Он оторвался от ограды, сел на колоду рядом со Смертью, сказал:
— Теперь видишь, Смертонька, что за мною люди плачут, что благодарность от людей имею великую.
— Да, вижу,— неохотно согласилась Смерть.— Я еще никогда не видела такой печали народной. Разве ты был царь? Разве ты был воевода? Разве ты был богач? Не понимаю, что ты им в наследство оставляешь?
— Я оставляю им громкие звуки, что музыкой зовутся,— ответил Великий Цимбалист.
— Глупости,— скривилась Смерть.— Я знаю людей, для них богатство — золото, а музыка...
— Я им той музыки каждому по струне в сердце дал. Это дороже, чем золото.
— Я не взвешиваю дарованные тобою струны.
— А когда ж то было, чтоб Смерть да взвешивала? — улыбнулся сам себе Цимбалист.— Струны принадлежат жизни.
— Может, и так,— кивнула Смерть. Послюнила палец и коснулась им лезвия косы.— Будем кончать, Цимбалист, а? Я и так засиделась возле тебя, господь гневаться будет.
— Так разве я упираюсь, Смертонька? Но дозволь мне напоследок искупаться и одеться в чистое. Как предстану таким перед господом?
Смерть не стала говорить, что господь навстречу душам из своих покоев не выходит, встречает их перед райскими вратами апостол Петр, но вымыться и переодеться Цимбалисту позволила.
Женщины не дали Цимбалисту перед смертью трудиться, сами нагрели и налили воды в корыто, обмыли его тело, одели в праздничные одежды.
Он без стыда принимал женскую заботу, не жалел, что своей жены не имел,— сотни жен в последнюю дорогу его провожали, стелили коврами и скатертями стол под елкой, зажигали тысячи свечей. Он не жалел, что не родил собственного сына,— чужие сыны любовно и гладко тесали ему кедровое деревище Он не тужил, что не тешился в жизни родными дочками, чужие девицы барвинком и пахучим чабрецом выстилали ёму гроб, выстилали и приговаривали:
Довбуш уже стоял на подворье, невдалеке Сивый никак не мог отдышаться, Довбуш слезы глотал, он представлял, как тоскливо станет в этих горах без звонких струн Великого Цимбалиста.
Довбуш плечом, как плугом поле, распахав толпу, двинулся к Великому Цимбалисту. Старик сидел на столе, был уже причесанный, умиротворенный, славою напоён. Увидав Олексу, он протянул к ватажку обе руки:
— Прощай, ватаженьку, пора мне. Отыграл я свое.
— Отыграл, то правда,— нахмурился Довбуш. Его поразили длинные пальцы музыканта, что начали уже синеть.— Может, напоследок чего-то хотите, отче? Люд выполнит вашу волю. Может, нам что-то скажете? Может, желаете себе, чтоб мы отвезли вас на высокую гору и там схоронили, а? Может, прикажете замуровать ваше тело в мраморной гробнице? Вы заслужили- у нас...
Старик покачал головою:
— Нет, Олексику, пышнота мне не нужна. Но хотел бы я напоследок послушать, как играют цимбалы.
Довбуш махнул рукою. И тут же возле стола появилось сто наилучших цимбалистов.
— Играйте нашему отцу-батюшке,— велел Довбуш.
И молоточки-клевчики коснулись струн.
Старик смежил глаза, приготовился слушать, хотел под музыку уйти из этого мира; музыканты играли что- то печальное, играли старательно, с душой, словно прося цимбалы не просто звучать, а выговаривать каждое слово. Но то ли руки их стали непослушными, то ли цимбалы у них были глухи, из непевучего дерева сотворенные, ибо слышал Олекса, что мелодия никого за сердце не брала, мелодия плыла мимо людских сердец, как птицы летят мимо чужих гор, слышал это и Великий Цимбалист, ибо лоб его затуманился, старик открыл глаза и сказал:
— Что же вы, хлопцы, так играете? Может, у вас лучше веселое пойдет? А ну, попробуйте.
Цимбалисты попробовали. Их пальцы с клевчиками забегали-зачастили по струнам, как дождевые капли по быстрому течению реки. Цимбалисты потели, цимбалисты извивались, помогая себе языками, губами, притопывая в такт постолами, никто не мог бы сказать, что играют они неловко, никто не мог бы осудить их, что не вкладывают в игру стараний. Но Довбуш не замечал, чтобы струны на цимбалах покраснели, задымылись бы от веселого огня, но Довбуш не видел, чтоб из-под клевчиков вырывалось цветами-красками пламя буйного веселья. Он минуту-другую размышлял, отчего в печальной и веселой игре словно онемели цимбалы. Ведь раньше ему приходилось наблюдать, как Великий Цимбалист сеял цимбалами то синие цветы, то темно-зеленые краски печали, то огненные лепестки радостного безумства. Почему же эта сотня цимбалистов, что собрались сюда со всех концов, не высеяла из своих цимбал хоть бы одно зернышко? Одно-единственное. Правда, они простые музыканты, «свадебники», а он — Великий Цимбалист, иначе народ ни за что не возвеличил бы его. «Но кто виноват,— размышлял Довбуш,— что среди них не вырос хотя бы один Великий? Я? Мое дело — бартка и пистоли, кара и месть. Они, эти люди, что собрались вместе? Но они ведь знают плуг и топор, заступ и колун. Так, может, виновны сами цимбалисты? Нет, они, наверное, желали б — по их лицам видать — сеять цветы из цимбал; хотели бы — да не умеют, их никто не научил сеять. А должен бы научить, должен бы передать им в наследство свой талант этот человек, что умирает, этот старик, что зовется Великим Цимбалистом».
Олекса подступил ближе к нему, спросил:
— Вы уже умираете, деду? — И почему-то в Довбушевом голосе не было ни сочувствия, ни жалости, напротив, звенел в нем гнев.
— Нет, Олексику, еще не умираю, еще Смерть сидит на колоде. Я думаю...
— Над тем, что не оставляете себе замены? — нахмурился. Довбуш.
— Угадал, Олексику...— старик понурил голову. В его ушах еще бренчали струны цимбал, которые не умели ни плакать, ни смеяться.
— Смотрю я на вас, батько, и думаю, что напрасно жизнь вы прожили. Или неправду говорю? — повысил голос Олекса.
Народ выпучил на него глаза, народ, может, даже возмутился, что опришок, пусть он и Олекса Довбуш, насмехается над прославленным музыкантом. Разве под его цимбалы сынов не крестили, разве под его музыку не паровались, разве его пальцы не дарили людям радость?
— Что ты такое, Довбуш, говоришь? — попытался кто-то устыдить Олексу.— Дай человеку умереть спокойно.
— Не дам! — крикнул Довбуш. Схватил Цимбалиста за плечи, встряхнул его, будто грушу.— Не дам... Кто ему правду скажет, если не я? Он себе думает, что если весь век служил нам цимбалами, то заслужил себе
какие-то почести, право на память после смерти? Служил, ибо должен был, так ему на роду написано, ибо должен был на кусок хлеба заработать. Он удивлял нас своею игрой, и за то мы его любили и дали имя Великого. Да он оказался скупцом. Про него говорили, что он со своими цимбалами — слава нашего края. Теперь он умирает, уходит прочь от нас, и мы останемся без славы, без цимбал, которые сеют цветы.
Довбуш оглянулся, люди обернулись — и все увидели, что день почернел, горы стали ниже, леса стали реже, люди стали меньше, ибо нет в этом дне, и в завтрашнем тоже нет, и нет ни в горах, ни в лесах, ни среди людей человека, который занял бы место Великого Цимбалиста. И все ужаснулись, представив себе, что уже никогда в Карпатах не будет цимбал, которые умели бы сеять цветы-краски, а без них тяжко на свете жить.
Девки еще завывали где-то:
И старухи еще далеко за гумном поплескивали ладошами и высекали из себя слезы:
А здесь, на гумне, вокруг стола, застланного белыми покрывалами, среди многочисленных свечей, уже повеяло холодным ветром, между Великим Цимбалистом и окружающим людом вырастала стена отчужденности, ибо мало быть великим при жизни, надо остаться великим после смерти, ибо мало лелеять свой талант, надо другие таланты взращивать. Это Великий Цимбалист только теперь понял. Он глянул на Смерть, что издевательски щерила свои зубы, был бы рад, когда бы в этот момент достала его косою, но Смерть не спешила, она радовалась, что ее взяла, ибо вон уж глохнут плачи-причитания, ибо вон уже высыхают на лицах слезы. Смерть хотела насмеяться над Цимбалистом, ждала, чтобы до дна испил горькую чашу.
— Олекса наш правду молвит,— прошептал наконец Великий Цимбалист. Ему уже с трудом удавалось говорить, все слова, которые были отвешены ему на всю жизнь, высказал и теперь подметал их, как зернышки последние.
Люди ласкали Довбуша взглядами, чувствовали себя счастливыми оттого, что ватажок заботится о них, заботится о них своей золотой барткою в борьбе с панами и заботится разумом в такие вот минуты. Молодицы сушили слезы, дивчата заплетали косы и из-под бровей поглядывали на ватажка, в девичьих взорах таились зов любви и обещание счастливых ночей. Олекса не ловил ни единого взгляда, не потому не ловил, что для него не существовало дивчины, кроме Аннычки из Кутов, просто в эту минуту он думал иную думу, искал спасения от беды, что сталась с Великим Цимбалистом.
— А когда я молвил правду,— заговорил Олекса с Цимбалистом,— то умирать не должны, батько...
— Если б то в моих силах... Если б мне хоть год- другой жизни прибавить, то я бы их не зря прожил, я собрал бы сто хлопцев — сто цимбалистов, я б свои тайны, какое певучее и звонкое дерево для цимбал выбирать, им бы раскрыл, я б научил их, как со струнами говорить, я из своего жбана в их жбаны налил бы таланта до краев...
— Почему при жизни этого не делали? — допытывался Довбуш.
— То, Довбуше, такая уж людская натура: все, что имеешь, держи под замком. Кто его знает, может, я боялся хлеб потерять, может, не хотел, чтобы хлопцы урвали себе славы от моей? Теперь прозрел, теперь мне светло стало...
— А может, выплатите нам старый долг? — с надеждой спросил Олекса.
— Да как? Когда ж? — защищался старик.— Будто не видишь — Смерть сидит на колоде посреди гумна.
Олекса повернулся лицом к тому месту, где лежали еловые бревна. И он тоже увидел Смерть. Она показалась опришку нарочно, чтобы отбить у него охоту сманивать Великого Цимбалиста платить людям какой- то старый долг. Олекса ясно увидел ее длинную белую мантию, из-под которой выглядывали кости ног, и видел вместо глаз черные ямы, и видел желтые зубы, смеявшиеся над ним. Смерть даже помахала Довбушу
косой, мол, подожди, молодец, придет и твой черед. У опришка волосы встали дыбом, но он взял себя в руки и спросил древних дедов, что толпились впереди:
— Можно ли, уважаемые, побороть Смерть?
Деды были мудрые, они прожили на свете долгие
годы и, верно, дали бы Олексе добрый совет, но старики привыкли долго вспоминать и еще дольше рассказывать, на это требовалось время, а у Великого Цимбалиста руки уже синели и легким не хватало воздуха: Смерть точила косу.
— А когда я попробую?..
Довбуш не договорил, мысль молнией полыхнула в мозгу, он ухватился за нее, как утопающий за соломинку, вихрем помчался в хату, сорвал со стены цимбалы, ткнул их старику на колени, в посиневшие пальцы вложил клевчики, пальцы клевчиков не держали, цимбалы сползали с колен. Смерть от смеха подпрыгивала на колоде. Олекса цимбалы придерживал, стискивал пальцами стариковские пальцы и просил- приказывал:
— Играйте!..
Великий Цимбалист просительно взвел на Довбуша глаза, в них плескалась предсмертная муть.
— Играйте! — кричал Довбуш, крик зажигал людей.
И люди, словно бы поняв Олексин замысел, повторили стоголосо:
— Играйте!!!
Великий Цимбалист собрал последние крохи сил: он не имел права ослушаться общества и все-таки начал...
— Играйте! — подбадривал Довбуш.— Да веселую, батько наш, да быструю...
Первые звуки, как первые капли дождя в жару, прибавили сил и надежд Великому Цимбалисту, и потому следующие звуки упали гуще, увереннее, а третьи — совсем часто зазвучали с цимбал. Великий Музыкант чувствовал, что Олексино желание прогоняет от него слабость, вливает свежую кровь, голова становится яснее, Олексино и людское желания — становятся его собственными и цимбалы начинают выговаривать звуки все четче, все звончее.
— Еще огня, еще! — кричал Довбуш.
— Еще жару подсыпьте! — гудела, верещала, вы
крикивала толпа. Это было уже лишним, Цимбалист овладел цимбалами, высекал из них цветы и огонь, высекал веселье и радость, высекал для себя и людей; для себя, ибо сам воскресал, для людей, ибо толпа вдруг качнулась вправо-влево, притопнула тысячью постолов, как одной ногою, и... пустилась в танец. Под ногами танцующих закурилась пыль, полетели кверху пучки вырванной с корнем травы. Олекса потом рассказывал, что до тех пор никогда прежде так буйно не танцевал, танцующие забыли обо всем на свете, от их горячего дыхания гасли свечи, кто-то в запале расколол кедровое деревище, кто-то топтал зеленый барвинок. Великому Цимбалисту стало все равно, будет ли у него челн для плавания на тот свет; наконец, про тот свет он уже и не думал, потому что пальцы по-прежнему стали послушными, исчезла заливавшая их мертвецкая синева, в этот миг он и вправду был великим музыкантом и сам упивался своею мелодией и опьянял этой мелодией других.
Олекса, обнявший елочку, чтобы попридержать немного слишком расходившиеся ноги, случайно взглянул на бревно, где недавно еще сидела важная и надутая Смерть. Теперь Смерть уже не сидела, она танцевала вместе с живыми, извивалась, притопывала, бралась за бока, чары музыки не обошли ее, белый саван сполз, разостлался людям под ноги.
Смерть танцевала голая, жалкая, смешная в своей жуткой наготе.
— Смотрите, смотрите, Смерть танцует! — не удержался Довбуш и показал на Костлявую.
И весь народ увидел ее, и увидел ее Великий Цимбалист. Он нарочно швырнул Смерти под ноги целую пригоршню веселой игры, та захохотала, завертелась в сумасшедшем кружении. Скоро по ней уже топтались люди,— мир такого доселе не видал, чтобы по Смерти топтались люди, даже сам господь выглянул из своего небесного окна, чтобы увидеть надругательство над своим посланником, но и он не смог устоять перед Великим Цимбалистом, у бога засвербило в пятках, он поспешно затворил форточку.
Смерть обливалась потом, Смерть умирала от танца, Смерть протягивала к Цимбалисту костлявые руки, умоляла:
— Гей, та остановись, имей разум, дай передохнуть. Я отступлюсь... Живи себе хоть тыщу лет.
Великий Цимбалист смеялся:
— А чья взяла, Костлявая? Танцуй, танцуй, чтоб знала, что значит музыка, что то значит жизнь. Это тебе не косой махать. Танцуй, ха-ха!..
Наконец, Довбуш смилостивился над Смертью:
— Оставим тебя в покое, только до Цимбалиста не подходи. Ни нынче, ни завтра, ни через год.
— Слово чести! — Смерть соглашалась на все, ее кости и так уже едва держались вместе.
Тогда умолкли цимбалы. Смерть подхватила саван, косу и вприпрыжку бросилась с подворья. Вдогонку ей несся хохот, свист, кое-кто еще и камнем швырнул.
— Теперь все,— присел повеселевший Довбуш.— И похороны, и воскресенье кончились. Вы, люди, расходитесь и расскажите всем, как тут был побеждена Смерть. А вы, батько Великий Цимбалист, выберите себе из парней сотню самых талантливых, научите их мастерить такие цимбалы, чтоб душу имели, и научите их, как умеете сами, сеять из цимбал цветы-краски.
— Добре, Олексику,— ответил Цимбалист,— сделаю, как ты велишь.
— Не я велю — так людям надо. Пусть первая сотня парней, когда станет равной тебе, другую сотню цимбалистов обучит и сделает их великими. Тогда на Зеленой Верховине никогда не умолкнет музыка. Оставайтесь здоровы, а я поехал.— И Олекса Довбуш вскочил в седло.
Сивый тронул с места. Народ разошелся, а Великий Цимбалист принялся за работу.
Смерть в то лето на Зеленую Полонину не заглядывала, никто в горах не умирал, даже те, кому надо было. Несколько раз, правда, Смерть подходила к горам, но с вершин Дохнуло на нее звуками цимбал, и Костлявая убегала — дай бог ноги!
ЛЕГЕНДА ДЕВЯТАЯ
Алекса лежал, положив голову на колени Аннычки. Дивчина осторожно и ласково касалась пальцами его задубевшего на ветрах лица. Довбуш слушал ее песенку, песня почему-то казалась ему похожей на весенний ручеек, несмело и робко прокладывающий себе путь в глубоких, рыхлых снегах. Опришок мысленно шел вслед за ручьем, который с каждым шагом полнился водой; набирался отваги и шума, пока не зазвенел ликующе, победно, и тогда Олекса услыхал, как где-то далеко- далеко зазвучали бубны. За бубнами рассыпали веселье цимбалы и скрипка, и Олексе послышался запах свадебного пшеничного каравая, и уже перед глазами замаячило зеленое деревце, убранное красными цветами. Олекса открыл глаза, видение пропало. Аннычка прервала песню. И он спросил:
— Отчего, любая моя, вспомнила свадебные напевки?
— Потому, что этой ночью отдаю себя, Олекса.
— За кого?
— За тебя...
Он обнял ее руками за шею, прижал к себе, она склонилась ему на грудь, было им душно и томительно, он целовал ее беспрестанно, будто жаждой томимый пил воду. Она млела в объятиях, были ей любы и желанны его крепкие поцелуи, дивчина горела, трепетала в прекрасном жарком огне, горела и не сгорала.
— Ты знаешь, Олексику, что такое счастье?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Теперь видишь, Смертонька, что за мною люди плачут, что благодарность от людей имею великую.
— Да, вижу,— неохотно согласилась Смерть.— Я еще никогда не видела такой печали народной. Разве ты был царь? Разве ты был воевода? Разве ты был богач? Не понимаю, что ты им в наследство оставляешь?
— Я оставляю им громкие звуки, что музыкой зовутся,— ответил Великий Цимбалист.
— Глупости,— скривилась Смерть.— Я знаю людей, для них богатство — золото, а музыка...
— Я им той музыки каждому по струне в сердце дал. Это дороже, чем золото.
— Я не взвешиваю дарованные тобою струны.
— А когда ж то было, чтоб Смерть да взвешивала? — улыбнулся сам себе Цимбалист.— Струны принадлежат жизни.
— Может, и так,— кивнула Смерть. Послюнила палец и коснулась им лезвия косы.— Будем кончать, Цимбалист, а? Я и так засиделась возле тебя, господь гневаться будет.
— Так разве я упираюсь, Смертонька? Но дозволь мне напоследок искупаться и одеться в чистое. Как предстану таким перед господом?
Смерть не стала говорить, что господь навстречу душам из своих покоев не выходит, встречает их перед райскими вратами апостол Петр, но вымыться и переодеться Цимбалисту позволила.
Женщины не дали Цимбалисту перед смертью трудиться, сами нагрели и налили воды в корыто, обмыли его тело, одели в праздничные одежды.
Он без стыда принимал женскую заботу, не жалел, что своей жены не имел,— сотни жен в последнюю дорогу его провожали, стелили коврами и скатертями стол под елкой, зажигали тысячи свечей. Он не жалел, что не родил собственного сына,— чужие сыны любовно и гладко тесали ему кедровое деревище Он не тужил, что не тешился в жизни родными дочками, чужие девицы барвинком и пахучим чабрецом выстилали ёму гроб, выстилали и приговаривали:
Довбуш уже стоял на подворье, невдалеке Сивый никак не мог отдышаться, Довбуш слезы глотал, он представлял, как тоскливо станет в этих горах без звонких струн Великого Цимбалиста.
Довбуш плечом, как плугом поле, распахав толпу, двинулся к Великому Цимбалисту. Старик сидел на столе, был уже причесанный, умиротворенный, славою напоён. Увидав Олексу, он протянул к ватажку обе руки:
— Прощай, ватаженьку, пора мне. Отыграл я свое.
— Отыграл, то правда,— нахмурился Довбуш. Его поразили длинные пальцы музыканта, что начали уже синеть.— Может, напоследок чего-то хотите, отче? Люд выполнит вашу волю. Может, нам что-то скажете? Может, желаете себе, чтоб мы отвезли вас на высокую гору и там схоронили, а? Может, прикажете замуровать ваше тело в мраморной гробнице? Вы заслужили- у нас...
Старик покачал головою:
— Нет, Олексику, пышнота мне не нужна. Но хотел бы я напоследок послушать, как играют цимбалы.
Довбуш махнул рукою. И тут же возле стола появилось сто наилучших цимбалистов.
— Играйте нашему отцу-батюшке,— велел Довбуш.
И молоточки-клевчики коснулись струн.
Старик смежил глаза, приготовился слушать, хотел под музыку уйти из этого мира; музыканты играли что- то печальное, играли старательно, с душой, словно прося цимбалы не просто звучать, а выговаривать каждое слово. Но то ли руки их стали непослушными, то ли цимбалы у них были глухи, из непевучего дерева сотворенные, ибо слышал Олекса, что мелодия никого за сердце не брала, мелодия плыла мимо людских сердец, как птицы летят мимо чужих гор, слышал это и Великий Цимбалист, ибо лоб его затуманился, старик открыл глаза и сказал:
— Что же вы, хлопцы, так играете? Может, у вас лучше веселое пойдет? А ну, попробуйте.
Цимбалисты попробовали. Их пальцы с клевчиками забегали-зачастили по струнам, как дождевые капли по быстрому течению реки. Цимбалисты потели, цимбалисты извивались, помогая себе языками, губами, притопывая в такт постолами, никто не мог бы сказать, что играют они неловко, никто не мог бы осудить их, что не вкладывают в игру стараний. Но Довбуш не замечал, чтобы струны на цимбалах покраснели, задымылись бы от веселого огня, но Довбуш не видел, чтоб из-под клевчиков вырывалось цветами-красками пламя буйного веселья. Он минуту-другую размышлял, отчего в печальной и веселой игре словно онемели цимбалы. Ведь раньше ему приходилось наблюдать, как Великий Цимбалист сеял цимбалами то синие цветы, то темно-зеленые краски печали, то огненные лепестки радостного безумства. Почему же эта сотня цимбалистов, что собрались сюда со всех концов, не высеяла из своих цимбал хоть бы одно зернышко? Одно-единственное. Правда, они простые музыканты, «свадебники», а он — Великий Цимбалист, иначе народ ни за что не возвеличил бы его. «Но кто виноват,— размышлял Довбуш,— что среди них не вырос хотя бы один Великий? Я? Мое дело — бартка и пистоли, кара и месть. Они, эти люди, что собрались вместе? Но они ведь знают плуг и топор, заступ и колун. Так, может, виновны сами цимбалисты? Нет, они, наверное, желали б — по их лицам видать — сеять цветы из цимбал; хотели бы — да не умеют, их никто не научил сеять. А должен бы научить, должен бы передать им в наследство свой талант этот человек, что умирает, этот старик, что зовется Великим Цимбалистом».
Олекса подступил ближе к нему, спросил:
— Вы уже умираете, деду? — И почему-то в Довбушевом голосе не было ни сочувствия, ни жалости, напротив, звенел в нем гнев.
— Нет, Олексику, еще не умираю, еще Смерть сидит на колоде. Я думаю...
— Над тем, что не оставляете себе замены? — нахмурился. Довбуш.
— Угадал, Олексику...— старик понурил голову. В его ушах еще бренчали струны цимбал, которые не умели ни плакать, ни смеяться.
— Смотрю я на вас, батько, и думаю, что напрасно жизнь вы прожили. Или неправду говорю? — повысил голос Олекса.
Народ выпучил на него глаза, народ, может, даже возмутился, что опришок, пусть он и Олекса Довбуш, насмехается над прославленным музыкантом. Разве под его цимбалы сынов не крестили, разве под его музыку не паровались, разве его пальцы не дарили людям радость?
— Что ты такое, Довбуш, говоришь? — попытался кто-то устыдить Олексу.— Дай человеку умереть спокойно.
— Не дам! — крикнул Довбуш. Схватил Цимбалиста за плечи, встряхнул его, будто грушу.— Не дам... Кто ему правду скажет, если не я? Он себе думает, что если весь век служил нам цимбалами, то заслужил себе
какие-то почести, право на память после смерти? Служил, ибо должен был, так ему на роду написано, ибо должен был на кусок хлеба заработать. Он удивлял нас своею игрой, и за то мы его любили и дали имя Великого. Да он оказался скупцом. Про него говорили, что он со своими цимбалами — слава нашего края. Теперь он умирает, уходит прочь от нас, и мы останемся без славы, без цимбал, которые сеют цветы.
Довбуш оглянулся, люди обернулись — и все увидели, что день почернел, горы стали ниже, леса стали реже, люди стали меньше, ибо нет в этом дне, и в завтрашнем тоже нет, и нет ни в горах, ни в лесах, ни среди людей человека, который занял бы место Великого Цимбалиста. И все ужаснулись, представив себе, что уже никогда в Карпатах не будет цимбал, которые умели бы сеять цветы-краски, а без них тяжко на свете жить.
Девки еще завывали где-то:
И старухи еще далеко за гумном поплескивали ладошами и высекали из себя слезы:
А здесь, на гумне, вокруг стола, застланного белыми покрывалами, среди многочисленных свечей, уже повеяло холодным ветром, между Великим Цимбалистом и окружающим людом вырастала стена отчужденности, ибо мало быть великим при жизни, надо остаться великим после смерти, ибо мало лелеять свой талант, надо другие таланты взращивать. Это Великий Цимбалист только теперь понял. Он глянул на Смерть, что издевательски щерила свои зубы, был бы рад, когда бы в этот момент достала его косою, но Смерть не спешила, она радовалась, что ее взяла, ибо вон уж глохнут плачи-причитания, ибо вон уже высыхают на лицах слезы. Смерть хотела насмеяться над Цимбалистом, ждала, чтобы до дна испил горькую чашу.
— Олекса наш правду молвит,— прошептал наконец Великий Цимбалист. Ему уже с трудом удавалось говорить, все слова, которые были отвешены ему на всю жизнь, высказал и теперь подметал их, как зернышки последние.
Люди ласкали Довбуша взглядами, чувствовали себя счастливыми оттого, что ватажок заботится о них, заботится о них своей золотой барткою в борьбе с панами и заботится разумом в такие вот минуты. Молодицы сушили слезы, дивчата заплетали косы и из-под бровей поглядывали на ватажка, в девичьих взорах таились зов любви и обещание счастливых ночей. Олекса не ловил ни единого взгляда, не потому не ловил, что для него не существовало дивчины, кроме Аннычки из Кутов, просто в эту минуту он думал иную думу, искал спасения от беды, что сталась с Великим Цимбалистом.
— А когда я молвил правду,— заговорил Олекса с Цимбалистом,— то умирать не должны, батько...
— Если б то в моих силах... Если б мне хоть год- другой жизни прибавить, то я бы их не зря прожил, я собрал бы сто хлопцев — сто цимбалистов, я б свои тайны, какое певучее и звонкое дерево для цимбал выбирать, им бы раскрыл, я б научил их, как со струнами говорить, я из своего жбана в их жбаны налил бы таланта до краев...
— Почему при жизни этого не делали? — допытывался Довбуш.
— То, Довбуше, такая уж людская натура: все, что имеешь, держи под замком. Кто его знает, может, я боялся хлеб потерять, может, не хотел, чтобы хлопцы урвали себе славы от моей? Теперь прозрел, теперь мне светло стало...
— А может, выплатите нам старый долг? — с надеждой спросил Олекса.
— Да как? Когда ж? — защищался старик.— Будто не видишь — Смерть сидит на колоде посреди гумна.
Олекса повернулся лицом к тому месту, где лежали еловые бревна. И он тоже увидел Смерть. Она показалась опришку нарочно, чтобы отбить у него охоту сманивать Великого Цимбалиста платить людям какой- то старый долг. Олекса ясно увидел ее длинную белую мантию, из-под которой выглядывали кости ног, и видел вместо глаз черные ямы, и видел желтые зубы, смеявшиеся над ним. Смерть даже помахала Довбушу
косой, мол, подожди, молодец, придет и твой черед. У опришка волосы встали дыбом, но он взял себя в руки и спросил древних дедов, что толпились впереди:
— Можно ли, уважаемые, побороть Смерть?
Деды были мудрые, они прожили на свете долгие
годы и, верно, дали бы Олексе добрый совет, но старики привыкли долго вспоминать и еще дольше рассказывать, на это требовалось время, а у Великого Цимбалиста руки уже синели и легким не хватало воздуха: Смерть точила косу.
— А когда я попробую?..
Довбуш не договорил, мысль молнией полыхнула в мозгу, он ухватился за нее, как утопающий за соломинку, вихрем помчался в хату, сорвал со стены цимбалы, ткнул их старику на колени, в посиневшие пальцы вложил клевчики, пальцы клевчиков не держали, цимбалы сползали с колен. Смерть от смеха подпрыгивала на колоде. Олекса цимбалы придерживал, стискивал пальцами стариковские пальцы и просил- приказывал:
— Играйте!..
Великий Цимбалист просительно взвел на Довбуша глаза, в них плескалась предсмертная муть.
— Играйте! — кричал Довбуш, крик зажигал людей.
И люди, словно бы поняв Олексин замысел, повторили стоголосо:
— Играйте!!!
Великий Цимбалист собрал последние крохи сил: он не имел права ослушаться общества и все-таки начал...
— Играйте! — подбадривал Довбуш.— Да веселую, батько наш, да быструю...
Первые звуки, как первые капли дождя в жару, прибавили сил и надежд Великому Цимбалисту, и потому следующие звуки упали гуще, увереннее, а третьи — совсем часто зазвучали с цимбал. Великий Музыкант чувствовал, что Олексино желание прогоняет от него слабость, вливает свежую кровь, голова становится яснее, Олексино и людское желания — становятся его собственными и цимбалы начинают выговаривать звуки все четче, все звончее.
— Еще огня, еще! — кричал Довбуш.
— Еще жару подсыпьте! — гудела, верещала, вы
крикивала толпа. Это было уже лишним, Цимбалист овладел цимбалами, высекал из них цветы и огонь, высекал веселье и радость, высекал для себя и людей; для себя, ибо сам воскресал, для людей, ибо толпа вдруг качнулась вправо-влево, притопнула тысячью постолов, как одной ногою, и... пустилась в танец. Под ногами танцующих закурилась пыль, полетели кверху пучки вырванной с корнем травы. Олекса потом рассказывал, что до тех пор никогда прежде так буйно не танцевал, танцующие забыли обо всем на свете, от их горячего дыхания гасли свечи, кто-то в запале расколол кедровое деревище, кто-то топтал зеленый барвинок. Великому Цимбалисту стало все равно, будет ли у него челн для плавания на тот свет; наконец, про тот свет он уже и не думал, потому что пальцы по-прежнему стали послушными, исчезла заливавшая их мертвецкая синева, в этот миг он и вправду был великим музыкантом и сам упивался своею мелодией и опьянял этой мелодией других.
Олекса, обнявший елочку, чтобы попридержать немного слишком расходившиеся ноги, случайно взглянул на бревно, где недавно еще сидела важная и надутая Смерть. Теперь Смерть уже не сидела, она танцевала вместе с живыми, извивалась, притопывала, бралась за бока, чары музыки не обошли ее, белый саван сполз, разостлался людям под ноги.
Смерть танцевала голая, жалкая, смешная в своей жуткой наготе.
— Смотрите, смотрите, Смерть танцует! — не удержался Довбуш и показал на Костлявую.
И весь народ увидел ее, и увидел ее Великий Цимбалист. Он нарочно швырнул Смерти под ноги целую пригоршню веселой игры, та захохотала, завертелась в сумасшедшем кружении. Скоро по ней уже топтались люди,— мир такого доселе не видал, чтобы по Смерти топтались люди, даже сам господь выглянул из своего небесного окна, чтобы увидеть надругательство над своим посланником, но и он не смог устоять перед Великим Цимбалистом, у бога засвербило в пятках, он поспешно затворил форточку.
Смерть обливалась потом, Смерть умирала от танца, Смерть протягивала к Цимбалисту костлявые руки, умоляла:
— Гей, та остановись, имей разум, дай передохнуть. Я отступлюсь... Живи себе хоть тыщу лет.
Великий Цимбалист смеялся:
— А чья взяла, Костлявая? Танцуй, танцуй, чтоб знала, что значит музыка, что то значит жизнь. Это тебе не косой махать. Танцуй, ха-ха!..
Наконец, Довбуш смилостивился над Смертью:
— Оставим тебя в покое, только до Цимбалиста не подходи. Ни нынче, ни завтра, ни через год.
— Слово чести! — Смерть соглашалась на все, ее кости и так уже едва держались вместе.
Тогда умолкли цимбалы. Смерть подхватила саван, косу и вприпрыжку бросилась с подворья. Вдогонку ей несся хохот, свист, кое-кто еще и камнем швырнул.
— Теперь все,— присел повеселевший Довбуш.— И похороны, и воскресенье кончились. Вы, люди, расходитесь и расскажите всем, как тут был побеждена Смерть. А вы, батько Великий Цимбалист, выберите себе из парней сотню самых талантливых, научите их мастерить такие цимбалы, чтоб душу имели, и научите их, как умеете сами, сеять из цимбал цветы-краски.
— Добре, Олексику,— ответил Цимбалист,— сделаю, как ты велишь.
— Не я велю — так людям надо. Пусть первая сотня парней, когда станет равной тебе, другую сотню цимбалистов обучит и сделает их великими. Тогда на Зеленой Верховине никогда не умолкнет музыка. Оставайтесь здоровы, а я поехал.— И Олекса Довбуш вскочил в седло.
Сивый тронул с места. Народ разошелся, а Великий Цимбалист принялся за работу.
Смерть в то лето на Зеленую Полонину не заглядывала, никто в горах не умирал, даже те, кому надо было. Несколько раз, правда, Смерть подходила к горам, но с вершин Дохнуло на нее звуками цимбал, и Костлявая убегала — дай бог ноги!
ЛЕГЕНДА ДЕВЯТАЯ
Алекса лежал, положив голову на колени Аннычки. Дивчина осторожно и ласково касалась пальцами его задубевшего на ветрах лица. Довбуш слушал ее песенку, песня почему-то казалась ему похожей на весенний ручеек, несмело и робко прокладывающий себе путь в глубоких, рыхлых снегах. Опришок мысленно шел вслед за ручьем, который с каждым шагом полнился водой; набирался отваги и шума, пока не зазвенел ликующе, победно, и тогда Олекса услыхал, как где-то далеко- далеко зазвучали бубны. За бубнами рассыпали веселье цимбалы и скрипка, и Олексе послышался запах свадебного пшеничного каравая, и уже перед глазами замаячило зеленое деревце, убранное красными цветами. Олекса открыл глаза, видение пропало. Аннычка прервала песню. И он спросил:
— Отчего, любая моя, вспомнила свадебные напевки?
— Потому, что этой ночью отдаю себя, Олекса.
— За кого?
— За тебя...
Он обнял ее руками за шею, прижал к себе, она склонилась ему на грудь, было им душно и томительно, он целовал ее беспрестанно, будто жаждой томимый пил воду. Она млела в объятиях, были ей любы и желанны его крепкие поцелуи, дивчина горела, трепетала в прекрасном жарком огне, горела и не сгорала.
— Ты знаешь, Олексику, что такое счастье?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37