.. А я, прошу пани, не такая... Я вот узнала, что на хуторе Лесном у бабы Ковалихи чужой человек объявился. Вы бабу Ковалиху знаете? О, то злющая баба, как увидит меня — палкой швыряется. Прочь, молвит, падаль!
— Ты про чужого человека разговор веди,— напомнила ей Черная Птаха.
— А я и говорю: чужой, подозрительный. Приехал он к старухе на сивом коне, как снегом дороги припорошило. Файный молодец, красивый: ростом высокий, усы черные. Баба Ковалиха плещет языком, что то, мол, дальний родственник, люди ей верят или не верят, а я свои соображения, прошу пани, имею, язык у старухи трепливый, ибо молодец в село редко выходит, - панским прислужникам на глаза не показывается, коня своего от всего света скрывает, только ночами на прогулку выводит и обращается к нему:
«А не застаивайся, Сивый, в старухиной конюшне, не разъедай брюхо овсом, зима пройдет быстро, леса распустятся, и опять нам дорогой запахнет».
— Это в самом деле очень подозрительно,— подобрела Черная Птаха.
— Еще хочу добавить, прошу пани, что у бабы Ковалихи хлеб на столе появился. А откуда он взялся, если раньше и коржом не пахло?.. Случается, что из ее окошек песни слышатся. Может, у бабы праздник какой, или рождество святое, или же похороны?.. На бабе чеботы новые и свитка. А откуда, с каких достатков? Вся разгадка в том молодце. Так я думаю.
— Ты верно думаешь, Шестая,— похвалила ее Черная Птаха.— На будущее всем вам приказываю пристального глаза с молодца не спускать: где б он ни
бродил, что бы ни делал, какие бы речи ни говорил — доносить мне. В пятницу каждой недели в это время и на этом же месте буду ждать ваших вестей. На том бывайте здоровы.
И Черная Птаха поднялась в воздух. Ворон обдало, как ведром воды, струей лютого холода.
И первая синяя ночь догорала...
...Но через неделю в пятницу народилась вторая ночь.
Была эта ночь работящею, как господская прислуга. Она густо развесила на небесном своде звезды, света их было для ночи достаточно, и она ходила полями, лесами и выбеливала снега, и дыханием ветерка ровняла-раз- глаживала сугробы; казалось, что ночь расстилала по земле выбеленные полотна. А там, где по краям полотно почернело, загрязнилось, она слегка притрушивала его белым.
В такую белую-белую ночь людям не спится, сидят люди возле разрисованных морозцем окошек и слушают, как поскрипывают во дворах, на улицах, лужках, в садах ночные сапожки, и ждут люди, подсознательно ждут чего-то, а чего — и сами не знают: может, гостей, может, врагов, может, счастья...
В полночь люди кладут под головы кулаки и засыпают разочарованные, а ночь убаюкивает их белыми снами, пока сама не устанет.
Когда в эту ночь качнулась колыбель полночи, из щели церковного купола вылезла Первая Ворона, старая Ворона, на скорую руку произнесла «Отче наш» и полетела к виселице.
Здесь ожидала ее Черная Птаха.
Слава Иисусу, добрая пани,— поклонилась Ворона.
Во веки веков,— фыркнула Черная Птаха.— С чем прилетела?
— В этот понедельник, добрая пани, была я в городе...
— На службу летала? — ухмыльнулась Черная Птаха, зная набожность старой Вороны.
Где там... На торжище. Хоть и грех по торгам волочиться, но ведь голод — не тетка, можно поживиться там, чем бог пошлет.
— Что ж ты видела на торжище?
— Людей силу-силищу — крикливую, безбожную силу. А среди них молодца приметила.
— Того, что у Ковалихи проживает?
— Откуда могу знать, того или нет? Но сильно красивого и соблазнительного, господи прости.
— Покупал или продавал что? — выспрашивала Черная Птаха.
— Ни то ни се... Ходил среди людей, присматривался, к разговорам ухо настораживал. Наконец, ласкава пани, подходит тот молодец к лавке одного купца, что Благочестивым Армянином зовется. Может, слышали про такого?
— Ну-ну, и кинулся молодец грабить купца? — насторожилась Черная Птаха.
— Свят-свят, такое скажете... Он не был похож на разбойника, да и Благочестивый Армянин не заслужил, чтоб его богатства лишали. Я давно его знаю: сиротам убогим в приюте помощь оказывает. Его лавка как раз возле торжковых ворот, в ней всякая всячина: и селедка, и мечи воинские, и вино венгерское...
— Слишком хвалишь купца, Ворона.
— А почему бы его не похвалить, если он и мне изредка кость дает?
— Ты про молодца рассказывай...
— Я и говорю... Подходит молодец к купцу, говорит:
«Слышал я, купчина, что ты бардзо богатый?»
«Бог мне помогает, человече»,— отвечает купец.
«Еще я слышал, что имеешь славу человека честного. Продавая людям всякую всячину, ты не обманываешь их ни на грош, и не обвешиваешь, и не обмериваешь?»
«Все, что ты слышал, истина,— молвит купец.— Я ем честный хлеб».
«Что-то не очень тому верю»,— сомневается молодец.
«Так проверь»,— буркнул купец.
«Это можно»,— засмеялся молодец и тут же кликнул в свидетели людей. Собралась толпа — не сосчитать всех. А молодец и говорит:
«Сейчас, панове общество, буду дознаваться, много ли у Благочестивого неправедных грошей».
— И купец согласился? — удивлялась Черная Птаха.
— Не было ему куда деваться, добрая пани. Не хотел, чтобы о нем плохая слава среди людей пошла,
что, мол, испугался. Ну и выставил целый короб червонцев.
«Попробуй праведные гроши от неправедных отличить. Только запомни: не отличишь — пойдешь ко мне слугою».
«А когда отличу?»
«Все неправедные гроши будут твои».
А он, пани добрая, закатал рукава сорочки, обе руки запустил в короб с деньгами, запустил и вытащил, поднявши их кверху. И все увидели, как прилипли к его рукам злотые, была их, может, тысяча, до того они поблескивали в коробе чистым золотом, а на руках его сразу обагрились кровью, покрылись потом и слезами.
«Видите, честные люди, какие они праведные, эти гроши? На них ваша кровь, в них ваш труд, ваши дни и ночи. Все они купцом с вас подлым образом содраны, честных денег осталось в коробе на донышке!.. Берите, люди, назад свою кровушку, она вам принадлежит».
— А купец Благочестивый что же? — поинтересовалась Черная Птаха.
— Ничего, только побелел, как смерть,— ответила Ворона,— и стал стражу звать. Пока воины прибыли — люди гроши пособирали и разошлись, а молодец исчез. Вот и все, пани добрая, что я хотела рассказать. Думаю себе, что молодец подозрительный, ибо не взял себе ни талера...
А колыбель белой ночи баюкала последние мгновенья...
Тогда наступила третья ночь.
Третья ночь была беспросветно черная, словно бочке смолы вывалялась. Черными лежали снега, чернела дорога, черными спали дубравы. Черная ночь черной кистью подмалевывала своды неба, где только могла, гасила ясные искорки, будь они на замерзшем Днестре или в людских окнах. Она даже утопила в смоле луну и звезды. Казалось, что в целом мире нет света, есть только огромная, первозданная, наполненная мраком яма.
В такие ночи люди думают о смерти, а злодеи — про чужие кладовые. Даже Вторая Ворона, что всегда ночевала в зерновой кладовке корчмаря, испугалась ночной темноты.
— Ай-вай, такая муть — хоть глаз выколи,— про
каркала она пьяненько, потому что с вечера потянула горилки из разбитой сулеи.— Не очень мне хочется к Черной Птахе, но обязана...
Взмахнула крыльями и полетела, а покуда летела — пела:
Ой, пив же я, пив, Кобилу пропив, Що кому до того...
— Что-то веселишься очень, Вторая,— встретила ее укором Черная Птаха.— Что нового?
— Вчера видела молодца... Прошлой ночью хлопы поймали конокрада. Выпил он, что ли, многовато и задержался в чужой конюшне, или же захватил его Семко Вихор, хлоп такой есть в нашем селе, ночами не спит и коня своего бережет. Как бы то ни было, но поймал Семко его на горячем и поднял крик. Сбежались соседи, а утром привели в корчму судить.
«йой,— молит,— хозяева уважаемые и честные, не чините самосуда, бо я с Карпат пришел, бо есьм опри- шок, самого Олексы Довбуша верный побратим. Послал меня Олекса в подольские села коней раздобыть, скоро лед треснет, лес распустится и начнутся походы. А без коня опришку — гибель. Ну я и...»
Как сказал он эти слова — общество луп-луп друг на дружку, наконец, глаза потупили, стыдно стало. А потом ближе к тому опришку подступают, разглядывают его, как цыган кобылу на торгах.
«Напрасно мы его, братья, измолотили,— печалится Семко Вихор, мужичонка — как овсяный снопик.— Ведь самого Олексы Довбуша побратим и все такое... Олекса же всегда защищал бедного хлопа... Я даже... даже, если на то пошло, могу своего буланого опришкам отдать. А что? Пускай берут. Для людей же...»
И уже Семко чуть не побежал за конем, другие газды тоже такую мысль имели. Гаврило Крутий раз- два, шмыгнул в корчму, вынес сулею, селедок.
«А ну-ка, христиане,— говорит,— развяжите человека и попотчуем его горилкою. Не кто-нибудь, сам побратим Олексы, опришок, а опришок — то святой человек».
Так, может, и развязали бы люди злодея, и Гаврило Крутий, что сам падкий на хмельное питье, напоил бы его пшеничною,— бо, прошу пани, Довбушева слава
распространилась и в наших краях, если бы в кругу селян не появился молод-молодец.
«Агов, газды! — крикнул он,— Не спешите делить с ним свою бедность. Хочу побеседовать с этим разбойником».
И спрашивает конокрада:
«Что, хвалишься, значит, что ты опришок Олексы Довбуша, рыцарь, га?»
«А как же,— насмешливо молвит конокрад.— Я с Олексой на «ты».
«Ну так расскажи нам, как выглядит главный опришок».
«А что тут рассказывать? Ростом, как елка-смерека. Зубы, руки и грудь у него железные».
«Бреши, бреши,— смеется молодец.— Ты того Довбуша видел, как я деву Марию... Еще скажи нам, какой у Довбуша разум?»
«Опришковский»,— ляпнул конокрад.
«Опять брешешь. У Олексы Довбуша разум крестьянский. Сами подумайте, газды, послал бы Олекса тайно у бедного хлопа коня воровать? Или не открыты перед Довбушем панские конюшни? Или нет в них коней боевых? Зачем бы Олексе крестьянскую семью сиротить, когда весна приближается, сеять надо. Нет, брат, ты Довбуша не знаешь, честным именем его разбой-злодейство свое прикрываешь. Грех тебе и позор...»
Конокрад вытаращился на молодца. И внезапно бухнулся ему в ноги.
«Прости, паночек! Еще раз клянусь...» — заскулил.
«Разве ты прошлый год не зарекался, га, когда в другом селе коровенку крал? Разве не имел я с тобой беседы? Тогда ты тоже Довбушем прикрывался. Нет тебе веры ни у кого. А за то, что честного человека, рыцаря, перед народом оговариваешь и пятнаешь, смерть тебе».
Откуда-то появился конь. И привязали хлопы вора к конскому хвосту. Семко Вихор ухватился за гриву, конь рванул с места...
— А молодец? — напомнила Черная Птаха.
— Исчез куда-то, добрая пани. Я, правда, на Гаврилову бутыль поглядывала.
— Т-так,— каркнула озабоченно Черная Птаха и улетела.
А черная ночь серела.
...Но народилась ночь метельная. Не было у той ночи ни лица, ни глаз, ни луны, не было в ней ни земли, ни неба, все смешалось, перепуталось. В ту ночь гарцевали вихри, вихри выли, пели, свистали, звонили, верещали, стонали, ухали, сталкивались. Снег летел к тучам, тучи волоком тащились по земле. Все живое в ту ночь забилось в укромные уголки, лишь Третья Ворона, что ютилась в хате богатея Одуда, в полночь пустилась в дорогу. Это было нелегким делом, вихри швыряли Ворону из стороны в сторону, как волны щепку, забивали дыханье, временами Вороне казалось, что приходит ей конец, но до виселицы кое-как доплелась.
— Чтоб этим ветрам ни дна ни покрышки не было! — проклинала, садясь рядом с Черной Птахой.— А чтоб они утра не дождались, чтоб холера взяла, пусть у них, паскудников, крылья отсохнут, пусть...
— Хватит, хватит! — прервала воронью ругань Черная Птаха. Она не знала, что Третья ежедневно общалась с Одудихой и кое-что у нее переняла.
— Что хорошего видела?
— Молодца прекрасного.
— Интересно, расскажи...
— Меня страх берет, как вспомню, Ото ж, слышите, ясновельможная, вчера я заметила тот чертов цыганский табор и думаю: присяду, может, какою-нибудь дрянью разживусь. И только, слышите ли, опустилась на снег возле шатров, только лишь кизячок клюнула, как вдруг меня окружил табун цыганят. Повыбегали она на мороз голые, босые, синие, как пупы, и стали меня ловить. И все верещат, что ворону зажарят и съедят — терновника б вы нажрались! Им на помощь старая цыганка выскочила, в таборе гам поднялся.
В этот момент подоспел молодец.
«Что это,— спрашивает,— за содом и гоморра?»
«За вороной охотимся».
«За вороной? — удивился молодец.— Она ж падалью питается». Это про меня, значит. А, чтоб ты, курвий сын, костью подавился!
«Пусть чем хочет питается»,— нахмурился старый цыган, ватаг.
«Плохо дело, — тоже нахмурился молодец.— А в селе что, тоже голодно?»
«Не то чтоб голодно, но и не сытно,— ответил цыганский атаман.— Можно купить у пана или у Гершка. Та грошей нет».
Старый цыган руку протягивает:
«Одолжи денег, добрый человече.— Потом спохватился, бросился к девкам, одну за одной к молодцу тащит, платочки с голов срывает, по задкам девичьим похлопывает: — Смотри, какие красотки, добрый человече! Возьми одну, или две, или три, возьми на ночь или навсегда купи...»
Молодец отшатнулся от цыганских дивчат. А тот за полу его придерживает:
«Не нравится? Ты посмотри, какой товар тебе даю — нецелованный, чистый, молодой. Не хочешь этих — купи мою Марицу, мое сокровище». И дернул молоденькую дочку к себе, и руку ее молодцу в ладонь кладет. А у самого на глазах слезы.
Рассердился молодец:
«Постой, цыган, дай слово молвить. Не надо мне, цыган, ни твоей Марицы, ни других дивчат, им род цыганский продолжать, а от голода вас спасу, денег дам и возврата не потребую». При тех словах, ясновельможная, он — этот транжира, сучий сын, развратник, болван, идиот — отвязывает от пояса кошелек, полным- полный белыми сороковками, и бросает старому цыгану в ручищи. Я чуть не лопнула от злости, ибо где, кто, когда видел, чтобы цыганам богатство отдавали? Цыганва, известное дело, заверещала на радостях, что дурака нашла, вокруг молодца закружилась, песнями заворожила.
Ох, и был пир в тот вечер в цыганском таборе, кое- что и мне перепало, но должна признаться: не по вкусу была мне еда, непрерывно в мыслях проклинала молодца...
— Он среди цыган остался? — спросила Черная Птаха.
— Думаете, я видела? Вечер наступил...
Может, то все-таки он? — вслух подумала Черная Птаха и растворилась в ночном ветровее.
Проходила ветреная ночь.
...Пятая ночь была удивительно тревожной, таинственностью наполненной, теплой.
Где-то треснуло что-то, будто из пушки ударило. Может, это треснули льды на Днестре?
Где-то в полях что-то шелестело, будто травы пере
шептывались. Может, то оседал незаметно ноздреватый снег?
Где-то едва слышно заиграло что-то, чуть тревожно, чуть-чуть... Может, это в вербах оживали соки?
Где-то вскрикнуло что-то спросонья. Птица, может? Может, любовь?!
Этой ночью прилетела к виселице Четвертая Ворона.
Там уже дулась Черная Птаха.
— Ну, говори что-нибудь,— попросила Ворону Черная Птаха.— О чем думаешь?
— О счастье, любезная пани. Одни, хоть и не заслужили, а имеют его, другие честно век прожили, а счастья не видели ни капельки. Возьмите, к примеру, меня. Разве не была я молодой, пригожей, разве кровь во мне не играла? А что ж из того? Так и состарилась без пары. Обошла меня доля, обошла на сивых конях. А других... Вот вчера была я на одной свадьбе в селе, ведь где свадьба — там и вороне праздник. Девка, я вам скажу, как помело, Мокриною зовется. К тому ж еще и бедная, как церковная мышь, потому как сирота. Хата костылями подперта, усадьба — быку негде прилечь. А хлопца красивого взбаламутила.
— А может, девка не такая уж и страшная, как ты ее обрисовала? — усмехнулась Черная Птаха.
— Не перечу,— согласилась Ворона.— Это я так, если со мною сравнить.
— Оставим это. Подозрительного чего-нибудь...
— Та слушайте... Встретила на свадьбе молодца незнакомого... Было все так. Где-то около полуночи выбежали на подворье молодые — распаренные, горячие,— в хате ведь песни, танцы, скрипка пиликает. Сели они на пенек, возле поленницы, стали целоваться. Девка уже и отталкивает молодого от себя, и упрашивает, а он припал к губам — волами не оторвешь. Она ему и говорит:
«Успеем, Панас, нацеловаться и... набедоваться. Только и богатства у нас, что любим».
«Хоть сегодня не печалься, Мокрина,— просит он.— Сегодня наша свадьба, наша ночь...»
«А завтра,— шепчет она,— я до пана Гершка — корчму подметать, а ты до пана Каневского — жито молотить... Разве то жизнь, Панас?»
Жизнь перед ними стлалась не ковром, а терном колючим. И так бы они, со свадьбы своей начиная, аж
до смерти в ярме бедняцком ходили, если бы не тот неизвестный...
Я не заметила — с огородов ли он появился или с улицы, увидела его лишь тогда, как он шапку перед молодыми снимал.
«Не печальтесь,— молвил парень,— найдем управу и на вашу беду».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Ты про чужого человека разговор веди,— напомнила ей Черная Птаха.
— А я и говорю: чужой, подозрительный. Приехал он к старухе на сивом коне, как снегом дороги припорошило. Файный молодец, красивый: ростом высокий, усы черные. Баба Ковалиха плещет языком, что то, мол, дальний родственник, люди ей верят или не верят, а я свои соображения, прошу пани, имею, язык у старухи трепливый, ибо молодец в село редко выходит, - панским прислужникам на глаза не показывается, коня своего от всего света скрывает, только ночами на прогулку выводит и обращается к нему:
«А не застаивайся, Сивый, в старухиной конюшне, не разъедай брюхо овсом, зима пройдет быстро, леса распустятся, и опять нам дорогой запахнет».
— Это в самом деле очень подозрительно,— подобрела Черная Птаха.
— Еще хочу добавить, прошу пани, что у бабы Ковалихи хлеб на столе появился. А откуда он взялся, если раньше и коржом не пахло?.. Случается, что из ее окошек песни слышатся. Может, у бабы праздник какой, или рождество святое, или же похороны?.. На бабе чеботы новые и свитка. А откуда, с каких достатков? Вся разгадка в том молодце. Так я думаю.
— Ты верно думаешь, Шестая,— похвалила ее Черная Птаха.— На будущее всем вам приказываю пристального глаза с молодца не спускать: где б он ни
бродил, что бы ни делал, какие бы речи ни говорил — доносить мне. В пятницу каждой недели в это время и на этом же месте буду ждать ваших вестей. На том бывайте здоровы.
И Черная Птаха поднялась в воздух. Ворон обдало, как ведром воды, струей лютого холода.
И первая синяя ночь догорала...
...Но через неделю в пятницу народилась вторая ночь.
Была эта ночь работящею, как господская прислуга. Она густо развесила на небесном своде звезды, света их было для ночи достаточно, и она ходила полями, лесами и выбеливала снега, и дыханием ветерка ровняла-раз- глаживала сугробы; казалось, что ночь расстилала по земле выбеленные полотна. А там, где по краям полотно почернело, загрязнилось, она слегка притрушивала его белым.
В такую белую-белую ночь людям не спится, сидят люди возле разрисованных морозцем окошек и слушают, как поскрипывают во дворах, на улицах, лужках, в садах ночные сапожки, и ждут люди, подсознательно ждут чего-то, а чего — и сами не знают: может, гостей, может, врагов, может, счастья...
В полночь люди кладут под головы кулаки и засыпают разочарованные, а ночь убаюкивает их белыми снами, пока сама не устанет.
Когда в эту ночь качнулась колыбель полночи, из щели церковного купола вылезла Первая Ворона, старая Ворона, на скорую руку произнесла «Отче наш» и полетела к виселице.
Здесь ожидала ее Черная Птаха.
Слава Иисусу, добрая пани,— поклонилась Ворона.
Во веки веков,— фыркнула Черная Птаха.— С чем прилетела?
— В этот понедельник, добрая пани, была я в городе...
— На службу летала? — ухмыльнулась Черная Птаха, зная набожность старой Вороны.
Где там... На торжище. Хоть и грех по торгам волочиться, но ведь голод — не тетка, можно поживиться там, чем бог пошлет.
— Что ж ты видела на торжище?
— Людей силу-силищу — крикливую, безбожную силу. А среди них молодца приметила.
— Того, что у Ковалихи проживает?
— Откуда могу знать, того или нет? Но сильно красивого и соблазнительного, господи прости.
— Покупал или продавал что? — выспрашивала Черная Птаха.
— Ни то ни се... Ходил среди людей, присматривался, к разговорам ухо настораживал. Наконец, ласкава пани, подходит тот молодец к лавке одного купца, что Благочестивым Армянином зовется. Может, слышали про такого?
— Ну-ну, и кинулся молодец грабить купца? — насторожилась Черная Птаха.
— Свят-свят, такое скажете... Он не был похож на разбойника, да и Благочестивый Армянин не заслужил, чтоб его богатства лишали. Я давно его знаю: сиротам убогим в приюте помощь оказывает. Его лавка как раз возле торжковых ворот, в ней всякая всячина: и селедка, и мечи воинские, и вино венгерское...
— Слишком хвалишь купца, Ворона.
— А почему бы его не похвалить, если он и мне изредка кость дает?
— Ты про молодца рассказывай...
— Я и говорю... Подходит молодец к купцу, говорит:
«Слышал я, купчина, что ты бардзо богатый?»
«Бог мне помогает, человече»,— отвечает купец.
«Еще я слышал, что имеешь славу человека честного. Продавая людям всякую всячину, ты не обманываешь их ни на грош, и не обвешиваешь, и не обмериваешь?»
«Все, что ты слышал, истина,— молвит купец.— Я ем честный хлеб».
«Что-то не очень тому верю»,— сомневается молодец.
«Так проверь»,— буркнул купец.
«Это можно»,— засмеялся молодец и тут же кликнул в свидетели людей. Собралась толпа — не сосчитать всех. А молодец и говорит:
«Сейчас, панове общество, буду дознаваться, много ли у Благочестивого неправедных грошей».
— И купец согласился? — удивлялась Черная Птаха.
— Не было ему куда деваться, добрая пани. Не хотел, чтобы о нем плохая слава среди людей пошла,
что, мол, испугался. Ну и выставил целый короб червонцев.
«Попробуй праведные гроши от неправедных отличить. Только запомни: не отличишь — пойдешь ко мне слугою».
«А когда отличу?»
«Все неправедные гроши будут твои».
А он, пани добрая, закатал рукава сорочки, обе руки запустил в короб с деньгами, запустил и вытащил, поднявши их кверху. И все увидели, как прилипли к его рукам злотые, была их, может, тысяча, до того они поблескивали в коробе чистым золотом, а на руках его сразу обагрились кровью, покрылись потом и слезами.
«Видите, честные люди, какие они праведные, эти гроши? На них ваша кровь, в них ваш труд, ваши дни и ночи. Все они купцом с вас подлым образом содраны, честных денег осталось в коробе на донышке!.. Берите, люди, назад свою кровушку, она вам принадлежит».
— А купец Благочестивый что же? — поинтересовалась Черная Птаха.
— Ничего, только побелел, как смерть,— ответила Ворона,— и стал стражу звать. Пока воины прибыли — люди гроши пособирали и разошлись, а молодец исчез. Вот и все, пани добрая, что я хотела рассказать. Думаю себе, что молодец подозрительный, ибо не взял себе ни талера...
А колыбель белой ночи баюкала последние мгновенья...
Тогда наступила третья ночь.
Третья ночь была беспросветно черная, словно бочке смолы вывалялась. Черными лежали снега, чернела дорога, черными спали дубравы. Черная ночь черной кистью подмалевывала своды неба, где только могла, гасила ясные искорки, будь они на замерзшем Днестре или в людских окнах. Она даже утопила в смоле луну и звезды. Казалось, что в целом мире нет света, есть только огромная, первозданная, наполненная мраком яма.
В такие ночи люди думают о смерти, а злодеи — про чужие кладовые. Даже Вторая Ворона, что всегда ночевала в зерновой кладовке корчмаря, испугалась ночной темноты.
— Ай-вай, такая муть — хоть глаз выколи,— про
каркала она пьяненько, потому что с вечера потянула горилки из разбитой сулеи.— Не очень мне хочется к Черной Птахе, но обязана...
Взмахнула крыльями и полетела, а покуда летела — пела:
Ой, пив же я, пив, Кобилу пропив, Що кому до того...
— Что-то веселишься очень, Вторая,— встретила ее укором Черная Птаха.— Что нового?
— Вчера видела молодца... Прошлой ночью хлопы поймали конокрада. Выпил он, что ли, многовато и задержался в чужой конюшне, или же захватил его Семко Вихор, хлоп такой есть в нашем селе, ночами не спит и коня своего бережет. Как бы то ни было, но поймал Семко его на горячем и поднял крик. Сбежались соседи, а утром привели в корчму судить.
«йой,— молит,— хозяева уважаемые и честные, не чините самосуда, бо я с Карпат пришел, бо есьм опри- шок, самого Олексы Довбуша верный побратим. Послал меня Олекса в подольские села коней раздобыть, скоро лед треснет, лес распустится и начнутся походы. А без коня опришку — гибель. Ну я и...»
Как сказал он эти слова — общество луп-луп друг на дружку, наконец, глаза потупили, стыдно стало. А потом ближе к тому опришку подступают, разглядывают его, как цыган кобылу на торгах.
«Напрасно мы его, братья, измолотили,— печалится Семко Вихор, мужичонка — как овсяный снопик.— Ведь самого Олексы Довбуша побратим и все такое... Олекса же всегда защищал бедного хлопа... Я даже... даже, если на то пошло, могу своего буланого опришкам отдать. А что? Пускай берут. Для людей же...»
И уже Семко чуть не побежал за конем, другие газды тоже такую мысль имели. Гаврило Крутий раз- два, шмыгнул в корчму, вынес сулею, селедок.
«А ну-ка, христиане,— говорит,— развяжите человека и попотчуем его горилкою. Не кто-нибудь, сам побратим Олексы, опришок, а опришок — то святой человек».
Так, может, и развязали бы люди злодея, и Гаврило Крутий, что сам падкий на хмельное питье, напоил бы его пшеничною,— бо, прошу пани, Довбушева слава
распространилась и в наших краях, если бы в кругу селян не появился молод-молодец.
«Агов, газды! — крикнул он,— Не спешите делить с ним свою бедность. Хочу побеседовать с этим разбойником».
И спрашивает конокрада:
«Что, хвалишься, значит, что ты опришок Олексы Довбуша, рыцарь, га?»
«А как же,— насмешливо молвит конокрад.— Я с Олексой на «ты».
«Ну так расскажи нам, как выглядит главный опришок».
«А что тут рассказывать? Ростом, как елка-смерека. Зубы, руки и грудь у него железные».
«Бреши, бреши,— смеется молодец.— Ты того Довбуша видел, как я деву Марию... Еще скажи нам, какой у Довбуша разум?»
«Опришковский»,— ляпнул конокрад.
«Опять брешешь. У Олексы Довбуша разум крестьянский. Сами подумайте, газды, послал бы Олекса тайно у бедного хлопа коня воровать? Или не открыты перед Довбушем панские конюшни? Или нет в них коней боевых? Зачем бы Олексе крестьянскую семью сиротить, когда весна приближается, сеять надо. Нет, брат, ты Довбуша не знаешь, честным именем его разбой-злодейство свое прикрываешь. Грех тебе и позор...»
Конокрад вытаращился на молодца. И внезапно бухнулся ему в ноги.
«Прости, паночек! Еще раз клянусь...» — заскулил.
«Разве ты прошлый год не зарекался, га, когда в другом селе коровенку крал? Разве не имел я с тобой беседы? Тогда ты тоже Довбушем прикрывался. Нет тебе веры ни у кого. А за то, что честного человека, рыцаря, перед народом оговариваешь и пятнаешь, смерть тебе».
Откуда-то появился конь. И привязали хлопы вора к конскому хвосту. Семко Вихор ухватился за гриву, конь рванул с места...
— А молодец? — напомнила Черная Птаха.
— Исчез куда-то, добрая пани. Я, правда, на Гаврилову бутыль поглядывала.
— Т-так,— каркнула озабоченно Черная Птаха и улетела.
А черная ночь серела.
...Но народилась ночь метельная. Не было у той ночи ни лица, ни глаз, ни луны, не было в ней ни земли, ни неба, все смешалось, перепуталось. В ту ночь гарцевали вихри, вихри выли, пели, свистали, звонили, верещали, стонали, ухали, сталкивались. Снег летел к тучам, тучи волоком тащились по земле. Все живое в ту ночь забилось в укромные уголки, лишь Третья Ворона, что ютилась в хате богатея Одуда, в полночь пустилась в дорогу. Это было нелегким делом, вихри швыряли Ворону из стороны в сторону, как волны щепку, забивали дыханье, временами Вороне казалось, что приходит ей конец, но до виселицы кое-как доплелась.
— Чтоб этим ветрам ни дна ни покрышки не было! — проклинала, садясь рядом с Черной Птахой.— А чтоб они утра не дождались, чтоб холера взяла, пусть у них, паскудников, крылья отсохнут, пусть...
— Хватит, хватит! — прервала воронью ругань Черная Птаха. Она не знала, что Третья ежедневно общалась с Одудихой и кое-что у нее переняла.
— Что хорошего видела?
— Молодца прекрасного.
— Интересно, расскажи...
— Меня страх берет, как вспомню, Ото ж, слышите, ясновельможная, вчера я заметила тот чертов цыганский табор и думаю: присяду, может, какою-нибудь дрянью разживусь. И только, слышите ли, опустилась на снег возле шатров, только лишь кизячок клюнула, как вдруг меня окружил табун цыганят. Повыбегали она на мороз голые, босые, синие, как пупы, и стали меня ловить. И все верещат, что ворону зажарят и съедят — терновника б вы нажрались! Им на помощь старая цыганка выскочила, в таборе гам поднялся.
В этот момент подоспел молодец.
«Что это,— спрашивает,— за содом и гоморра?»
«За вороной охотимся».
«За вороной? — удивился молодец.— Она ж падалью питается». Это про меня, значит. А, чтоб ты, курвий сын, костью подавился!
«Пусть чем хочет питается»,— нахмурился старый цыган, ватаг.
«Плохо дело, — тоже нахмурился молодец.— А в селе что, тоже голодно?»
«Не то чтоб голодно, но и не сытно,— ответил цыганский атаман.— Можно купить у пана или у Гершка. Та грошей нет».
Старый цыган руку протягивает:
«Одолжи денег, добрый человече.— Потом спохватился, бросился к девкам, одну за одной к молодцу тащит, платочки с голов срывает, по задкам девичьим похлопывает: — Смотри, какие красотки, добрый человече! Возьми одну, или две, или три, возьми на ночь или навсегда купи...»
Молодец отшатнулся от цыганских дивчат. А тот за полу его придерживает:
«Не нравится? Ты посмотри, какой товар тебе даю — нецелованный, чистый, молодой. Не хочешь этих — купи мою Марицу, мое сокровище». И дернул молоденькую дочку к себе, и руку ее молодцу в ладонь кладет. А у самого на глазах слезы.
Рассердился молодец:
«Постой, цыган, дай слово молвить. Не надо мне, цыган, ни твоей Марицы, ни других дивчат, им род цыганский продолжать, а от голода вас спасу, денег дам и возврата не потребую». При тех словах, ясновельможная, он — этот транжира, сучий сын, развратник, болван, идиот — отвязывает от пояса кошелек, полным- полный белыми сороковками, и бросает старому цыгану в ручищи. Я чуть не лопнула от злости, ибо где, кто, когда видел, чтобы цыганам богатство отдавали? Цыганва, известное дело, заверещала на радостях, что дурака нашла, вокруг молодца закружилась, песнями заворожила.
Ох, и был пир в тот вечер в цыганском таборе, кое- что и мне перепало, но должна признаться: не по вкусу была мне еда, непрерывно в мыслях проклинала молодца...
— Он среди цыган остался? — спросила Черная Птаха.
— Думаете, я видела? Вечер наступил...
Может, то все-таки он? — вслух подумала Черная Птаха и растворилась в ночном ветровее.
Проходила ветреная ночь.
...Пятая ночь была удивительно тревожной, таинственностью наполненной, теплой.
Где-то треснуло что-то, будто из пушки ударило. Может, это треснули льды на Днестре?
Где-то в полях что-то шелестело, будто травы пере
шептывались. Может, то оседал незаметно ноздреватый снег?
Где-то едва слышно заиграло что-то, чуть тревожно, чуть-чуть... Может, это в вербах оживали соки?
Где-то вскрикнуло что-то спросонья. Птица, может? Может, любовь?!
Этой ночью прилетела к виселице Четвертая Ворона.
Там уже дулась Черная Птаха.
— Ну, говори что-нибудь,— попросила Ворону Черная Птаха.— О чем думаешь?
— О счастье, любезная пани. Одни, хоть и не заслужили, а имеют его, другие честно век прожили, а счастья не видели ни капельки. Возьмите, к примеру, меня. Разве не была я молодой, пригожей, разве кровь во мне не играла? А что ж из того? Так и состарилась без пары. Обошла меня доля, обошла на сивых конях. А других... Вот вчера была я на одной свадьбе в селе, ведь где свадьба — там и вороне праздник. Девка, я вам скажу, как помело, Мокриною зовется. К тому ж еще и бедная, как церковная мышь, потому как сирота. Хата костылями подперта, усадьба — быку негде прилечь. А хлопца красивого взбаламутила.
— А может, девка не такая уж и страшная, как ты ее обрисовала? — усмехнулась Черная Птаха.
— Не перечу,— согласилась Ворона.— Это я так, если со мною сравнить.
— Оставим это. Подозрительного чего-нибудь...
— Та слушайте... Встретила на свадьбе молодца незнакомого... Было все так. Где-то около полуночи выбежали на подворье молодые — распаренные, горячие,— в хате ведь песни, танцы, скрипка пиликает. Сели они на пенек, возле поленницы, стали целоваться. Девка уже и отталкивает молодого от себя, и упрашивает, а он припал к губам — волами не оторвешь. Она ему и говорит:
«Успеем, Панас, нацеловаться и... набедоваться. Только и богатства у нас, что любим».
«Хоть сегодня не печалься, Мокрина,— просит он.— Сегодня наша свадьба, наша ночь...»
«А завтра,— шепчет она,— я до пана Гершка — корчму подметать, а ты до пана Каневского — жито молотить... Разве то жизнь, Панас?»
Жизнь перед ними стлалась не ковром, а терном колючим. И так бы они, со свадьбы своей начиная, аж
до смерти в ярме бедняцком ходили, если бы не тот неизвестный...
Я не заметила — с огородов ли он появился или с улицы, увидела его лишь тогда, как он шапку перед молодыми снимал.
«Не печальтесь,— молвил парень,— найдем управу и на вашу беду».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37