Прежнюю вину перед царством нашим прощаем и за верноподданническую службу награждаем именными вилами». Люцифер моргнул глазом, и Главный Писарь вручил мне обыкновенные, купленные в Коломые или же в Кутах железные вилы.
«Недостойный я, Ваше Черное Величество, такого почета,— пробормотал я растерянно.— Вот никак не могу придумать, как Довбуша со свету сжить».
Мой царь деликатно почесал под хвостом.
«Признаюсь, Антипко, но и мы погибели на него никак не можем найти. А пора, самое время пора положить конец опришковскому гультяйству. Того и галицкая шляхта требует. И нам бельмом в глазу стоит его сеяние добра на земле».
«Может, славные советники что-нибудь подсказали бы?» — отважился я дать совет Люциферу.
«У тебя, Антипко, золотая голова»,— обрадовался мой царь и трижды стукнул копытом. В один миг Тронная палата забурлила ворожеями, знахарями, колдунами, ведьмами, были среди них также Монах Иезуит, Поп Православный, Раввин Моисеевой веры, Мулла Магометанский и прочая придворная шваль.
«Слушаем вас, Наичернейший»,— советники навострили уши.
«Наверное, вам известно, паны советники,— заважничал мой царь,— что по земле уже не один год ходит гуцульский сын Олекса Довбуш. Мы вельми разгневаны его действиями и намерениями, ибо положил он своей мечтой добыть свободу и богатство бедным, прогнать ночь с Зеленой Верховины и утвердить вечный день. А где свет, паны шептуны, там нечистой силе нелегко.
Однако не только пекло имеет зуб на Довбуша. Мое посольство в королевстве небесном сообщает нам, что и там Олекса в опале, ибо замахивается своею барткой на ксендзов, попов, раввинов, зарится на их добро.
Не весьма довольны опришковскими делами и гуцульские богатеи. Один из них, Штефан Дзвинчук, нижайше просит нас убить опришка. Мы собрали вас сюда для того, чтобы пораскинуть мозгами по этому поводу...»
Антипко увлекся рассказом и не замечал, что Беркут печально склонил голову. Гордая птица думала, что все силы: адские, небесные и земные — покушаются на жизнь Олексы, покушаются, но... Беркут еще не знал, как он поможет расстроить сговор, зато знал, что должен встать на сторону Олексы. Из его горла внезапно вырвался боевой клекот.
— Ты что, вашмосць, недоволен чем-то? — подозрительно зыркнул на Беркута Антипко.
— Напротив,— опомнился Быстрозорец.— Я горжусь, что твой царь имеет державный ум. Тот опришок и мне насолил: прошлым летом он перестрелял моих детей,— соврала птица, чтоб успокоить Антипка.
— О, тогда мы союзники! — подпрыгнул черт.— Эх, жаль, что не употребляешь сивухи, выпили б мы с тобой на брудершафт.
— Пей сам, а я послушаю твою мудрую речь,— ответил Беркут.
Антипко опрокинул бутылку.
— Сказал так мой царь, и в Тронной зале воцарилось молчание, советники глубокомысленно хмурили лбы. Наконец выскочил, как Филипп из конопли, Православный Попик, подмел обскубленной бородой пыль перед Люцифером и говорит:
«А что, если... что, если, Ваше Черное Величество, Довбуша застрелить? Га?.. Приложить ему к груди фузею и...»
«Дурной тебя архиерей в сан посвятил,— отмахнулся Люцифер.— Того гуляку пуля не берет».
Попик согнулся в три погибели.
«А может, ему секир башка сделать? Вот так — чик ножичком и — нет»,— подал голос Мулла, привыкший благословлять ятаганы на резню.
Мой Люцифер нетерпеливо заерзал задом на своем престоле.
«Мы надеялись, что слуги Магометовы, натасканные на восточной мудрости, имеют все клепки в голове, однако вижу, что они ослиной породы».
— Хорошо сказал твой царь, Антипко,— похвалил Люцифера Беркут.
— Это подметил и Монах Иезуит. Он плюнул в сторону Попа и Муллы и прогундосил: «Ты, Наичернейший, не дивись их умственному убожеству, оба они принадлежат к той церкви, которая действует слишком прямолинейно. Моя наисвятейшая Римская церковь при такой оказии попробовала бы яд. Способ весьма верный и испытанный. Прикажи всыпать отравы в криницу, из которой Довбуш с ватагой пьют,— и виктория в кармане».
Мой Люцифер повеселел.
«Тут,— говорит,— что-то есть. Запиши»,— повелел Писарю.
«А мы советовали бы,— не пожелал оставаться в тени Раввин,— подсунуть разбойнику девку, разумеется, красивую, разумеется, соблазнительную, чтоб она заморочила ему голову, направила бы дорогой зла...»
«Это слишком долго и дорого,— возразила Гадалка.— По мне, надо бы подстеречь преступника на тропе и свалить на него скалу. И не пискнул бы».
Гам и шум в Тронной палате длился долго, в конце концов мне вручили это предписание.— И Антипко протянул Беркуту кусок телячьей шкуры, на которой было нацарапано:
«Решение адского совета:
1. Разбойника Олексу, сына Довбуша Василя, яко врага всяческой чертовщины — адской, небесной и земной, покарать смертью. Для чего испробовать:
A. Отраву.
Б. Женскую любовь.
B. Каменную скалу.
2. Исполнение приговора возложить на домашнего черта космачского газды Штефана Дзвинчука пана Антипка».
— Великая честь выпала тебе, пан Антипко,— промолвил Беркут.— Не каждому рыцарю выпадает возможность помериться силой с Довбушем.
— Еще бы! — черт завилял хвостом.— Я все же естем шляхтич. Наперсник-Наперстовский из Вярбы.
— Объясни мне только, будь добр, почему начинаешь борьбу третьим способом? Или первые два кажутся тебе ненадежными? — выспрашивал Беркут.
— Нет, мой Беркут,— смутился бывший Наперстовский.— Ядом и девкой я уже воевал.
— И что же?
Антипко вместо ответа потянулся к недопитой бтылке.
— Или отрава была слабой, или криницы Довбушевой не нашел?
— И отрава была моцной, ведьмами сварена, и криницу я отыскал,— ответил Антипко,— и момент выбрал
в самый раз, когда Довбуш с опришками торопился к воде, чтобы утолить жажду после нападения на двор шляхтича. И я уже наперед справлял тризну по ним, ибо Смерть над Довбушем висела на волоске: из своего укрытия я видел, как зачерпнул он ведерком воды, как склонился над нею, как открыл жаждущие губы. И в этот миг лес затрещал, зашумел, зазвенел, ударили в бубны старые дубы:
«Не пей, Олекса-а-а!»
«Не пей, любый, ибо Антипко на твою жизнь замахнулся. В кринице отрава смертельная».
Как тебе это, Беркут, понравится? Услышать, как будто бурей всколыхнуло лес, будто целое зеленое царство сговорилось против меня. Я в мышь превратился, забился в норку и едва не лопнул от злости. Потому что Довбуш отшатнулся от ведра, вода плеснулась ему на постолы, и они задымились, вылил Довбуш воду на траву, и она вспыхнула черным пламенем.
Тогда опришок снял шляпу, низко поклонился елкам, букам, березам, дубам и произнес:
«Спасибо вам, деревья, за спасение!»
А деревья, слышишь ли, ответили:
«Не за что, Олекса. Мы платим долг за то, что ты никогда не идешь равнодушно по лесу: тут ветку поправишь, там росток выпрямишь, а там на корешок, вымытый потоком, земли насыплешь».
Просидел я в норе до вечера, посмотрел еще, как опришки забросали камнями криницу, а сверху знак поставили, а как стемнело, драпанул на чердак Дзвин- чуковой хаты. Всю ночь я творил грохот, бился так, что хата ходуном ходила, а наутро обернулся панком и поехал по селам, городам, корчмам выбирать девку, которая стала бы для Довбуша сладкой отравой.
И нашел. В Станиславе в шинке «Три бочки пива». С лица ее можно воду пить, а ноги... ноги, пан Беркут, таили в себе все чары света. Головка у нее королевская. Словом, женщина — первый класс. А главное, никем не брезговала: ни хлопом, ни шляхтичем, ни солдатом — лишь бы гроши. Марылькою звали.
Ну, сыпанул я перед нею червонцами, у девки очи как свечки загорелись.
«Кому прикажете, пан, служить?» — спрашивает.
«Короне,— говорю,— нашей».
«Будто я воин?» — блеснула, стерва, зубками, словно дольками очищенного чеснока.
«Где воин не может — там баба поможет,— философски изрек я.— Про разбойника Олексу Довбуша слышала? »
«Слышала,— говорит.— В прошлом году в Станиславе всех кандальников из погребов выпустил».
«Будешь его любить».
«То я умею»,— расхохоталась Марылька.
«Должна будешь так его любить, своей красою зачаровать, голову ему заморочить, кровь попортить, глаза заслепить, чтоб из горского рыцаря превратился в мочалку. А когда таким станет, то выпытай, в чем его сила. Дальше с ним сама шляхта посчитается. Подговаривай его горилку пить, вели разбивать не только господские, но и бедняцкие кладовые, требуй от него денег, денег, денег...»
Мы сели в рыдван, отправились на Верховину, и в корчме Лейбы, куда иногда заходили опришки, Марылька нанялась прислуживать за столами. А я превратился в кота, залез под стойку и жду. На третью ночь пришел Довбуш с черными хлопцами.
Марылька еду носит, горилки подливает, на ней какая-то незавидная одежонка, однако красоту, как говорится, и в тряпье видно. Довбуш глянул на нее раз- другой, наконец поманил пальцем к себе.
«Садись,— говорит,— Марыля, рядом со мной. Довольно твои ноги набегались нынче. Отдохни и поешь, бо Лейба, наверное, объедками кормит»,— и пододвинул ей тарелки и кубок.
Марылька ест и все на Довбуша — зырк да зырк. Глазища у нее как голубые окна. Время от времени и Довбуш на нее глянет. А я ладони потираю, ведь в такую девку не то что Довбуш, а и сам Люцифер влюбился бы!
После ужина опришки легли спать, а Довбуш часовых проверил, потом закурил люльку и сел на крыльцо. А Марылька тут как тут: прижимается к нему, обнимает, жаром пышет.
«Я вас,—шепчет,—полюбила с первого взгляда. Берите меня, ватажку, несите меня, ваша я до гробовой доски».
Вижу я, не очень-то Довбуш до девки липнет, наоборот, отодвигается, снимает руки ее со своей шеи.
«Ты, Марылька, девка файна-красива,— говорит ей,— может, и стоит тебя любить, но жену имею, Аннычкой зовется».
«Пфи! — присвистнула Марылька.— Разве ж я вас, ватажка, под венец тащу? Где та Аннычка... А мы тут вдвоем. Ночь нас накроет, ночь залюбит. Один раз живем на свете...»
«Побойся бога, девка! — слышу, уже сердится Довбуш.— За кого меня принимаешь? Отступись, пока я добрый».
И Марылька со смехом убежала в горницу.
А на следующий раз Марылька опять клинышек подбивает.
И на третий...
На четвертый день Довбуш ей говорит:
«Слушай, Марылька, мне твои закидоны надоели, как в пост печеная брюква. Не могу я любить одновременно ни двух, ни десятерых. Ибо там, где одно предательство — там их и тысяча».
«Так вы такой, пан ватажок?» — взбеленилась моя Марылька.
«А вот такой, Марыля»,— отрезал Довбуш.
«Я таких еще не встречала»,— ни с того ни с сего вдруг всхлипнула девка.
Довбуш погладил ей волосы. Ох, Беркут, какие то были волосы — золотой сноп!
«Что плачешь, дивчина? — спросил ватажок.— Ты красна, как заря, ты, может, краше, чем моя Аннычка, но я люблю только ее... Придет время, и тебя тоже полюбит кто-нибудь».
«Ой, леле, ватажку, никто меня не полюбит, и я никого. Моя любовь — на одну ночь. Сегодня один, завтра — другой».
Довбуш схватил ее за плечи.
«Не бреши, девка, на себя».
«Если бы...»
«Тогда ты очень несчастна, Марылька. Даже я не могу тебе помочь. Наградил бы тебя золотом...»
«Потребно мне ваше золото, как снег на Петров день.— Марылька вытерла слезы.— За вашу голову мне дали бы шапку червонцев. Панок какой-то говорил, чтоб вас красотою тела приворожила, чтобы ласками к себе привязала, чтоб я пить-гулять вас научила. Чтобы погибель вам вышла...»
«Иди, девка, спать. Видно, ты не совсем пропащая, если правду мне высказала». Он подошел к ней, взял личико в свои ладони, поцеловал в губы.
«Вот тебе мой подарок».
Она стояла, будто громом пораженная.
«Ватажочку...»
Тогда я взял девку в оборот. Мол: «Не играй, Марылька, отступление. Попробуй заманить Довбуша еще раз, и еще раз, и еще... Довбуш должен быть твоим, должен».
«Теперь, паночек,— отвечает Марылька,— не буду пытаться ни приворожить его, ни его обесчестить... Люблю его!»
«Ты с ума сошла!»
«Может, и так. Только я ж впервые встретила человека кристального и цельного. Только я ж впервые увидела рыцаря. Почему мне не полюбить его».
— Пропали твои гроши, Антипко,— усмехнулся Беркут.
— Денежки вернула все. Еще и пользу от Марыльки имею, она в Станислав возвращаться не захотела, с расстройства замуж за Штефана Дзвинчука вышла. Знаю, нарочно на Верховине осталась, на Олексу рассчитывает. Но хозяйка из нее добрая, газду уважает.
— Удивительно,— подал голос Беркут.
— И печально, пся крев. Осталась у меня в запасе только Белая...
Антипко не закончил фразу. Встрепенулся. Весь обратился в слух.
— Русинским духом запахло. Видно, Довбуш.— И черт подбежал к подножью скалы, готовый столкнуть ее с места.
«Настал мой час»,— подумал Беркут. Громко сказал:
— Подожди, пан Антипко, не тужься, а то надорвешься. Я взлечу в небеса и погляжу.
Беркут взмахнул крыльями, поднялся выше елей и выше гор. Чертил в поднебесье широкие круги. Быстрым и цепким взглядом охватывал всю Зеленую Верховину. За лесом он увидел Довбуша. Ватага двигалась устало. Впереди на Сивом — Олекса. Осень стелила под ноги опришкам багряный ковер. От Белой Скалы их отделяло два-три часа хода.
Спустившись на терновый куст. Беркут сказал черту:
— Это и в самом деле Довбуш, пан Антипко. Но он еще слишком далеко. Ватага опришков только что вступила на осеннюю тропу-дорожку и будет здесь завтра под вечер. Я б на твоем месте прилег и отдохнул перед боем. Все рыцари так делают.
— И я сделал бы то же самое, да боюсь их проспать,—зевнул черт.
— Ха-ха, а я на что? Или Довбуш не враг мне? Или не кипит в моей груди ярость на него? Если позволишь, я посторожу.
Антипко колебался.
— Не сомневайся, вашмосць. От моего взора мышь не спрячется, не то что опришок,— уговаривал Быстрозорец.
— Ну, если так, то...— Антипко свернулся клубком. Выпитая сивуха, долгая беседа, еще более долгое ожидание... Черт разомлел. Беркут подождал, пока он захрапит, потом дал волю крыльям. Летел навстречу опришкам. Подлетел к пастбищам и преградил путь пешим и конным.
— Стой, Олекса! Не езди,— клекотал,— под Белую Скалу, ждет тебя там черт Антипко. Имеет намерение скалу на тебя обрушить.
Спрыгнул Довбуш с седла, взмахом руки ватагу остановил и двинулся навстречу птице. Стояли они друг против друга, два сына гор, два вольных сына, и были в чем-то похожи друг на друга, похожи быстрыми взглядами, любовью к свободе.
— Спасибо тебе, брат,— произнес Довбуш и склонил голову перед птицей.— Чем отблагодарить должен?
— Разве братья о плате спрашивают? — и Быстрозорец с Олексою обнялись.
— Я с полдня слушаю болтовню Антипка. Узнал, что это он отраву в криницу всыпал. Выведал я, что он и Марыльку подкупил. Говорил мне Антипко, что все силы небесные, земные и адские сговорились против тебя. На сей раз Антипку поручено погубить тебя. Сегодня обойдешь Белую Скалу, завтра они новую подлость придумают. Антипко неудержим. А потому остерегайся...
— А если бы тому неудержимому рога скрутить, га? — взглянул Довбуш на товарищей.
— Можно попробовать,— ответил Баюрак.
— Дьявольски он силен,— сказал Быстрозорец.— Я сам видел, как гора под его напором качалась.
— То не беда, Беркут,— засмеялся Довбуш.— Когда с добром и ради добра идешь войною на зло, то и силы ада победишь. Да и любопытно мне... Всякую нечисть со свету сметал, а черта еще не приходилось. Или пан, или пропал.— Довбуш потуже подтянул ремень,
засунул за него два пистоля и бартку, перехватил правой рукой заряженное ружье.— Показывай, Быстрозорец, путь к его логову.
И два беркута, два побратима двинулись на битву со злом: птица летела по поднебесью, человек пробирался долами.
От шума Беркутовых крыльев Антипко пробудился.
— Еще не видать разбойника? — спросил у птицы спросонок.
— Спи, Антипко, спи. Довбуш далеко. Я тебя охраняю. Я его поджидаю. Спи, Антипко, спи...
Черт снова закрыл глаза.
А Олекса был уже близко.
В зарослях терновника увидел черта. Страх не влился в него, лишь к горлу подступил комок отвращения.
Приложил к плечу ружье. Прицелился. Закричал на все горы:
— Гей, Антипко, ты Довбуша ждал. Довбуш здесь!
Вскочил заспанный черт на ноги.
И в это мгновенье грохнул выстрел. Выстрел потряс горы; будто ударило разом сто королевских пушек. Ибо не простой пулей было заряжено ружье опришка, было заряжено оно великим желанием уничтожить зло.
Антипко заверещал так, что листья с деревьев посыпались, аж Белая Скала треснула, подпрыгнул на месте и грохнулся об землю. И там, где он упал, вырос столб смердящего дыма и пепла. Когда туча рассеялась, среди кустов терновника Олекса Довбуш, Беркут-Быстрозорец и опришки увидели бугорок смолы, отвалившиеся рога и кусок задымленного хвоста. Вот и все, что осталось после шляхтича Наперсника-Наперстовского из Вярбы и адского легионера пана Антипка.
Правда, в царстве Люцифера долго не верили в гибель Антипка, ибо мир еще не слыхал такого, чтобы человек убил черта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
«Недостойный я, Ваше Черное Величество, такого почета,— пробормотал я растерянно.— Вот никак не могу придумать, как Довбуша со свету сжить».
Мой царь деликатно почесал под хвостом.
«Признаюсь, Антипко, но и мы погибели на него никак не можем найти. А пора, самое время пора положить конец опришковскому гультяйству. Того и галицкая шляхта требует. И нам бельмом в глазу стоит его сеяние добра на земле».
«Может, славные советники что-нибудь подсказали бы?» — отважился я дать совет Люциферу.
«У тебя, Антипко, золотая голова»,— обрадовался мой царь и трижды стукнул копытом. В один миг Тронная палата забурлила ворожеями, знахарями, колдунами, ведьмами, были среди них также Монах Иезуит, Поп Православный, Раввин Моисеевой веры, Мулла Магометанский и прочая придворная шваль.
«Слушаем вас, Наичернейший»,— советники навострили уши.
«Наверное, вам известно, паны советники,— заважничал мой царь,— что по земле уже не один год ходит гуцульский сын Олекса Довбуш. Мы вельми разгневаны его действиями и намерениями, ибо положил он своей мечтой добыть свободу и богатство бедным, прогнать ночь с Зеленой Верховины и утвердить вечный день. А где свет, паны шептуны, там нечистой силе нелегко.
Однако не только пекло имеет зуб на Довбуша. Мое посольство в королевстве небесном сообщает нам, что и там Олекса в опале, ибо замахивается своею барткой на ксендзов, попов, раввинов, зарится на их добро.
Не весьма довольны опришковскими делами и гуцульские богатеи. Один из них, Штефан Дзвинчук, нижайше просит нас убить опришка. Мы собрали вас сюда для того, чтобы пораскинуть мозгами по этому поводу...»
Антипко увлекся рассказом и не замечал, что Беркут печально склонил голову. Гордая птица думала, что все силы: адские, небесные и земные — покушаются на жизнь Олексы, покушаются, но... Беркут еще не знал, как он поможет расстроить сговор, зато знал, что должен встать на сторону Олексы. Из его горла внезапно вырвался боевой клекот.
— Ты что, вашмосць, недоволен чем-то? — подозрительно зыркнул на Беркута Антипко.
— Напротив,— опомнился Быстрозорец.— Я горжусь, что твой царь имеет державный ум. Тот опришок и мне насолил: прошлым летом он перестрелял моих детей,— соврала птица, чтоб успокоить Антипка.
— О, тогда мы союзники! — подпрыгнул черт.— Эх, жаль, что не употребляешь сивухи, выпили б мы с тобой на брудершафт.
— Пей сам, а я послушаю твою мудрую речь,— ответил Беркут.
Антипко опрокинул бутылку.
— Сказал так мой царь, и в Тронной зале воцарилось молчание, советники глубокомысленно хмурили лбы. Наконец выскочил, как Филипп из конопли, Православный Попик, подмел обскубленной бородой пыль перед Люцифером и говорит:
«А что, если... что, если, Ваше Черное Величество, Довбуша застрелить? Га?.. Приложить ему к груди фузею и...»
«Дурной тебя архиерей в сан посвятил,— отмахнулся Люцифер.— Того гуляку пуля не берет».
Попик согнулся в три погибели.
«А может, ему секир башка сделать? Вот так — чик ножичком и — нет»,— подал голос Мулла, привыкший благословлять ятаганы на резню.
Мой Люцифер нетерпеливо заерзал задом на своем престоле.
«Мы надеялись, что слуги Магометовы, натасканные на восточной мудрости, имеют все клепки в голове, однако вижу, что они ослиной породы».
— Хорошо сказал твой царь, Антипко,— похвалил Люцифера Беркут.
— Это подметил и Монах Иезуит. Он плюнул в сторону Попа и Муллы и прогундосил: «Ты, Наичернейший, не дивись их умственному убожеству, оба они принадлежат к той церкви, которая действует слишком прямолинейно. Моя наисвятейшая Римская церковь при такой оказии попробовала бы яд. Способ весьма верный и испытанный. Прикажи всыпать отравы в криницу, из которой Довбуш с ватагой пьют,— и виктория в кармане».
Мой Люцифер повеселел.
«Тут,— говорит,— что-то есть. Запиши»,— повелел Писарю.
«А мы советовали бы,— не пожелал оставаться в тени Раввин,— подсунуть разбойнику девку, разумеется, красивую, разумеется, соблазнительную, чтоб она заморочила ему голову, направила бы дорогой зла...»
«Это слишком долго и дорого,— возразила Гадалка.— По мне, надо бы подстеречь преступника на тропе и свалить на него скалу. И не пискнул бы».
Гам и шум в Тронной палате длился долго, в конце концов мне вручили это предписание.— И Антипко протянул Беркуту кусок телячьей шкуры, на которой было нацарапано:
«Решение адского совета:
1. Разбойника Олексу, сына Довбуша Василя, яко врага всяческой чертовщины — адской, небесной и земной, покарать смертью. Для чего испробовать:
A. Отраву.
Б. Женскую любовь.
B. Каменную скалу.
2. Исполнение приговора возложить на домашнего черта космачского газды Штефана Дзвинчука пана Антипка».
— Великая честь выпала тебе, пан Антипко,— промолвил Беркут.— Не каждому рыцарю выпадает возможность помериться силой с Довбушем.
— Еще бы! — черт завилял хвостом.— Я все же естем шляхтич. Наперсник-Наперстовский из Вярбы.
— Объясни мне только, будь добр, почему начинаешь борьбу третьим способом? Или первые два кажутся тебе ненадежными? — выспрашивал Беркут.
— Нет, мой Беркут,— смутился бывший Наперстовский.— Ядом и девкой я уже воевал.
— И что же?
Антипко вместо ответа потянулся к недопитой бтылке.
— Или отрава была слабой, или криницы Довбушевой не нашел?
— И отрава была моцной, ведьмами сварена, и криницу я отыскал,— ответил Антипко,— и момент выбрал
в самый раз, когда Довбуш с опришками торопился к воде, чтобы утолить жажду после нападения на двор шляхтича. И я уже наперед справлял тризну по ним, ибо Смерть над Довбушем висела на волоске: из своего укрытия я видел, как зачерпнул он ведерком воды, как склонился над нею, как открыл жаждущие губы. И в этот миг лес затрещал, зашумел, зазвенел, ударили в бубны старые дубы:
«Не пей, Олекса-а-а!»
«Не пей, любый, ибо Антипко на твою жизнь замахнулся. В кринице отрава смертельная».
Как тебе это, Беркут, понравится? Услышать, как будто бурей всколыхнуло лес, будто целое зеленое царство сговорилось против меня. Я в мышь превратился, забился в норку и едва не лопнул от злости. Потому что Довбуш отшатнулся от ведра, вода плеснулась ему на постолы, и они задымились, вылил Довбуш воду на траву, и она вспыхнула черным пламенем.
Тогда опришок снял шляпу, низко поклонился елкам, букам, березам, дубам и произнес:
«Спасибо вам, деревья, за спасение!»
А деревья, слышишь ли, ответили:
«Не за что, Олекса. Мы платим долг за то, что ты никогда не идешь равнодушно по лесу: тут ветку поправишь, там росток выпрямишь, а там на корешок, вымытый потоком, земли насыплешь».
Просидел я в норе до вечера, посмотрел еще, как опришки забросали камнями криницу, а сверху знак поставили, а как стемнело, драпанул на чердак Дзвин- чуковой хаты. Всю ночь я творил грохот, бился так, что хата ходуном ходила, а наутро обернулся панком и поехал по селам, городам, корчмам выбирать девку, которая стала бы для Довбуша сладкой отравой.
И нашел. В Станиславе в шинке «Три бочки пива». С лица ее можно воду пить, а ноги... ноги, пан Беркут, таили в себе все чары света. Головка у нее королевская. Словом, женщина — первый класс. А главное, никем не брезговала: ни хлопом, ни шляхтичем, ни солдатом — лишь бы гроши. Марылькою звали.
Ну, сыпанул я перед нею червонцами, у девки очи как свечки загорелись.
«Кому прикажете, пан, служить?» — спрашивает.
«Короне,— говорю,— нашей».
«Будто я воин?» — блеснула, стерва, зубками, словно дольками очищенного чеснока.
«Где воин не может — там баба поможет,— философски изрек я.— Про разбойника Олексу Довбуша слышала? »
«Слышала,— говорит.— В прошлом году в Станиславе всех кандальников из погребов выпустил».
«Будешь его любить».
«То я умею»,— расхохоталась Марылька.
«Должна будешь так его любить, своей красою зачаровать, голову ему заморочить, кровь попортить, глаза заслепить, чтоб из горского рыцаря превратился в мочалку. А когда таким станет, то выпытай, в чем его сила. Дальше с ним сама шляхта посчитается. Подговаривай его горилку пить, вели разбивать не только господские, но и бедняцкие кладовые, требуй от него денег, денег, денег...»
Мы сели в рыдван, отправились на Верховину, и в корчме Лейбы, куда иногда заходили опришки, Марылька нанялась прислуживать за столами. А я превратился в кота, залез под стойку и жду. На третью ночь пришел Довбуш с черными хлопцами.
Марылька еду носит, горилки подливает, на ней какая-то незавидная одежонка, однако красоту, как говорится, и в тряпье видно. Довбуш глянул на нее раз- другой, наконец поманил пальцем к себе.
«Садись,— говорит,— Марыля, рядом со мной. Довольно твои ноги набегались нынче. Отдохни и поешь, бо Лейба, наверное, объедками кормит»,— и пододвинул ей тарелки и кубок.
Марылька ест и все на Довбуша — зырк да зырк. Глазища у нее как голубые окна. Время от времени и Довбуш на нее глянет. А я ладони потираю, ведь в такую девку не то что Довбуш, а и сам Люцифер влюбился бы!
После ужина опришки легли спать, а Довбуш часовых проверил, потом закурил люльку и сел на крыльцо. А Марылька тут как тут: прижимается к нему, обнимает, жаром пышет.
«Я вас,—шепчет,—полюбила с первого взгляда. Берите меня, ватажку, несите меня, ваша я до гробовой доски».
Вижу я, не очень-то Довбуш до девки липнет, наоборот, отодвигается, снимает руки ее со своей шеи.
«Ты, Марылька, девка файна-красива,— говорит ей,— может, и стоит тебя любить, но жену имею, Аннычкой зовется».
«Пфи! — присвистнула Марылька.— Разве ж я вас, ватажка, под венец тащу? Где та Аннычка... А мы тут вдвоем. Ночь нас накроет, ночь залюбит. Один раз живем на свете...»
«Побойся бога, девка! — слышу, уже сердится Довбуш.— За кого меня принимаешь? Отступись, пока я добрый».
И Марылька со смехом убежала в горницу.
А на следующий раз Марылька опять клинышек подбивает.
И на третий...
На четвертый день Довбуш ей говорит:
«Слушай, Марылька, мне твои закидоны надоели, как в пост печеная брюква. Не могу я любить одновременно ни двух, ни десятерых. Ибо там, где одно предательство — там их и тысяча».
«Так вы такой, пан ватажок?» — взбеленилась моя Марылька.
«А вот такой, Марыля»,— отрезал Довбуш.
«Я таких еще не встречала»,— ни с того ни с сего вдруг всхлипнула девка.
Довбуш погладил ей волосы. Ох, Беркут, какие то были волосы — золотой сноп!
«Что плачешь, дивчина? — спросил ватажок.— Ты красна, как заря, ты, может, краше, чем моя Аннычка, но я люблю только ее... Придет время, и тебя тоже полюбит кто-нибудь».
«Ой, леле, ватажку, никто меня не полюбит, и я никого. Моя любовь — на одну ночь. Сегодня один, завтра — другой».
Довбуш схватил ее за плечи.
«Не бреши, девка, на себя».
«Если бы...»
«Тогда ты очень несчастна, Марылька. Даже я не могу тебе помочь. Наградил бы тебя золотом...»
«Потребно мне ваше золото, как снег на Петров день.— Марылька вытерла слезы.— За вашу голову мне дали бы шапку червонцев. Панок какой-то говорил, чтоб вас красотою тела приворожила, чтобы ласками к себе привязала, чтоб я пить-гулять вас научила. Чтобы погибель вам вышла...»
«Иди, девка, спать. Видно, ты не совсем пропащая, если правду мне высказала». Он подошел к ней, взял личико в свои ладони, поцеловал в губы.
«Вот тебе мой подарок».
Она стояла, будто громом пораженная.
«Ватажочку...»
Тогда я взял девку в оборот. Мол: «Не играй, Марылька, отступление. Попробуй заманить Довбуша еще раз, и еще раз, и еще... Довбуш должен быть твоим, должен».
«Теперь, паночек,— отвечает Марылька,— не буду пытаться ни приворожить его, ни его обесчестить... Люблю его!»
«Ты с ума сошла!»
«Может, и так. Только я ж впервые встретила человека кристального и цельного. Только я ж впервые увидела рыцаря. Почему мне не полюбить его».
— Пропали твои гроши, Антипко,— усмехнулся Беркут.
— Денежки вернула все. Еще и пользу от Марыльки имею, она в Станислав возвращаться не захотела, с расстройства замуж за Штефана Дзвинчука вышла. Знаю, нарочно на Верховине осталась, на Олексу рассчитывает. Но хозяйка из нее добрая, газду уважает.
— Удивительно,— подал голос Беркут.
— И печально, пся крев. Осталась у меня в запасе только Белая...
Антипко не закончил фразу. Встрепенулся. Весь обратился в слух.
— Русинским духом запахло. Видно, Довбуш.— И черт подбежал к подножью скалы, готовый столкнуть ее с места.
«Настал мой час»,— подумал Беркут. Громко сказал:
— Подожди, пан Антипко, не тужься, а то надорвешься. Я взлечу в небеса и погляжу.
Беркут взмахнул крыльями, поднялся выше елей и выше гор. Чертил в поднебесье широкие круги. Быстрым и цепким взглядом охватывал всю Зеленую Верховину. За лесом он увидел Довбуша. Ватага двигалась устало. Впереди на Сивом — Олекса. Осень стелила под ноги опришкам багряный ковер. От Белой Скалы их отделяло два-три часа хода.
Спустившись на терновый куст. Беркут сказал черту:
— Это и в самом деле Довбуш, пан Антипко. Но он еще слишком далеко. Ватага опришков только что вступила на осеннюю тропу-дорожку и будет здесь завтра под вечер. Я б на твоем месте прилег и отдохнул перед боем. Все рыцари так делают.
— И я сделал бы то же самое, да боюсь их проспать,—зевнул черт.
— Ха-ха, а я на что? Или Довбуш не враг мне? Или не кипит в моей груди ярость на него? Если позволишь, я посторожу.
Антипко колебался.
— Не сомневайся, вашмосць. От моего взора мышь не спрячется, не то что опришок,— уговаривал Быстрозорец.
— Ну, если так, то...— Антипко свернулся клубком. Выпитая сивуха, долгая беседа, еще более долгое ожидание... Черт разомлел. Беркут подождал, пока он захрапит, потом дал волю крыльям. Летел навстречу опришкам. Подлетел к пастбищам и преградил путь пешим и конным.
— Стой, Олекса! Не езди,— клекотал,— под Белую Скалу, ждет тебя там черт Антипко. Имеет намерение скалу на тебя обрушить.
Спрыгнул Довбуш с седла, взмахом руки ватагу остановил и двинулся навстречу птице. Стояли они друг против друга, два сына гор, два вольных сына, и были в чем-то похожи друг на друга, похожи быстрыми взглядами, любовью к свободе.
— Спасибо тебе, брат,— произнес Довбуш и склонил голову перед птицей.— Чем отблагодарить должен?
— Разве братья о плате спрашивают? — и Быстрозорец с Олексою обнялись.
— Я с полдня слушаю болтовню Антипка. Узнал, что это он отраву в криницу всыпал. Выведал я, что он и Марыльку подкупил. Говорил мне Антипко, что все силы небесные, земные и адские сговорились против тебя. На сей раз Антипку поручено погубить тебя. Сегодня обойдешь Белую Скалу, завтра они новую подлость придумают. Антипко неудержим. А потому остерегайся...
— А если бы тому неудержимому рога скрутить, га? — взглянул Довбуш на товарищей.
— Можно попробовать,— ответил Баюрак.
— Дьявольски он силен,— сказал Быстрозорец.— Я сам видел, как гора под его напором качалась.
— То не беда, Беркут,— засмеялся Довбуш.— Когда с добром и ради добра идешь войною на зло, то и силы ада победишь. Да и любопытно мне... Всякую нечисть со свету сметал, а черта еще не приходилось. Или пан, или пропал.— Довбуш потуже подтянул ремень,
засунул за него два пистоля и бартку, перехватил правой рукой заряженное ружье.— Показывай, Быстрозорец, путь к его логову.
И два беркута, два побратима двинулись на битву со злом: птица летела по поднебесью, человек пробирался долами.
От шума Беркутовых крыльев Антипко пробудился.
— Еще не видать разбойника? — спросил у птицы спросонок.
— Спи, Антипко, спи. Довбуш далеко. Я тебя охраняю. Я его поджидаю. Спи, Антипко, спи...
Черт снова закрыл глаза.
А Олекса был уже близко.
В зарослях терновника увидел черта. Страх не влился в него, лишь к горлу подступил комок отвращения.
Приложил к плечу ружье. Прицелился. Закричал на все горы:
— Гей, Антипко, ты Довбуша ждал. Довбуш здесь!
Вскочил заспанный черт на ноги.
И в это мгновенье грохнул выстрел. Выстрел потряс горы; будто ударило разом сто королевских пушек. Ибо не простой пулей было заряжено ружье опришка, было заряжено оно великим желанием уничтожить зло.
Антипко заверещал так, что листья с деревьев посыпались, аж Белая Скала треснула, подпрыгнул на месте и грохнулся об землю. И там, где он упал, вырос столб смердящего дыма и пепла. Когда туча рассеялась, среди кустов терновника Олекса Довбуш, Беркут-Быстрозорец и опришки увидели бугорок смолы, отвалившиеся рога и кусок задымленного хвоста. Вот и все, что осталось после шляхтича Наперсника-Наперстовского из Вярбы и адского легионера пана Антипка.
Правда, в царстве Люцифера долго не верили в гибель Антипка, ибо мир еще не слыхал такого, чтобы человек убил черта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37