роман
За Шолгой горели леса. Горизонт заволокло густое марево, и среди прогорклого воздуха солнце стояло как мутный багровый шар. Пахло дымом, чадом, гарью.Даже вечером, когда от озер поднималась прохлада, нечем было дышать.
Бабка Марина, высокая старуха с ревматическими ногами, охая, медленно спускалась по тропинке к озеру, заросшему хвощом и троелистком — горькой несъедобной травой. Жесткая, как камень, земля, потрескавшаяся от жары, колола голые подошвы. За бабкой бежал в засученных домотканных штанах белоголовый мальчишка. Подойдя к озеру, бабка оглянулась. Из-за угора выглядывали крыши, колодезные журавли, верхушки берез, черемух... «Батюшки, даже листья на деревьях, и то съел червяк»,— старуха горестно покачала головой.
— Яшенька, ты постой, дитятко. Я лекарства нарву,— и, подобрав сарафан, она забрела по колено в воду и принялась рвать траву с продолговатыми сочными листочками.
Пятую неделю бабку Марину трепала лихорадка. Болезнь забирала как по расписанию: день бабка лежит пластом, ее то бросает в жар, то в озноб; на другой день полегчает, и старуха бредет к озеру за троелистком. Нарвет травы, насушит, заварит крутым кипятком, и пьет горький, как хина, настой.
— А зачем тебе, бабка, лекарству-то? — спрашивал любопытный внук и тихонько подбирался к озеру: ему тоже хотелось забрести в воду и вместе с бабкой рвать чудотворную траву.
— Лекарству-то? Это божья травка, внучек. Ежли она не поборет лихоманку, никакие порошки не возьмут. Ведь они тоже, небось, из травы да коренья...
— Как мать-мачеха?
— А ты думал бы как... Ото многих хворей спасла тебя.
Яшка верил бабке — она любую травку знает. Сколько висит на подволоке пучков — не сосчитаешь. Это все божья травка, как говорила бабка. И среди них «самая божья», конечно, мать-мачеха. Уж кто-кто, а Яшка доподлинно знает это: заболит ли палец — бабушка тут как тут с листочком, привяжет его к пальцу, и за ночь листочек вытянет нарыв; разболится ли в жару голова— приложит ко лбу листочек пушистой стороной и все пройдет. А от кашля Яшка целую весну пил бабушкин чай, крепкий, горьковатый. Бабушка так и говорила всем: «Если бы не грудной чаек, не излечить бы внучонка». Но эти листья на озере бабушка рвала впервые, и ему захотелось тоже сорвать их. Да не тут-то было: бабушка оглянулась и вскрикнула:
— Куда тебя несет! Смотри на ноги-то, опять заляпал. Давно ли «сорочьи сапоги» носил, — она схватила Яшку за руку и, вытащив на берег, сердито дернула за выцветший вихор.
Яшка покуксился, но не заплакал. Стоило ли плакать из-за такого пустяка. Другое дело «сорочьи сапоги». Яшка помнил, как весной на ногах сначала потвердела, а потом растрескалась кожа, и бабушка на ночь смазывала ноги сметаной и завертывала в тряпки. Ноги нестерпимо болели, а бабушка, как назло, приговаривала: «Не будешь в грязи бродиться. Помнить будешь сорочьи сапоги».
Вечером бабка, выпив кружку черного, горького настоя, сказала снохе:
— Ну, молодица, ежели не поможет, умирать... умирать придется.
Бабка не умерла. Вскоре лихорадка отступилась и старуха ожила. Но жизнь не радовала ее. У Марины было два сына. Старший — Павел жил где-то в городе — вылетел и позабыл родное гнездо; младший — Василий женился, ушел на Северный фронт, воевал про-
тив англичан, и в неравном бою погиб смертью храбрых и похоронен в братской могиле на высоком берегу Севера Двины. Так и стала жить бабка Марина со вдовой-
снохой и пятилетним внуком. А тут еще беда — ударила засуха: как прожить без хлеба? Запасов никаких, это не у Никиты Суслонова.
Большой суслоновский дом—изба и горница попере-ду и зимовка-боковушка — степенно и важно стоял на краю деревни, угрюмо поблескивая при закате солнца окнами. Рядом строился новый пятистенок, рубленый по моде -- «в лапу». Просмоленные углы непривычно и дерзко украшали Огоньково. У Никиты подрастали сыновья; каждому сыну по дому — три дома. Строить да строить... Никита уже приглядывался к капустникам, которые концами упирались в Кожухово — мелководную речушку. Хотя и звали огоньковские усадьбы «ка-пустниками», но капуста не удавалась, на тощем песчаном увале росли одна картошка. Зато в полях, прилета-ющих к реке Шолге, рос обычно завидный хлеб, и среди других деревень Огоньково считалось хлебным. А в этом году и у огоньковцев поля не сулили урожая: добро бы семена вернуть. Но из всех посевов выделялись сусло-новские полосы — видать, заправка иная. У Никиты полон двор скота. «Нет, не раскошелится ныне Никиша,— думала бабка Марина. — Верно говорят: за богатым кумом ие находишься с блюдом». Старуха вздыхала, поджимала тонкие сухие губы — на сердце снова закипала недавняя обида.
Прошлой осенью как-то приехал человек из волостного правления, и сразу к десятскому Никите Суслоно-ву, — так мол и так: идут тяжелые бои с озверелой Антантой. Республика Советов в опасности, нуждается в хлебе... Огоньковцы молча слушали, кряхтели, нещадно дымили самосадом. Даже самая маленькая из Суслоно-вых — востроглазая с белыми косичками Еленка — и та притихла, забралась на полати и не без любопытства поглядывала сквозь табачный дым то на незнакомого усталого человека, царапавшего на бумаге какие-то каракули, то на отца. Никита сидел на широкой крашеной лавке и, склонив голову, неловко теребил окладистую бороду. Он был скуласт и черен: волосы, борода, усы — и Еленке казалось — чем-то смахивал на большого навозного жука. Еленка не раз приносила такого жука
с улицы в избу, запрягала в слепленные из бумаги сани и пускала по полу. Он смешно шевелил усами и тащил поклажу то в одну сторону, то в другую. Так и отец, ка-залось, рассматривал белый сучковатый пол и не знал, куда ползти.
Огоньковцы напряженно молчали, а низенький худощавый человек старательно скрипел пером. Потом поднял голову, спросил:
— Ну как, товарищи, сколько дадим хлеба государству? — и в упор взглянул на Суслонова.
— Все понимаем, товарищ Поярков. Продразверстка и все прочее. Ну, как не помочь нашему родному рабочему классу. Надоть помочь. Но чем? Чем помочь-то?— Он развел руками. — Нет хлебушка...
И тут заговорили все огоньковцы — и в самом деле, какой у них лишний хлеб, самим впору бы до масляной прокормиться. Надо у заборцев поискать, там запасливые мужики.
— И земля не та, — подхватил Никита, — не та, — и, подвинувшись к столу, выбросил ладонь, широкую, заскорузлую, с твердыми мозолями.—У них ведь что усадьба, что поле. А у нас — песочек. Хошь паши, хошь с чаем пей, — и деланно усмехнулся.
Два дня жил в Огонькове Поярков. Молча ходил по деревне, поднимался на повети, заглядывал на подволоки, заходил в пустые амбары, стукал железной тростью по бочкам, перевернутым вверх дном — они гулко гудели.
Под вечер мать Яшки Александра Кузьминична, прозванная позднее с уважением Кузьмовной, пригласила Пояркова поесть. Он жадно хлебал пустые щи. Александра стояла у перегородки и смотрела, как усиленно работали челюсти, вздувались на небритой щеке маленькие желваки, и думала о Суслоновых: «Тоже десятские, человека покормить не собрались».
В избу вбежал запыхавшийся Яшка.
— А я, мам, видел...
— Чего ты видел, сынок? — спросила мать и, притянув к себе, погладила его по вихрастой голове.
— У Никиты хлеб-то в срубах...
Бабка Марина дала Яшке подзатыльника, но было уже поздно. Поярков доел щи, поблагодарил хозяйку и в сопровождении Саввахи Мусника - низенького бело-
брысого с редкой бороденкой огоньковского балагура—и еще двух мужиков направился к суслоновскому пятистенку с просмоленными углами.
Пятистенок разделялся надвое. В одной половине был настлан пол, в другой — только положены балки. Поярков сразу прошел в неотделанную половину и, оглядевшись, — земля была не изрыта и кое-где поросла, чахлой белесой травкой, — строго приступил:
— Ну, где хлеб-то?
— Говорю, товарищ Поярков, вранье. Мало ли что» мальчишка сболтнуть может...
Поярков ходил из угла в угол, сердито ковырял тростью землю. Земля была твердая, как камень, и не поддавалась. В углу стоял пустой чан, — огоньковцы когда-то к праздникам варили пиво. Поярков подошел к. чану, заглянул, ухнул в большую посудину — гулко отозвалось эхо, и попросил мужиков отодвинуть его в сторону. Под чаном ничего не было. Он подолбил землю, и вдруг железная трость словно сорвалась, ушла, вглубь до загнутой калачом рукоятки.
— Ой-й, — вскрикнул Никита и присел.
Через несколько минут мужики работали лопатами, разгребая суслоновский клад.
После того, как увезли девять возов хлеба, Никита осунулся, помрачнел. Увидев на улице Яшку, пригрозил:
— Ты, паршивец, больше к нам ни ногой. Убью!
И Яшка не стал ходить к Суслоновым. Но все же он тайком подбирался к забору и в щелку смотрел, как. играли суслоновские ребятишки в чижа. Как-то Еленка, узнав, почему Яшка не ходит к ним, помолчала и, тряхнув белыми косичками, сказала:
— Тогда я к тебе буду ходить. Ладно?
И Еленка стала убегать тайком на соседский двор. Двор у Русановых был большой, заросший травой. От дома к погребу протоптана дорожка; у погреба она двоилась — одна шла к колодцу, а другая к Саввахиной избе, — туда частенько наведывалась бабка Марина за закваской для пирогов. Сначала ребятишки играли в
лошадки, бегали вперегонки по этой дорожке. Потом решили играть в чижа, но игра не клеилась. Бабка сказала: «Я шалашку сделаю вам». Она сбила из досок у погреба шалаш, обрадованные ребятишки вымели внутри, поставили вместо стола ящик с отбитым краем, смастерили из доски лавку, нанесли бутылочек, черепков от битой посуды. Еленка притащила даже помазок, — отец давно не брился и теперь помазок лежал в шкафу без пользы. Она намазывала клейстер на старинные картины с какими-то краснолицыми царями и усатыми генералами. Брат Серега сорвал их в горнице и выбросил, а ребятишки подобрали, как-никак красочные картинки, и теперь старательно оклеивали ими свой шалаш. Однажды к ребятишкам заглянул Еленкин брат Петька — рыжий, веснушчатый, с оттопыренными ушами и длинными руками. Он посмотрел на Яшку и ехидно усмехнулся:
— Девушник...
— А вот и не девушник, не девушник, — уставившись в землю, стыдливо отговаривался Яшка, как будто И в самом деле это слово было даже страшнее Никитиных угроз и, главное, обиднее.
— Ты, Петька, — рыжик, — обидевшись, заступилась за Яшку Еленка. — Рыжик мухоморный!
Петька дернул сестру за косичку, а Яшку за белесый вихор и убежал.
На следующий день, увидев Яшку, Петька сказал:
— Иди к нам, мы тебе Москву — золотые маковки покажем.
Яшка и Еленка обрадовались приглашению и пошли на суслоновский двор посмотреть на золотые маковки.
— Ну что, золотые маковки пришли смотреть? — встретил Петька ребят и подмигнул Яшке: — Становись спиной.
Яшка встал спиной к Петьке, а тот взял его за уши и потянул вверх.
— Видишь?
Но Яшка отдернул голову и, захватив руками горевшие уши, сквозь слезы пропищал:
— Рыжик... Мухоморный рыжик.
— Ты еще дразниться! — крикнул Петька и, догнав Яшку, схватил его за руку, тут же в углу у капустников нарвал крапивы и насовал ему в штанишки. Яшка ревел, ругался, и, вырвавшись, бросился наутек домой.
Успокоив внука, бабка Марина вышла на улицу, сломила с березы прут и, спрятав под фартук, степенно пошла к Суслоновым. Разыскав на дворе Петьку, она выхватила прут и — «вжик» — перепоясала им мухо-морного рыжика. Парень охнул, присел.
— За что, тетенька?
— Оженить тя, дурака, хочу, только не на красной девице, а на березовой вице, — ответила бабка и снова — вжик, вжик, вжик...
Проучив обидчика, старуха, свернула к крыльцу и так же степенно прошла в дом Суслоновых. В избе пахло распаренной кожей, дегтем, ворванью. Никита сидел на скамейке у порога и чинил хомут.
Бабка Марина тряхнула огрызком прута, сказала:
— Ты мне в сыновья годишься, Никиша, вот этим бы и тебя надо... да жалко, не осталось — всю исхлестала.
— С ума спятила, тетка?
— Какая тебе я тетка! Теток уважают, а вы... Душегубы... Лешие...
Старуха, не простившись, вышла из избы и, по-прежнему не торопясь, высокая и гордая, чуть-чуть припадая на больную ногу, степенно пошла домой.
Так легла между двумя когда-то роднившимися семьями тяжелая скрытая вражда. Вся деревня знала — причиной раздора были девять возов хлеба, увезенных от Никиты Суслонова.
Каждая волость славилась не только хлебными деревнями, урожайной землей и заливными лугами, но и своими гармонистами и плясунами, своими женихами и невестами. Чаше всего молодые сходились из ближних деревень. Но нередко сваты заезжали и в дальние округи — невесту выбирали не на день, не на два, а на всю жизнь.
Александра была привезена в Огоньково из далекой, большой лесной деревни Красная Рамень.
Вряд ли думал когда-нибудь Василий Русанов ехать за невестой в такую даль. Разве мало было девушек в своей округе, которые не раз втайне загадывали в ново-годнюю ночь на высокого, с темными курчавыми волосами парня? Но словно назло огоньковским красавицам, Василий неожиданно привез из-за Шолги худенькую кареглазую замухрышку.
Случилось это так. В покров — первое зазимье Василий ездил в Котельнич на ярмарку и купил у горбоносого цыгана рыжего коня с белой звездой во лбу и странной кличкой Цинбал. Это был высокий мерин С длинной гривой, заплетенной в косы, с широким гладким крупом: ставь кадку с водой — не упадет. Вся ярмарка любовалась им. Но был один порок: кроме старика-цыгана он никого не подпускал — скалил зубы, бил ногой, а когда садились на него, «ставил свечку» и сшибал седока. В первый раз слетел с коня и Василий, тяжело стукнувшись о мерзлую землю. Но когда он сел во второй раз и, припав к гриве и словно слившись с лошадью в одно целое, ускакал, цыган похвально отозвался: «Хорош конь, хорош и детина — за полцены отдам, вспоминать цыгана будет!»
Всю обратную дорогу Василий не надевал рукавиц— жарко и без них. Миновав глухой волок, он поднялся к Красной Рамени и хотел было закурить. Цинбал, почувствовав слабинку, бросился, но крепкие руки осадили его, и разгоряченный конь, повернув, влетел в полуоткрытый сарай.
Пожалев, что купил такого черта, Василий пошел в избу, чтобы извиниться перед хозяином и малость отогреться. Здесь-то он впервые и увидел за прялкой Сашу— с большими карими, чуть-чуть раскосыми, глазами и длинной, тугой косой. Ему сразу приглянулась эта низенькая, хрупкая девушка, и он засиделся. А когда собрался домой, девушка набросила на себя длинный платок и, выбежав на улицу, без страха подошла к его жеребцу.
— Ты не трогай — не лошадь, а зверь, — предупредил Василий, но девушка рассмеялась.
— Таких зверей видала. С лошадьми выросла — отец-то ведь у меня ямщину гоняет...
Прощаясь, она будто ненароком заметила:
— Если мимо придется бывать, заезжайте.
На крещенье из Огонькова в Красную Рамень наехали сваты...
Александра не сразу привыкла к Огонькову. И поля здесь были не те, и люди другие. В своей родной Рамени хотя поля и маленькие, разбросанные среди лесов, но зато, что ни дом — мастеровой: то плотник, то бондарь, то печник. Здесь же, в Огонькове, люди знали одну землю, крепко вцепились в нее руками, и по всему было видно — земля не забывала за труды, кормила их. Одному Никите, казалось, было мало земли: летом работает в поле, зимой гремит молотом в кузнице. Вначале Александре нравилась в нем эта хозяйская озабоченность и деловитость — любая работа не валилась у него из рук. Даже когда бабка Марина поссорилась с Никитой, сноха этому не придала значения — все со временем уладится: в одной деревне, что в одной семье. Так было у них, в Красной Рамени. Встречаясь с Никитой, она по-прежнему почтительно здоровалась и ставила его в пример другим. Но кто знал, что ручеек раздора, пробежавший между соседями, так будет живуч.
Голодный 1921 год был на исходе. Он безжалостно прошел по Теплогорью, обшарил все, распахнул амбары и клети — в них было пусто, не осталось ни хлеба, ни семян. Люди болели, пухли с голоду, умирали. А те, кто оставались в живых, с надеждой ждали приближения новой веены.
После пасхи Александра стащила с повети деревянный с скрипучим колеском плуг, осмотрела. Надо поправить его, подварить лемех, но кто это сделает? Скрепя сердце, она пошла к Суслонову. Тот молча повертел в руках лемех, швырнул в горно, а потом ловким ударом молота отбил его.
— Сколько, Никита Орефьич, за работу-то?
— Ладно. Не это потерял, — скри-вив губу, сердито ответил Никита и исподлобья посмотрел на Александру: — Слышь, молодица, сменяем. Я кобылицу тебе отдам. В придачу меры две овса сыпну.
— Нет, Никита Орефьич, с Цинбалом не расстанусь.
— Посмотрим, как ты с ним управишься. Я ведь так... жалеючи тебя. Сеять-то нечем — сама с лукошком придешь.
И верно, управиться с Цинбалом было нелегко — за зиму он еще больше одичал. Однажды весной Александра вывела коня на улицу и хотела запрячь, но тот
взвился «свечкой», вырвал из рук повод и бросился со двора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
За Шолгой горели леса. Горизонт заволокло густое марево, и среди прогорклого воздуха солнце стояло как мутный багровый шар. Пахло дымом, чадом, гарью.Даже вечером, когда от озер поднималась прохлада, нечем было дышать.
Бабка Марина, высокая старуха с ревматическими ногами, охая, медленно спускалась по тропинке к озеру, заросшему хвощом и троелистком — горькой несъедобной травой. Жесткая, как камень, земля, потрескавшаяся от жары, колола голые подошвы. За бабкой бежал в засученных домотканных штанах белоголовый мальчишка. Подойдя к озеру, бабка оглянулась. Из-за угора выглядывали крыши, колодезные журавли, верхушки берез, черемух... «Батюшки, даже листья на деревьях, и то съел червяк»,— старуха горестно покачала головой.
— Яшенька, ты постой, дитятко. Я лекарства нарву,— и, подобрав сарафан, она забрела по колено в воду и принялась рвать траву с продолговатыми сочными листочками.
Пятую неделю бабку Марину трепала лихорадка. Болезнь забирала как по расписанию: день бабка лежит пластом, ее то бросает в жар, то в озноб; на другой день полегчает, и старуха бредет к озеру за троелистком. Нарвет травы, насушит, заварит крутым кипятком, и пьет горький, как хина, настой.
— А зачем тебе, бабка, лекарству-то? — спрашивал любопытный внук и тихонько подбирался к озеру: ему тоже хотелось забрести в воду и вместе с бабкой рвать чудотворную траву.
— Лекарству-то? Это божья травка, внучек. Ежли она не поборет лихоманку, никакие порошки не возьмут. Ведь они тоже, небось, из травы да коренья...
— Как мать-мачеха?
— А ты думал бы как... Ото многих хворей спасла тебя.
Яшка верил бабке — она любую травку знает. Сколько висит на подволоке пучков — не сосчитаешь. Это все божья травка, как говорила бабка. И среди них «самая божья», конечно, мать-мачеха. Уж кто-кто, а Яшка доподлинно знает это: заболит ли палец — бабушка тут как тут с листочком, привяжет его к пальцу, и за ночь листочек вытянет нарыв; разболится ли в жару голова— приложит ко лбу листочек пушистой стороной и все пройдет. А от кашля Яшка целую весну пил бабушкин чай, крепкий, горьковатый. Бабушка так и говорила всем: «Если бы не грудной чаек, не излечить бы внучонка». Но эти листья на озере бабушка рвала впервые, и ему захотелось тоже сорвать их. Да не тут-то было: бабушка оглянулась и вскрикнула:
— Куда тебя несет! Смотри на ноги-то, опять заляпал. Давно ли «сорочьи сапоги» носил, — она схватила Яшку за руку и, вытащив на берег, сердито дернула за выцветший вихор.
Яшка покуксился, но не заплакал. Стоило ли плакать из-за такого пустяка. Другое дело «сорочьи сапоги». Яшка помнил, как весной на ногах сначала потвердела, а потом растрескалась кожа, и бабушка на ночь смазывала ноги сметаной и завертывала в тряпки. Ноги нестерпимо болели, а бабушка, как назло, приговаривала: «Не будешь в грязи бродиться. Помнить будешь сорочьи сапоги».
Вечером бабка, выпив кружку черного, горького настоя, сказала снохе:
— Ну, молодица, ежели не поможет, умирать... умирать придется.
Бабка не умерла. Вскоре лихорадка отступилась и старуха ожила. Но жизнь не радовала ее. У Марины было два сына. Старший — Павел жил где-то в городе — вылетел и позабыл родное гнездо; младший — Василий женился, ушел на Северный фронт, воевал про-
тив англичан, и в неравном бою погиб смертью храбрых и похоронен в братской могиле на высоком берегу Севера Двины. Так и стала жить бабка Марина со вдовой-
снохой и пятилетним внуком. А тут еще беда — ударила засуха: как прожить без хлеба? Запасов никаких, это не у Никиты Суслонова.
Большой суслоновский дом—изба и горница попере-ду и зимовка-боковушка — степенно и важно стоял на краю деревни, угрюмо поблескивая при закате солнца окнами. Рядом строился новый пятистенок, рубленый по моде -- «в лапу». Просмоленные углы непривычно и дерзко украшали Огоньково. У Никиты подрастали сыновья; каждому сыну по дому — три дома. Строить да строить... Никита уже приглядывался к капустникам, которые концами упирались в Кожухово — мелководную речушку. Хотя и звали огоньковские усадьбы «ка-пустниками», но капуста не удавалась, на тощем песчаном увале росли одна картошка. Зато в полях, прилета-ющих к реке Шолге, рос обычно завидный хлеб, и среди других деревень Огоньково считалось хлебным. А в этом году и у огоньковцев поля не сулили урожая: добро бы семена вернуть. Но из всех посевов выделялись сусло-новские полосы — видать, заправка иная. У Никиты полон двор скота. «Нет, не раскошелится ныне Никиша,— думала бабка Марина. — Верно говорят: за богатым кумом ие находишься с блюдом». Старуха вздыхала, поджимала тонкие сухие губы — на сердце снова закипала недавняя обида.
Прошлой осенью как-то приехал человек из волостного правления, и сразу к десятскому Никите Суслоно-ву, — так мол и так: идут тяжелые бои с озверелой Антантой. Республика Советов в опасности, нуждается в хлебе... Огоньковцы молча слушали, кряхтели, нещадно дымили самосадом. Даже самая маленькая из Суслоно-вых — востроглазая с белыми косичками Еленка — и та притихла, забралась на полати и не без любопытства поглядывала сквозь табачный дым то на незнакомого усталого человека, царапавшего на бумаге какие-то каракули, то на отца. Никита сидел на широкой крашеной лавке и, склонив голову, неловко теребил окладистую бороду. Он был скуласт и черен: волосы, борода, усы — и Еленке казалось — чем-то смахивал на большого навозного жука. Еленка не раз приносила такого жука
с улицы в избу, запрягала в слепленные из бумаги сани и пускала по полу. Он смешно шевелил усами и тащил поклажу то в одну сторону, то в другую. Так и отец, ка-залось, рассматривал белый сучковатый пол и не знал, куда ползти.
Огоньковцы напряженно молчали, а низенький худощавый человек старательно скрипел пером. Потом поднял голову, спросил:
— Ну как, товарищи, сколько дадим хлеба государству? — и в упор взглянул на Суслонова.
— Все понимаем, товарищ Поярков. Продразверстка и все прочее. Ну, как не помочь нашему родному рабочему классу. Надоть помочь. Но чем? Чем помочь-то?— Он развел руками. — Нет хлебушка...
И тут заговорили все огоньковцы — и в самом деле, какой у них лишний хлеб, самим впору бы до масляной прокормиться. Надо у заборцев поискать, там запасливые мужики.
— И земля не та, — подхватил Никита, — не та, — и, подвинувшись к столу, выбросил ладонь, широкую, заскорузлую, с твердыми мозолями.—У них ведь что усадьба, что поле. А у нас — песочек. Хошь паши, хошь с чаем пей, — и деланно усмехнулся.
Два дня жил в Огонькове Поярков. Молча ходил по деревне, поднимался на повети, заглядывал на подволоки, заходил в пустые амбары, стукал железной тростью по бочкам, перевернутым вверх дном — они гулко гудели.
Под вечер мать Яшки Александра Кузьминична, прозванная позднее с уважением Кузьмовной, пригласила Пояркова поесть. Он жадно хлебал пустые щи. Александра стояла у перегородки и смотрела, как усиленно работали челюсти, вздувались на небритой щеке маленькие желваки, и думала о Суслоновых: «Тоже десятские, человека покормить не собрались».
В избу вбежал запыхавшийся Яшка.
— А я, мам, видел...
— Чего ты видел, сынок? — спросила мать и, притянув к себе, погладила его по вихрастой голове.
— У Никиты хлеб-то в срубах...
Бабка Марина дала Яшке подзатыльника, но было уже поздно. Поярков доел щи, поблагодарил хозяйку и в сопровождении Саввахи Мусника - низенького бело-
брысого с редкой бороденкой огоньковского балагура—и еще двух мужиков направился к суслоновскому пятистенку с просмоленными углами.
Пятистенок разделялся надвое. В одной половине был настлан пол, в другой — только положены балки. Поярков сразу прошел в неотделанную половину и, оглядевшись, — земля была не изрыта и кое-где поросла, чахлой белесой травкой, — строго приступил:
— Ну, где хлеб-то?
— Говорю, товарищ Поярков, вранье. Мало ли что» мальчишка сболтнуть может...
Поярков ходил из угла в угол, сердито ковырял тростью землю. Земля была твердая, как камень, и не поддавалась. В углу стоял пустой чан, — огоньковцы когда-то к праздникам варили пиво. Поярков подошел к. чану, заглянул, ухнул в большую посудину — гулко отозвалось эхо, и попросил мужиков отодвинуть его в сторону. Под чаном ничего не было. Он подолбил землю, и вдруг железная трость словно сорвалась, ушла, вглубь до загнутой калачом рукоятки.
— Ой-й, — вскрикнул Никита и присел.
Через несколько минут мужики работали лопатами, разгребая суслоновский клад.
После того, как увезли девять возов хлеба, Никита осунулся, помрачнел. Увидев на улице Яшку, пригрозил:
— Ты, паршивец, больше к нам ни ногой. Убью!
И Яшка не стал ходить к Суслоновым. Но все же он тайком подбирался к забору и в щелку смотрел, как. играли суслоновские ребятишки в чижа. Как-то Еленка, узнав, почему Яшка не ходит к ним, помолчала и, тряхнув белыми косичками, сказала:
— Тогда я к тебе буду ходить. Ладно?
И Еленка стала убегать тайком на соседский двор. Двор у Русановых был большой, заросший травой. От дома к погребу протоптана дорожка; у погреба она двоилась — одна шла к колодцу, а другая к Саввахиной избе, — туда частенько наведывалась бабка Марина за закваской для пирогов. Сначала ребятишки играли в
лошадки, бегали вперегонки по этой дорожке. Потом решили играть в чижа, но игра не клеилась. Бабка сказала: «Я шалашку сделаю вам». Она сбила из досок у погреба шалаш, обрадованные ребятишки вымели внутри, поставили вместо стола ящик с отбитым краем, смастерили из доски лавку, нанесли бутылочек, черепков от битой посуды. Еленка притащила даже помазок, — отец давно не брился и теперь помазок лежал в шкафу без пользы. Она намазывала клейстер на старинные картины с какими-то краснолицыми царями и усатыми генералами. Брат Серега сорвал их в горнице и выбросил, а ребятишки подобрали, как-никак красочные картинки, и теперь старательно оклеивали ими свой шалаш. Однажды к ребятишкам заглянул Еленкин брат Петька — рыжий, веснушчатый, с оттопыренными ушами и длинными руками. Он посмотрел на Яшку и ехидно усмехнулся:
— Девушник...
— А вот и не девушник, не девушник, — уставившись в землю, стыдливо отговаривался Яшка, как будто И в самом деле это слово было даже страшнее Никитиных угроз и, главное, обиднее.
— Ты, Петька, — рыжик, — обидевшись, заступилась за Яшку Еленка. — Рыжик мухоморный!
Петька дернул сестру за косичку, а Яшку за белесый вихор и убежал.
На следующий день, увидев Яшку, Петька сказал:
— Иди к нам, мы тебе Москву — золотые маковки покажем.
Яшка и Еленка обрадовались приглашению и пошли на суслоновский двор посмотреть на золотые маковки.
— Ну что, золотые маковки пришли смотреть? — встретил Петька ребят и подмигнул Яшке: — Становись спиной.
Яшка встал спиной к Петьке, а тот взял его за уши и потянул вверх.
— Видишь?
Но Яшка отдернул голову и, захватив руками горевшие уши, сквозь слезы пропищал:
— Рыжик... Мухоморный рыжик.
— Ты еще дразниться! — крикнул Петька и, догнав Яшку, схватил его за руку, тут же в углу у капустников нарвал крапивы и насовал ему в штанишки. Яшка ревел, ругался, и, вырвавшись, бросился наутек домой.
Успокоив внука, бабка Марина вышла на улицу, сломила с березы прут и, спрятав под фартук, степенно пошла к Суслоновым. Разыскав на дворе Петьку, она выхватила прут и — «вжик» — перепоясала им мухо-морного рыжика. Парень охнул, присел.
— За что, тетенька?
— Оженить тя, дурака, хочу, только не на красной девице, а на березовой вице, — ответила бабка и снова — вжик, вжик, вжик...
Проучив обидчика, старуха, свернула к крыльцу и так же степенно прошла в дом Суслоновых. В избе пахло распаренной кожей, дегтем, ворванью. Никита сидел на скамейке у порога и чинил хомут.
Бабка Марина тряхнула огрызком прута, сказала:
— Ты мне в сыновья годишься, Никиша, вот этим бы и тебя надо... да жалко, не осталось — всю исхлестала.
— С ума спятила, тетка?
— Какая тебе я тетка! Теток уважают, а вы... Душегубы... Лешие...
Старуха, не простившись, вышла из избы и, по-прежнему не торопясь, высокая и гордая, чуть-чуть припадая на больную ногу, степенно пошла домой.
Так легла между двумя когда-то роднившимися семьями тяжелая скрытая вражда. Вся деревня знала — причиной раздора были девять возов хлеба, увезенных от Никиты Суслонова.
Каждая волость славилась не только хлебными деревнями, урожайной землей и заливными лугами, но и своими гармонистами и плясунами, своими женихами и невестами. Чаше всего молодые сходились из ближних деревень. Но нередко сваты заезжали и в дальние округи — невесту выбирали не на день, не на два, а на всю жизнь.
Александра была привезена в Огоньково из далекой, большой лесной деревни Красная Рамень.
Вряд ли думал когда-нибудь Василий Русанов ехать за невестой в такую даль. Разве мало было девушек в своей округе, которые не раз втайне загадывали в ново-годнюю ночь на высокого, с темными курчавыми волосами парня? Но словно назло огоньковским красавицам, Василий неожиданно привез из-за Шолги худенькую кареглазую замухрышку.
Случилось это так. В покров — первое зазимье Василий ездил в Котельнич на ярмарку и купил у горбоносого цыгана рыжего коня с белой звездой во лбу и странной кличкой Цинбал. Это был высокий мерин С длинной гривой, заплетенной в косы, с широким гладким крупом: ставь кадку с водой — не упадет. Вся ярмарка любовалась им. Но был один порок: кроме старика-цыгана он никого не подпускал — скалил зубы, бил ногой, а когда садились на него, «ставил свечку» и сшибал седока. В первый раз слетел с коня и Василий, тяжело стукнувшись о мерзлую землю. Но когда он сел во второй раз и, припав к гриве и словно слившись с лошадью в одно целое, ускакал, цыган похвально отозвался: «Хорош конь, хорош и детина — за полцены отдам, вспоминать цыгана будет!»
Всю обратную дорогу Василий не надевал рукавиц— жарко и без них. Миновав глухой волок, он поднялся к Красной Рамени и хотел было закурить. Цинбал, почувствовав слабинку, бросился, но крепкие руки осадили его, и разгоряченный конь, повернув, влетел в полуоткрытый сарай.
Пожалев, что купил такого черта, Василий пошел в избу, чтобы извиниться перед хозяином и малость отогреться. Здесь-то он впервые и увидел за прялкой Сашу— с большими карими, чуть-чуть раскосыми, глазами и длинной, тугой косой. Ему сразу приглянулась эта низенькая, хрупкая девушка, и он засиделся. А когда собрался домой, девушка набросила на себя длинный платок и, выбежав на улицу, без страха подошла к его жеребцу.
— Ты не трогай — не лошадь, а зверь, — предупредил Василий, но девушка рассмеялась.
— Таких зверей видала. С лошадьми выросла — отец-то ведь у меня ямщину гоняет...
Прощаясь, она будто ненароком заметила:
— Если мимо придется бывать, заезжайте.
На крещенье из Огонькова в Красную Рамень наехали сваты...
Александра не сразу привыкла к Огонькову. И поля здесь были не те, и люди другие. В своей родной Рамени хотя поля и маленькие, разбросанные среди лесов, но зато, что ни дом — мастеровой: то плотник, то бондарь, то печник. Здесь же, в Огонькове, люди знали одну землю, крепко вцепились в нее руками, и по всему было видно — земля не забывала за труды, кормила их. Одному Никите, казалось, было мало земли: летом работает в поле, зимой гремит молотом в кузнице. Вначале Александре нравилась в нем эта хозяйская озабоченность и деловитость — любая работа не валилась у него из рук. Даже когда бабка Марина поссорилась с Никитой, сноха этому не придала значения — все со временем уладится: в одной деревне, что в одной семье. Так было у них, в Красной Рамени. Встречаясь с Никитой, она по-прежнему почтительно здоровалась и ставила его в пример другим. Но кто знал, что ручеек раздора, пробежавший между соседями, так будет живуч.
Голодный 1921 год был на исходе. Он безжалостно прошел по Теплогорью, обшарил все, распахнул амбары и клети — в них было пусто, не осталось ни хлеба, ни семян. Люди болели, пухли с голоду, умирали. А те, кто оставались в живых, с надеждой ждали приближения новой веены.
После пасхи Александра стащила с повети деревянный с скрипучим колеском плуг, осмотрела. Надо поправить его, подварить лемех, но кто это сделает? Скрепя сердце, она пошла к Суслонову. Тот молча повертел в руках лемех, швырнул в горно, а потом ловким ударом молота отбил его.
— Сколько, Никита Орефьич, за работу-то?
— Ладно. Не это потерял, — скри-вив губу, сердито ответил Никита и исподлобья посмотрел на Александру: — Слышь, молодица, сменяем. Я кобылицу тебе отдам. В придачу меры две овса сыпну.
— Нет, Никита Орефьич, с Цинбалом не расстанусь.
— Посмотрим, как ты с ним управишься. Я ведь так... жалеючи тебя. Сеять-то нечем — сама с лукошком придешь.
И верно, управиться с Цинбалом было нелегко — за зиму он еще больше одичал. Однажды весной Александра вывела коня на улицу и хотела запрячь, но тот
взвился «свечкой», вырвал из рук повод и бросился со двора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37