваясь, не раз беспокоилась: «Батюшки, опять спорят, характерами, что ли, не сошлись?» А наутро она спрашивала сноху: «Отчего серьезен Виктор-то Ильич, здоров ли он? Уж ты, Ленушка, как-нибудь угождай ему...
раненый ведь он, нервный». Елена, не задумываясь, отвечала: «У меня тоже нервы есть, маменька». «Ну, и пусть есть, а ты схорони их в себе, не выказывай». «Да как не нервничать, когда людей недостает... Костька-то сбежал? Сбежал. Катька тоже...» «Пусть, а вы живите мирно, дружно...»
Однажды после обеда, когда Елена убирала со стола посуду, а Кузьмовна укладывала внука спать, на улице показался письмоносец. Он подошел к дому и тихонько постучал в окно. Елена подбежала и открыла створку.
Письмоносец поздоровался и, заметив в избе Кузьмовну, вдруг почему-то смущенно заморгал глазами. Потом подал Елене газеты, помялся и, оглянувшись, словно опасаясь, что кто-нибудь подслушает их, негромко сказал:
— Елена Никитична, можно вас на минутку?.. Наедине сказать.
«Что у него за секреты?» — удивилась Елена и быстро вышла в сени.
— Тут такое дело, — несколько заикаясь, начал письмоносец и полез в сумку. — Письмецо вам, Елена Никитична, лично вручить... как-никак... — он вытащил из сумки розовый треугольничек.
«От кого бы это? Неуж опять от Пчелинцева?» — подумала Елена и взяла письмо, — и вдруг у нее потемнело в глазах.
— Живой? Неужели живой? — чуть слышно прошептала она и ухватилась за перильца. — Яша, родненький... Что я наделала, что надела-ла-а? — Елена опустилась на ступеньки.
Всю ночь Елена и Кузьмовна не сомкнули глаз. Маленький остроконечный треугольничек, так неожиданно вторгнувшийся в дом, сразу изменил в семье сложившуюся обстановку, уже ставшую для обеих женщин привычной. Кроме радости, которая вошла с этим треугольничком в дом и которую женщины так долго ждали и, не дождавшись, поверили горькому известию, принесенному два года назад письмоносцем в этой же кожаной сумке, — кроме этой неожиданной радости, их обеих охватила растерянность.
— Ну, в чем ты виновата? — опрашивала Кузьмовна. — Ведь все знают, как похоронную принесли. И я, старая, сдуру-то совет дала. Чего же убиваться — те-
перь не исправишь... Ежели приедет — сама решай. К кому сердце лежит, того и держись.
— Маменька, разве теперь одна я...
— Сама вижу... От матери не отделишь — куда мать, туда и детеныш. Яков разве против будет — сам без. отца рос.
— Мама...
— Говорю, сама решай, сама...
На другой день Елена написала Якову ответ. Письмо вышло большое, обо всем описала, только о себе — ни слова. Приедет — сам увидит.
Через полмесяца письмо Елены вернулось обратно. В верхнем уголке его размашистым почерком было написано: «Адресат выбыл». И вдруг Елене показалось, что Яков выбыл домой, и вот-вот не сегодня-завтра он постучится в дверь.
«Что я окажу ему... как объясню?»
День за днем прошла неделя, месяц — Яков не появлялся. Не приходили и письма.
«От него ли еще письмо-то было? Может, кто подшутил?» — думала Кузьм овна, и, надев на глаза старенькие очки покойного Петровича, доставала дорогое для нее письмо и медленно, словно желая подольше побыть с «им наедине, перечитывала — письмо было от сына.
«Значит, слава богу, живой; где сейчас соколик, куда, выбыл, почему молчит? Может, в боях уж опять... и кто знает — жив ли теперь?» — не успокаивалась старуха..
А Елена, хотя ничего и не говорила свекрови, но думала иначе. Ей казалось, что Яков обязательно должен приехать домой на побывку. Может быть, он и ехал, но услышав от кого-нибудь о ней, вернулся обратно. И чем больше она думала об этом, тем вероятнее казалось. именно то, о чем она думала: он приезжал и вернулся обратно. «Лучше бы приехал, и я рассказала бы все сама», — и она снова послала письмо Якову с припиской на конверте: «Если выбыл, сообщите куда».
Не дождавшись ответа, Елена решила съездить на-станцию и поговорить со знакомыми, не видал ли кто
Якова. Но на станции никто не видал его, да и трудно заметить, мало ли едет людей. Только буфетчица, молодая и краснощекая, вздохнув, с нескрываемым сожалением, сообщила:
— Проезжал какой-то военный... Сошел с поезда, заказал водки и бутерброд. Потом кружку пива. Потом опять водки. Я и говорю: молодой человек, не лишка лиг тебе. А он, недолго думая, как хватит костылем по витрине — у меня и глаза на лоб. Милиция, конечно, тут как-тут... Схватили его, связали... буйственный очень. А через день, смотрю, он опять здесь. Опять водки просил, потом пива. Сидел вон тут за столиком — и что ты думаешь — плакал. А потом подошел ко мне, и эдак взял за руку и извинился. Грубо, говорит, поступил с буфетом, невежественно. Уезжаю, дескать, не поминайте лихом. И вот видишь, — буфетчица протянула полную руку, перехваченную витой под золото браслеткой, и указала на маленькие, с сверкающим циферблатом часики: — Не брала, а повесил. Мне, говорит, сейчас ничего не жалко.
— И уехал?
— И уехал, милая, — вздохнула буфетчица... — На том же вечернем поезде и уехал.
«Он... Это он был», — решила Елена.
— А какой на вид?
— Собой-то? Обыкновенный... Черноватый, кажется, прихрамывал немножко. Теперь кто не хромает, милая. А глаза... такие внимательные глаза: карие-прекарие. Так в душу и западают. Очень даже понимающие глаза. И тоска в них глубокая, и чувство...
«Да, это был он, он был... узнал обо мне — и уехал обратно», — окончательно решила Елена и, поблагодарят буфетчицу, вышла, уставшая и опустошенная. «Я сама погубила его, сама не допустила до дому».
— Погадаем, молодица, погадаем. По глазам вижу, горечь большая... Правду скажу, — преградив путь, вдруг остановила Елену на углу цыганка с серебряными кольцами в ушах. За длинный с яркими нашивками сарафан, почти тащившийся по земле, держались два черноглазых цыганенка лет четырех-пяти и в свою очередь протяжно тянули:
— Тай тенешку, тетенька... Колесом пройдусь, на голове ершики гнуть буду...
— Не жалей младенцам, не жалей, молодица, счастье-то у тебя все еще впереди... Всю правду скажу...
— Правду? — прошептала Елена. — Правду я знаю и без тебя—работать надо!
— Работать? — повторила цыганка и быстро-быстро заговорила, словно заклинание: — Цыган, как птица, не жнет, не пашет, а сыт бывает. Не жалей. Одного короля «оставила, другой тоскует. — Она схватила Елену за руку, но Елена, услышав горький упрек и вдруг поверив в него, обезумела. Лицо цыганки было противно, Елена выдернула руку и пошла прочь, потом вернулась и, подав цыганенку рубль, сказала:
— Вырастите, мальцы, по-другому живите, — и пошла, не оборачиваясь, не слушая, какие слова летели ей вслед от этой страшной, казалось теперь, оскорбившей ее цыганки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
«А где же Рита? Где Рита?»
Яков оглянулся.
Но в это время оправа, заполняя лощину, показались немцы, их было в несколько раз больше партизан, и в тот же миг где-то в стороне послышался треск пулемета.
Силы партизан с каждой минутой слабели, у многих уже не было патронов и, прижатые со всех сторон к воде, они стали отступать. Яков, отстреливаясь, бежал к бревнам и среди трупов заметил Риту, лежавшую на земле.
Обливаясь кровью, она умоляла пристрелить ее. Яков, не обращая внимания на просьбы, приподнял ее, хотел взвалить на себя и нести, но было уже поздно — из-за кустов выбежали немцы и бросились к нему. Яков пробовал сопротивляться, но три немецких солдата навалились на него и, обезоружив, скрутили руки.
Немецкий офицер с усиками под фасон своего фюрера распорядился: «Пленного русс отвести в штаб на допрос, а раненую русскую девку пристрелить». Распорядился, щелкнул рукой по хрустящей кожаной кобуре и ушел.
Два солдата, оставшись в качестве конвоиров, — один худосочный и злой, другой пожилой, низенький, крепкого телосложения, с осторожными крестьянскими голубыми глазами, — переглянулись и что-то сказали друг другу по-немецки. Потом пожилой шагнул к Рите и, ткнув ее в плечо стволом автомата, велел встать. Рита с трудом поднялась и еле держалась на ногах. Пожилой солдат сказал Якову, что хотя господин офицер и приказал прикончить партизанку, но они с Гансом решили не делать этого, а отвести пленных в штаб. Он тут же пояснил, что он сам в первую мировую войну был у русских в плену, русские не вешали и не казнили, и теперь на старости лет у него не поднимается рука стрелять в раненого беззащитного человека'. У солдата настроение было явно не воинственное. Угар первых лет войны у немцев давно прошел, и война ничего хорошего им не сулила, тем более — этому крестьянину, одетому в кургузую, давно осточертевшую ему шинель. Но военная служба для немца есть служба, — и солдаты, взяв наперевес измазанные грязью автоматы, повели Якова и Риту в штаб: там разберутся, как поступить с ними.
Часа через полтора, когда они отошли километра два, из-за поворота неожиданно показалась группа немецких солдат. Яков удивился: солдаты шли без оружия, в расстегнутых, без ремней, шинелях, а сзади их с автоматами человек пять русских. Еще не все понимая, Яков сжал Ритину руку и что-то сказал ей, но, высокий солдат ~ конвоир, вышагивавший рядом по обочине дороги, при-
крикнул — русские пленные в пути следования не должны разговаривать. И вот, группа немецких солдат, конвоируемая русскими в тыл, и двое русских, сопровождаемые немецкими солдатами в штаб, которого уже не существовало, поравнялись.
— Эй, вы, — крикнул кто-то по-русски из немецких пленных, — давай с нами. В кошеле сидим...
Только теперь два немецких солдата, сопровождавшие Якова и Риту, поняли, что они сами окружены советскими войсками.
— Отвоевались, пусть господин фюрер воюет, — сказал по-немецки пожилой солдат и передал винтовку Якову, — держи, руссишь, — и под общее оживление присоединился к колонне пленных.
Высокий остолбенел и несколько минут колебался, не зная, как ему поступить. Потом, крепко по-русски выругался, хватил свою винтовку о камень и, кинув обломки: в канаву, последовал примеру товарища.
Больных и раненых партизан, в том числе и Риту отправили в госпиталь, а всех остальных вывезли на отдых в местечко Еловое. Яков сразу же написал домой письмо и стал с нетерпением ждать ответа. Он уже представлял, как получит письмо Елена, как все обрадуются, какой поднимется переполох, сбегутся соседи... и в то же время где-то в душе закрадывалось сомнение: «Как отнесутся соседи к тому, что я был в плену, поймут ли меня,или это ляжет черным пятном на честь русановской семьи». И сам себе отвечал: «Я смыл это позорное пятно, заплатил за это своей кровью, и сейчас готов идти в бой, как равный со всеми бойцами...»
По ночам Якову не спалось. Он закрывал глаза к снова видел Елену, мать, отчима. Большой дом, крылечко с точеными перильцами, тропочка,к погребу, скрипучие ворота в огород к черемухам, — все так дорого, все-незабываемо. Иногда Якову кажется, что он уже дома,. в этой родной, знакомой с детства обстановке, и того, что он пережил за эти последние страшные годы, совсем не было, это только кошмарный сон. Но нет, это не был сон....Яков каждый раз в полночь аккуратно прослуши-
вал последние известия: сводни Оовинформбюро напоминали, что война не кончилась, она только вступила в новую фазу, — советские войска приближались к логову врага.
Однажды Яков попросил разрешения съездить к Рите. Ему разрешили, и он на попутной машине легко добрался до госпиталя. Операция у Риты прошла удачно, и Рита могла уже сама подниматься с кровати. Обрадовавшись приезду Якова, она усадила его рядом с собой, трогала его руку, заглядывала в глаза, улыбалась... А когда Яков заговорил о своем доме, о том, что он написал письмо домашним и теперь с нетерпением ждет ответа от жены, она склонила голову, вздохнула.
— Счастливые...
Потом достала из тумбочки письмо и протянула Якову, — письмо было от Заовражного. Не дав дочитать, Рита, взяла его обратно и, разорвав, бросила.
— Твои храню, а его рву.
— Почему?
— Так надо.
Прощаясь, Рита просила Якова не забывать ее, присылать хотя бы коротенькие письма, а в следующее воскресенье — снова навестить.
Но выполнить просьбу ему не удалось. Дня через два Якова вызвали в штаб. Высокий, молодой, уже начавший полнеть капитан вежливо пригласил его к столу, угостил папиросами и попросил Якова рассказать, как он попал в плен. Якову неприятно было вспоминать об этом, но он рассказал все, как случилось.
Капитан молча слушал его, изредка кивая головой в знак согласия или одобрения, и Якову казалось, что ему хотелось всего лишь узнать о тех нечеловеческих тяготах и лишениях, которые пришлось перенести пленным. Когда Яков закончил рассказ, капитан одобрительно кивнул головой, стряхнул пепел с кончика папиросы и, слетка откинувшись на спинку стула, спросил:
— Так, значит, вы все рассказали мне? Ничего не скрыли?
— Да, все.
— А скажите, пожалуйста, вы на усадьбе Граве не встречались с одним партизаном?
Яков насторожился: это уже было похоже на допрос. Якову сделалось как-то не по себе, и он пожалел, что так
доверчиво отнесся ко всему этому. И, словно заметив эту неловкость, капитан повторил свой вопрос и что-то записал на листе бумаги.
— С партизаном в кавычках...
— А нельзя ли снять эти кавычки?
— Это не партизан, а предатель был.
— И вы его убили?
— Да. Я и теперь бы с ним поступил точно так же,— ответил Яков, все еще недоумевая, откуда мог знать капитан о схваченном ими в лесу провокаторе, которого капитан старался сейчас выдавать за настоящего партизана?
Через день беседа повторилась. Теперь уже посерьезневший капитан был более строг и не только слушал Якова, но и записывал все подробности разговора о встрече с этим «партизаном». Яков пробовал было возмущаться, но напрасно — чувствовалось, что в руках у капитана находились какие-то нити, и он старательно пытался распутывать этот клубок. Яков снова возмущался, требовал назвать факты, свидетелей, на что капитан спокойно отвечал: в свое время все будет представлено. И словно чувствуя, что у него улик недостаточно, он спрашивал Якова, а какие у него есть свидетели, кто бы мог подтвердить, что это был действительно не партизан, а провокатор — немецкий лазутчик. Яков припоминал пленных, но где они сейчас: Володя Капусто погиб, других он уже давно потерял из виду, он позабыл даже их фамилии; мог бы подтвердить Данила, но вряд ли он остался в живых. Свидетелей у Якова не было. «А были ли свидетели у капитана?» — спрашивал себя Яков, и уверял, что их тоже не было. И чтобы покончить с этим, как ему казалось, вымышленным.обвинением, он все чаще и чаще требовал очной ставки.
И вот однажды капитан встал, прошелся по кабинету, приоткрыл дверь. Через минуту в дверях показался Заов-ражный.
— Да, я подтверждаю все, что показал ранее, — глухо проговорил Заовражный, пряча глаза в пол. — Этот человек, которого вы допрашиваете, мне сам признался, что он убивал партизан.
— Сволочь! — не сдержавшись, крикнул Яков и, схватив со стола чернильницу, запустил в Заовражного, в того Юрия Заовражного, с которым он еще недавно
дружил, делил скудную похлебку, сваренную Ритой из куска конской шкуры, и мечтал о дне, когда они с боями выйдут на большую землю и поздравят друг друга с победой.
В работе Виктор Ильич забывал о своих семейных неудобствах, — он все еще жил с Еленой врозь, — но тем не менее они все чаще напоминали о себе и беспокоили его.
Он не раз советовал жене переехать в Теплые Горы, но она, работая председателем колхоза, сделать этого не могла. В свою очередь, она приглашала его переселиться к ним, в Огоньково, — Ермаков тоже не соглашался: трудно руководить районом. Так и приходилось жить на два дома.
Виктор Ильич каждый день утром звонил Елене, говорил «с добрым утром», оправлялся о ее здоровье, о» Яше, давал свои наказы. А вечером, когда кончался рабочий день, Елена сама звонила Виктору Ильичу, расспрашивала его о делах, о том, не слишком ли натрудил он за день ногу, потом подносила к телефону Яшу — и Ермаков слышал в трубке какие-то необычные звуки, словно кто-то рядом ворковал, потом раздавался отрывистый и звонкий крик, иногда среди этих непонятных звуков слышалось четкое па-па-па. Наговорившись с сыном, он желал ему и Елене спокойной ночи и, положив трубку, вздыхал: «Трудно так, вместе бы надо жить». А назавтра ехал сам в Огоньково.'Здесь было хорошо, по-домашнему уютно и тепло, и он весь вечер занимался: с сыном, изъясняясь с ним на особом языке звуков.
Ложась спать, Елена жаловалась на трудности в колхозе, на то, что люди уезжают, на заработки, уходят в лес и в колхозе не остаются.
«В лесу тоже люди нужны, — отвечал Виктор Ильич, — лес-то, знаешь, куда идет?»
«А хлеб куда? Мясо?» — спрашивала Елена.
Так разгорался между ними спор, и Кузьмовна, прислушиваясь, не раз беспокоилась: «Батюшки, опять спорят, характерами, что ли, не сошлись?» А наутро она спрашивала сноху: «Отчего серьезен Виктор-то Ильич, здоров ли он? Уж ты, Ленушка, как-нибудь угождай ему...
раненый ведь он, нервный». Елена, не задумываясь, отвечала: «У меня тоже нервы есть, маменька». «Ну, и пусть есть, а ты схорони их в себе, не выказывай». «Да как не нервничать, когда людей недостает... Костька-то сбежал? Сбежал. Катька тоже...» «Пусть, а вы живите мирно, дружно...»
Однажды после обеда, когда Елена убирала со стола посуду, а Кузьмовна укладывала внука спать, на улице показался письмоносец. Он подошел к дому и тихонько постучал в окно. Елена подбежала и открыла створку.
Письмоносец поздоровался и, заметив в избе Кузьмовну, вдруг почему-то смущенно заморгал глазами. Потом подал Елене газеты, помялся и, оглянувшись, словно опасаясь, что кто-нибудь подслушает их, негромко сказал:
— Елена Никитична, можно вас на минутку?.. Наедине сказать.
«Что у него за секреты?» — удивилась Елена и быстро вышла в сени.
— Тут такое дело, — несколько заикаясь, начал письмоносец и полез в сумку. — Письмецо вам, Елена Никитична, лично вручить... как-никак... — он вытащил из сумки розовый треугольничек.
«От кого бы это? Неуж опять от Пчелинцева?» — подумала Елена и взяла письмо, — и вдруг у нее потемнело в глазах.
— Живой? Неужели живой? — чуть слышно прошептала она и ухватилась за перильца. — Яша, родненький... Что я наделала, что надела-ла-а? — Елена опустилась на ступеньки.
Всю ночь Елена и Кузьмовна не сомкнули глаз. Маленький остроконечный треугольничек, так неожиданно вторгнувшийся в дом, сразу изменил в семье сложившуюся обстановку, уже ставшую для обеих женщин привычной. Кроме радости, которая вошла с этим треугольничком в дом и которую женщины так долго ждали и, не дождавшись, поверили горькому известию, принесенному два года назад письмоносцем в этой же кожаной сумке, — кроме этой неожиданной радости, их обеих охватила растерянность.
— Ну, в чем ты виновата? — опрашивала Кузьмовна. — Ведь все знают, как похоронную принесли. И я, старая, сдуру-то совет дала. Чего же убиваться — те-
перь не исправишь... Ежели приедет — сама решай. К кому сердце лежит, того и держись.
— Маменька, разве теперь одна я...
— Сама вижу... От матери не отделишь — куда мать, туда и детеныш. Яков разве против будет — сам без. отца рос.
— Мама...
— Говорю, сама решай, сама...
На другой день Елена написала Якову ответ. Письмо вышло большое, обо всем описала, только о себе — ни слова. Приедет — сам увидит.
Через полмесяца письмо Елены вернулось обратно. В верхнем уголке его размашистым почерком было написано: «Адресат выбыл». И вдруг Елене показалось, что Яков выбыл домой, и вот-вот не сегодня-завтра он постучится в дверь.
«Что я окажу ему... как объясню?»
День за днем прошла неделя, месяц — Яков не появлялся. Не приходили и письма.
«От него ли еще письмо-то было? Может, кто подшутил?» — думала Кузьм овна, и, надев на глаза старенькие очки покойного Петровича, доставала дорогое для нее письмо и медленно, словно желая подольше побыть с «им наедине, перечитывала — письмо было от сына.
«Значит, слава богу, живой; где сейчас соколик, куда, выбыл, почему молчит? Может, в боях уж опять... и кто знает — жив ли теперь?» — не успокаивалась старуха..
А Елена, хотя ничего и не говорила свекрови, но думала иначе. Ей казалось, что Яков обязательно должен приехать домой на побывку. Может быть, он и ехал, но услышав от кого-нибудь о ней, вернулся обратно. И чем больше она думала об этом, тем вероятнее казалось. именно то, о чем она думала: он приезжал и вернулся обратно. «Лучше бы приехал, и я рассказала бы все сама», — и она снова послала письмо Якову с припиской на конверте: «Если выбыл, сообщите куда».
Не дождавшись ответа, Елена решила съездить на-станцию и поговорить со знакомыми, не видал ли кто
Якова. Но на станции никто не видал его, да и трудно заметить, мало ли едет людей. Только буфетчица, молодая и краснощекая, вздохнув, с нескрываемым сожалением, сообщила:
— Проезжал какой-то военный... Сошел с поезда, заказал водки и бутерброд. Потом кружку пива. Потом опять водки. Я и говорю: молодой человек, не лишка лиг тебе. А он, недолго думая, как хватит костылем по витрине — у меня и глаза на лоб. Милиция, конечно, тут как-тут... Схватили его, связали... буйственный очень. А через день, смотрю, он опять здесь. Опять водки просил, потом пива. Сидел вон тут за столиком — и что ты думаешь — плакал. А потом подошел ко мне, и эдак взял за руку и извинился. Грубо, говорит, поступил с буфетом, невежественно. Уезжаю, дескать, не поминайте лихом. И вот видишь, — буфетчица протянула полную руку, перехваченную витой под золото браслеткой, и указала на маленькие, с сверкающим циферблатом часики: — Не брала, а повесил. Мне, говорит, сейчас ничего не жалко.
— И уехал?
— И уехал, милая, — вздохнула буфетчица... — На том же вечернем поезде и уехал.
«Он... Это он был», — решила Елена.
— А какой на вид?
— Собой-то? Обыкновенный... Черноватый, кажется, прихрамывал немножко. Теперь кто не хромает, милая. А глаза... такие внимательные глаза: карие-прекарие. Так в душу и западают. Очень даже понимающие глаза. И тоска в них глубокая, и чувство...
«Да, это был он, он был... узнал обо мне — и уехал обратно», — окончательно решила Елена и, поблагодарят буфетчицу, вышла, уставшая и опустошенная. «Я сама погубила его, сама не допустила до дому».
— Погадаем, молодица, погадаем. По глазам вижу, горечь большая... Правду скажу, — преградив путь, вдруг остановила Елену на углу цыганка с серебряными кольцами в ушах. За длинный с яркими нашивками сарафан, почти тащившийся по земле, держались два черноглазых цыганенка лет четырех-пяти и в свою очередь протяжно тянули:
— Тай тенешку, тетенька... Колесом пройдусь, на голове ершики гнуть буду...
— Не жалей младенцам, не жалей, молодица, счастье-то у тебя все еще впереди... Всю правду скажу...
— Правду? — прошептала Елена. — Правду я знаю и без тебя—работать надо!
— Работать? — повторила цыганка и быстро-быстро заговорила, словно заклинание: — Цыган, как птица, не жнет, не пашет, а сыт бывает. Не жалей. Одного короля «оставила, другой тоскует. — Она схватила Елену за руку, но Елена, услышав горький упрек и вдруг поверив в него, обезумела. Лицо цыганки было противно, Елена выдернула руку и пошла прочь, потом вернулась и, подав цыганенку рубль, сказала:
— Вырастите, мальцы, по-другому живите, — и пошла, не оборачиваясь, не слушая, какие слова летели ей вслед от этой страшной, казалось теперь, оскорбившей ее цыганки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37