Ученики совали в портфель начатые рисунки, радуясь удавшемуся маневру, и единодушно признавали, что Мингайлу куда интересней слушать, чем преподавателя истории. Иногда он «разбегался» и без «толчка». В такие часы он говорил о задачах национальной молодежи, призывая учеников жертвовать на вооружение, поддерживать предпринимателей-литовцев, читать фашистскую литературу. Иногда он позволял себе осторожные насмешки над членами религиозного кружка и неорганизованными гимназистами, чей эгоизм не позволяет отдать должную дань общественной работе. Больше всех организаций подходит для школьной молодежи союз скаутов, говорил он. И приводил примеры, которые красноречиво доказывали, что лучшие черты характера можно развить только в организации Баден-Поуэлла.
Однажды во время такой беседы Мингайла предложил всем желающим после уроков записываться в скауты. В тот день урок рисования стоял последним. Мингайла почему-то пришел в класс в скаутской форме. Бенюс его еще не видел в такой одежде, хотя Мингайла с самого начала руководил в школе отрядом скаутов. Мальчик с восхищением смотрел на учителя, и его решение вступить в скауты крепло. Но после звонка он растерялся и, не отдавая себе отчета, почему он это делает, выскользнул из класса. Однако уже во дворе Бенюс понял, что страшиться нечего. До сих пор он не вступал в скауты не потому, что сомневался, примут ли, а просто потому, что боялся отчима. Теперь же, когда отчим уехал далеко, на заработки, как будто разорвалась веревка, долго стягивавшая ему руки.
Когда он выходил из ворот, кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся и недовольно поморщился: сзади стоял Аницетас. За три года учения Бенюс так и не подружился с ним, хотя Стяпулис был по-настоящему хороший и очень искренний парень. Но мальчики побогаче не любили Аницетаса, презирали его и при каждом удобном случае норовили оскорбить. А Бенюс боялся идти против аристократии класса. Когда дружки Сикорскиса принимались издеваться над Аницета-сом, он старался оставаться в стороне, но иногда это не удавалось, и он хохотал вместе со всеми над сыном бедной вдовы. Когда мать захворала сильнее, Анице-тасу пришлось отказаться и от тех минут удовольствия, которыми он изредка разнообразил свою тяжелую жизнь. Теперь у него был такой распорядок: вставал он в пять часов, чтобы до завтрака приготовить уроки; после гимназии, едва перекусив, бежал к ученикам и, промаявшись с тупыми капризными мальчишками до шести-семи вечера, спешил в мануфактурную и галантерейную лавку Гапьперина. Лавка была большая, раньше они с матерью вдвоем мыли в ней полы не меньше двух часов, а теперь он мучился один до одиннадцати вечера. Возвращаясь домой, он падал с ног, как заморенная кляча, и часто валился на кровать, даже не притронувшись к ужину — куску черствого хлеба и стакану чая с сахарином. На отдых ему оставалось часов шесть, потому что каждый день возникали непредвиденные мелкие дела: то дров наколи, то матери лекарства принеси, то она совсем расхворалась — так сам и обед свари. Часто только после полуночи он мог сомкнуть глаза. Другой на его месте не выдержал бы такой нагрузки. Но у Аницетаса сила была под стать воле. Они с Бенюсом были одного роста, обоим шел шестнадцатый год, оба учились в четвертом классе. Но плечи у Бенюса, не знавшего тяжелой работы, были прямые, фигура стройная, руки белые. Аницетас же ступал тяжело, уже горбился, руки его с толстыми короткими пальцами огрубели, растрескались, покрылись мозолями, ногти стерты, словно обкусаны — от непрерывного мытья полов. Четыре года назад мать отвела его в гимназию в новой форме, в новых ботинках. Со временем ботинки порвались, форма износилась, а когда нечего уже было латать, мать купила у тряпичника Бейскиса такую же поношенную форму и из двух составила одну; когда и та кончилась, точно так же была «подновлена» и вторая, и третья формы. Ботинки она покупала сильно ношенные, и часто они бывали велики, носы задирались, что давало пищу острякам класса. «Аницетас задирает нос, — говорили они, — воображает, что ни у кого нет таких красивых заплаток». Злые слова впивались Аницетасу в душу, но он отмалчивался, разве что иногда превращал оскорбление в шутку. Бенюс не мог понять — притворяется Аницетас или правда не чувствует пропасти, отделяющей его от богатых гимназистов. Его поражала какая-то двойственность этого молодого старика. Когда тот спокойно рассуждал о насущных, бытовых делах, когда, наморщив высокий лоб, искал выхода из запутаннейших положений — Бенюсу казалось, что перед ним не пятнадцатилетний паренек, а многоопытный хозяин, глава семьи, от которого зависит судьба многих людей. Он знал, когда кончатся дрова и как их купить подешевле, что готовить на обед, чтобы в запасе оставался лит «на
черный день», даже знал, где подработать на тот случай, если Гальперин больше не даст мыть лавку. Деньгами ведала мать, и добрая женщина, конечно, не сказала бы ни слова, если б он взял лит-другой на собственные развлечения. Но без нужды он не тратил ни лита, не съедал ни на крошку больше, чем рассчитано. Бенюс завидовал твердости Аницетаса, и, может быть, потому его не трогала нищета Стяпулисов. Аницетас не вызывал жалости. Его убогая форма скрывала сильное мускулистое тело, за медленными тяжелыми движениями взрослого таилась энергичная душа юноши. Его карие выразительные глаза глядели на мир весело, с доверием, а на худом продолговатом, неправильном лице Бенюс ни разу не видел уныния.
— Как тебе наш апостол? — спросил Аницетас.
— О чем ты? — Бенюс прикинулся непонимающим.
— О проповедях Мингайлы.
— Он интересно говорил.
— Спорить не стану — хороший купец, умеет шкуру продать.
Бенюса рассердил насмешливый тон Аницетаса, и он раздраженно ответил:
— Не понимаю, чем тебе не угодил Мингайла? И при чем тут шкуры? Не нравится, можешь в скауты не поступать. Никто не заставляет. А кто не хочет жить отшельником...
— И кроме бойскаутов есть приличные парни. Найдется с кем дружить,—оборвал его Аницетас.
— А какая мне от них польза? Они меня в лагерь повезут? Смогу я с ними провести время так интересно, как на скаутских сборах?
— Это дело другое, — согласился Аницетас. — Пустяками они не занимаются. Я не говорю, что лагеря и всякие экскурсии дрянь, но путаться с бойскаутами нам не пристало... У них на знамени девиз: «Родине! Богу! Ближнему!» Давай посмотрим, что эти слова значат? В бойскауты принимают только христиан. Выходит, что все атеисты, евреи, магометане и другие люди нехристианских религий уже не наши ближние. Вместо любви к ближнему тебя будут учить ненависти, А родина? Что наша родина? Разве для нее все дети равны? У Сикорскисов — поместье, у Лючвартисов — большое хозяйство, у Стимбурисов — половина домов местечка. Им есть за что любить родину. А тебе?
— Все это я от отчима слышал, — презрительно отмахнулся Бенюс. — Равенства не было и не будет. Никто не виноват, что мы родились нищими. Со временем можем стать богатыми, а твои Сикорскисы со Стим-бурисами могут совсем обнищать.
— Это лотерея, — сухо заметил Аницетас. — Я не верю в случайное счастье, хотя священники и ищут дураков, уверяют, что после смерти те, кто больше всего намучился, пойдут на небо.
— Не похвалил бы тебя директор за такие мысли. Нет, ты меня не убедил ни на столечко. Я не вижу ничего плохого в том, что скауты учат любить свою нацию, осуждают безбожников. Это красиво и честно. Какая может быть жизнь без веры и любви к родине? Прощай!
— Бенюс! —Аницетас схватил его за плечо.—Ты, конечно, никому не будешь болтать про наш разговор? Если бы ты захотел, мы бы могли интересно провести вечер. Я тебя поведу в одно место. Согласен?
— А что там будет?
— Увидишь.—Аницетас многозначительно подмигнул. — Пока. Я как-нибудь к тебе зайду.
Бенюс гадал, куда это Аницетас поведет его. Что значат загадочные слова «интересно провести вечер»? Ведь вечер каждый проводит по-своему: Бенюс, например, приготовив уроки, идет в гимнастический зал или в клуб, а в постели еще читает исторические романы. Людас Гряужинис тайком от родителей дуется на деньги в «очко», ученики старших классов устраивают вечеринки. Все это, без сомнения, интересно, но Аницетас ведь не поведет его играть в карты или на тайную вечеринку?
И все-таки, влекомый любопытством, он отправился в воскресенье с Аницетасом. Он ожидал чего-то в этом духе, но не предвидел, что будет такая скучища. Большая мрачная комната была наполнена людьми, которые собрались здесь как будто бы для того, чтобы продемонстрировать свои убогие одежды. Бенюс видел на улице и эту пожилую женщину в смешном старомодном салопе, и ту бледную девушку в куцем пальтишке с вытертым воротником, и своего знакомого сапожника Фелюса, и рабочего с лесопилки Стимбуриса, отца шестерых детей. Мимо него каждый день проходили подвязанные веревочкой галоши, потертые шапки, дырявые — словно простреленные — ватники, но никогда он не видел их сразу всех вместе. Тут стоял тот особый запах, которым пахнет человек, если ты знаешь его профессию: рабочий с бойни вонял солью и жиром, сапожник — лаком, столяр — политурой, трубочист — сажей, скорняк — квасцами, ассенизатор... Все эти запахи смешивались в табачном дыму, наполняя комнату удушливым чадом, от которого становилось дурно. Напротив сидела красивая девушка со светлыми кудряшками; у окна, рядом со скорняком, попыхивал сигаретой прилично одетый человек, по-видимому — интеллигент. Кудряшки расточали нежный запах цветочной воды, который мешал Бенюсу собраться с мыслями, и он тщетно пытался что-то вспомнить. Ему казалось, что все, собравшиеся здесь — это один многоголовый, злобно рычащий человек, пришел он сюда пожаловаться на тяжкую жизнь и сжимает кулаки, кричит, поносит богатых, требует снизить цены на платье, обувь, еду, увеличить заработную плату, судит за глаза врачей, которые сгоняют его в могилу, священника, который сдирает последний лит за освящение этой могилы, бога, которого люди выдумали по своей глупости. С его точки зрения все кругом виноваты, только он один прав и обижен. В речах этого многоликого человека Бенюс слышал мстительную зависть и возмущение, и вдруг вспомнил те вечера, когда к отчиму сходились соседи. В их речах не было такой последовательности, как здесь, но тех связывала с этими какая-то невидимая нить, которую Бенюс никак не мог нащупать. Вздор, пустой ненужный вздор. Крестьяне кричат, чтобы им дороже платили за пшеницу, бекон, молоко, а рабочие хотят покупать те же продукты подешевле. Какая чепуха... Бенюс сердился на Аницетаса за испорченный вечер. Лучше бы уж пошел поиграть в баскетбол или посмотреть новый фильм, чем коптиться тут в табачном дыму. Девушка напротив чем-то напомнила ему одну девочку из четвертого «а», и он с удовольствием стал думать про нее. Вот он идет рядом с ней. В новых ботинках, в свежеотутюженной, с иголочки, форме. Ему особенно остро захотелось стать самостоятельным. Почему бы ему не подрабатывать? Чем Аницетас лучше его, а зарабатывает репетитором по десяти литов в месяц. Он мог бы получше одеться, пригласить Виле в кино, угостить ее конфетами... Он
так задумался, что и не заметил, как собрание окончилось.
— Знаешь что, Аницетас? — сказал он восхищенно, когда они вышли во двор. — Я думаю давать уроки.
— Я рад, Бенюс! — Аницетас взволнованно пожал руку друга. — Твоим родителям станет легче. Ты увидел, как трудно живется рабочему человеку. Тебя взволновали их речи. Правда? Так я и знал.
— Какие там речи! — с досадой отмахнулся Бенюс. — Если хочешь знать, я на тебя зол. Прямо свинство! «Будет интересно, будет интересно». Что — интересно? Задыхаться три часа в прокисшей комнате да слушать дурацкую болтовню? Да, сунул ты меня в мешок, братец. Ну, другой раз не загонишь.
— В мешок! — воскликнул Аницетас. — В этом мешке ты увидел своих людей. Просто диву даюсь, как ты мог их не понять, когда ты сам из бедняков!
— А чем я могу им помочь?
— Вечно так не будет, — туманно ответил Аницетас.
— Ни я им, ни они мне, — продолжал Бенюс — Каждый заботится только о себе. Я хорошо учусь, только половину надо платить за учебу. Так и закончу гимназию, А если бы остался на второй год и, скажем, родители отказали бы в деньгах — разве такой Йокубас с Фелюсом меня бы поддержали?
— Нас давит одна беда — нищета.
— Вот видишь! — Бенюс ехидно рассмеялся. — Ругают тех, кто лучше живет, а помочь себе ничем не могут. Зачем тогда напрасно горло драть?
— Послушай, Бенюс...
— Помолчал бы лучше! — зло оборвал его Бенюс. — Можешь не стараться. В свое болото ты меня не затащишь!
Они молча шли по опустевшим улицам, и с каждым шагом увеличивалось расстояние между ними. Бенюс смотрел, как силуэт друга то исчезает совсем, сливаясь с тенями домов, то выплывает из ночного мрака и снова тает на неосвещенных тротуарах. Неожиданно мелькнула мысль, что они идут в запрещенное для учеников время, их может поймать инспектор, и он принялся выдумывать объяснения на этот случай. — «Я не хотел, господин инспектор, а Стяпу-лис... Повел куда-то...» Застраховавшись таким образом, Бенюс снова погрузился в мечты о Виле.
Он увидел ее впервые этой осенью, на открытии учебного года, и что-то странное, до сих пор не изведанное, охватило его. Приятно было видеть ее на переменах в коридоре; после уроков он старался поскорей вырваться во двор, чтобы проводить ее взглядом, а утром первым прибегал в гимназию, и какая радость охватывала его, когда на его робкое приветствие она отвечала милой улыбкой! Он искал предлога, чтобы заговорить с ней, но когда такой случай представлялся, смутившись, отходил. Ему казалось, что она совсем не похожа на других девочек, с которыми можно как хочешь шутить, дернуть за косу, вырвать книгу из рук. Он видел, как однажды Гряужинис выбил у нее из рук книгу, и на пол посыпались высохшие лепестки. Лепестков было много. Варненас, известный остряк, прозвал Виле «садовницей». Но Бенюс не видел ничего смешного в том, что она закладывает между страницами листья и цветы, отчего ее книги выглядят в два раза толще. Напротив, это нравилось ему, как и все, связанное с ней. Ему нравилась ее легкая походка, голубые ленты в косах, короткий, немного курносый носик, загорелое лицо: за лето его так обласкал ветер полей и так опалило солнце, что, когда она смеялась, мелкие белые зубы сверкали на темном лице, как перламутр. А смеялась она от души, заразительно, не жеманилась, как другие девочки. От нее словно шли невидимые лучи, и иногда человек, услышав ее смех, сам без причины начинал смеяться. Бенюс с завистью смотрел, как она ходит под руку с подругами, как иногда, смеясь, обнимает их, и ему нестерпимо хотелось, проходя мимо, хотя бы прикоснуться к ее платью. Он жадно ловил каждый слушок про нее — бессознательно набирал сведения для будущего разговора, который все откладывал...
Погрузившись в свои мысли, Бенюс и не почувствовал, как свернул на улицу Паупё и пошел по берегу реки, мимо домика Стяпулисов. И тут он неожиданно снова увидел Аницетаса. Тот стоял, прислонившись к высокому дощатому забору.
— Могу тебя проводить...
— Как хочешь.
— Хотеть не хочу, но должен тебе кое-что сказать. — Голос его звучал резко, был каким-то чужим. — Ты помнишь ту зиму, когда Людас Гряужинис сломал твою финку?
— Ну и что7
— Как нас оставили после уроков, как мы ели сухари, а потом пошли ко мне? Помнишь? — Бенюс молча повел плечами. Эту манеру он перенял от Си-корскиса.—Забыл... А я все помню. Я помню, как я в тот день за тебя заступился и впутался в драку с Гряужинисом, а ты сидел на снегу и пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь. Все помню.
— Кажется, я тебя не забывал, когда мать привозила мне гостинцы? — насмешливо упрекнул Бенюс.
— Да, ты мне часто бросал кусок. Но по доброте ли сердечной?.. А мать у тебя добрая. Ангел, не мать. Все знают, как бедствуют твои, а тебе ни в чем нет отказа.
— Как же, у меня карманы трещат от денег! Хочешь? Могу дать сотню-другую.
— Не прошу, все равно не дашь,—спокойно ответил Аницетас. — Варненасу бы дал, хоть он тебя обзывает, или Гряужинису, хоть ты не раз страдал от его кулаков, а мне — нет. Я для тебя не компания.
— Никак не пойму, чего ты цепляешься, — пробормотал Бенюс. Он был не столько смущен, сколько удивлен, — таким тоном еще не говорил с ним его сдержанный товарищ.
— Хочу, чтоб ты знал, что я о тебе думаю. Я все стеснялся, боялся ошибиться. Нет, вижу, я не ошибся. Ты злой и корыстный человек. Когда на тебя нападали, ты прятался за моей спиной, а попалась спина поудобней, — ты за ней укрылся и оттуда швыряешь в меня камнями. Я не помню, чтоб ты приходил ко мне без дела, просто так. Зато я хорошо помню, как на улице ты морщился, краснел, если мы с тобой встречали кого-нибудь из нашего класса, а потом за глаза вместе с ними издевался надо мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Однажды во время такой беседы Мингайла предложил всем желающим после уроков записываться в скауты. В тот день урок рисования стоял последним. Мингайла почему-то пришел в класс в скаутской форме. Бенюс его еще не видел в такой одежде, хотя Мингайла с самого начала руководил в школе отрядом скаутов. Мальчик с восхищением смотрел на учителя, и его решение вступить в скауты крепло. Но после звонка он растерялся и, не отдавая себе отчета, почему он это делает, выскользнул из класса. Однако уже во дворе Бенюс понял, что страшиться нечего. До сих пор он не вступал в скауты не потому, что сомневался, примут ли, а просто потому, что боялся отчима. Теперь же, когда отчим уехал далеко, на заработки, как будто разорвалась веревка, долго стягивавшая ему руки.
Когда он выходил из ворот, кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся и недовольно поморщился: сзади стоял Аницетас. За три года учения Бенюс так и не подружился с ним, хотя Стяпулис был по-настоящему хороший и очень искренний парень. Но мальчики побогаче не любили Аницетаса, презирали его и при каждом удобном случае норовили оскорбить. А Бенюс боялся идти против аристократии класса. Когда дружки Сикорскиса принимались издеваться над Аницета-сом, он старался оставаться в стороне, но иногда это не удавалось, и он хохотал вместе со всеми над сыном бедной вдовы. Когда мать захворала сильнее, Анице-тасу пришлось отказаться и от тех минут удовольствия, которыми он изредка разнообразил свою тяжелую жизнь. Теперь у него был такой распорядок: вставал он в пять часов, чтобы до завтрака приготовить уроки; после гимназии, едва перекусив, бежал к ученикам и, промаявшись с тупыми капризными мальчишками до шести-семи вечера, спешил в мануфактурную и галантерейную лавку Гапьперина. Лавка была большая, раньше они с матерью вдвоем мыли в ней полы не меньше двух часов, а теперь он мучился один до одиннадцати вечера. Возвращаясь домой, он падал с ног, как заморенная кляча, и часто валился на кровать, даже не притронувшись к ужину — куску черствого хлеба и стакану чая с сахарином. На отдых ему оставалось часов шесть, потому что каждый день возникали непредвиденные мелкие дела: то дров наколи, то матери лекарства принеси, то она совсем расхворалась — так сам и обед свари. Часто только после полуночи он мог сомкнуть глаза. Другой на его месте не выдержал бы такой нагрузки. Но у Аницетаса сила была под стать воле. Они с Бенюсом были одного роста, обоим шел шестнадцатый год, оба учились в четвертом классе. Но плечи у Бенюса, не знавшего тяжелой работы, были прямые, фигура стройная, руки белые. Аницетас же ступал тяжело, уже горбился, руки его с толстыми короткими пальцами огрубели, растрескались, покрылись мозолями, ногти стерты, словно обкусаны — от непрерывного мытья полов. Четыре года назад мать отвела его в гимназию в новой форме, в новых ботинках. Со временем ботинки порвались, форма износилась, а когда нечего уже было латать, мать купила у тряпичника Бейскиса такую же поношенную форму и из двух составила одну; когда и та кончилась, точно так же была «подновлена» и вторая, и третья формы. Ботинки она покупала сильно ношенные, и часто они бывали велики, носы задирались, что давало пищу острякам класса. «Аницетас задирает нос, — говорили они, — воображает, что ни у кого нет таких красивых заплаток». Злые слова впивались Аницетасу в душу, но он отмалчивался, разве что иногда превращал оскорбление в шутку. Бенюс не мог понять — притворяется Аницетас или правда не чувствует пропасти, отделяющей его от богатых гимназистов. Его поражала какая-то двойственность этого молодого старика. Когда тот спокойно рассуждал о насущных, бытовых делах, когда, наморщив высокий лоб, искал выхода из запутаннейших положений — Бенюсу казалось, что перед ним не пятнадцатилетний паренек, а многоопытный хозяин, глава семьи, от которого зависит судьба многих людей. Он знал, когда кончатся дрова и как их купить подешевле, что готовить на обед, чтобы в запасе оставался лит «на
черный день», даже знал, где подработать на тот случай, если Гальперин больше не даст мыть лавку. Деньгами ведала мать, и добрая женщина, конечно, не сказала бы ни слова, если б он взял лит-другой на собственные развлечения. Но без нужды он не тратил ни лита, не съедал ни на крошку больше, чем рассчитано. Бенюс завидовал твердости Аницетаса, и, может быть, потому его не трогала нищета Стяпулисов. Аницетас не вызывал жалости. Его убогая форма скрывала сильное мускулистое тело, за медленными тяжелыми движениями взрослого таилась энергичная душа юноши. Его карие выразительные глаза глядели на мир весело, с доверием, а на худом продолговатом, неправильном лице Бенюс ни разу не видел уныния.
— Как тебе наш апостол? — спросил Аницетас.
— О чем ты? — Бенюс прикинулся непонимающим.
— О проповедях Мингайлы.
— Он интересно говорил.
— Спорить не стану — хороший купец, умеет шкуру продать.
Бенюса рассердил насмешливый тон Аницетаса, и он раздраженно ответил:
— Не понимаю, чем тебе не угодил Мингайла? И при чем тут шкуры? Не нравится, можешь в скауты не поступать. Никто не заставляет. А кто не хочет жить отшельником...
— И кроме бойскаутов есть приличные парни. Найдется с кем дружить,—оборвал его Аницетас.
— А какая мне от них польза? Они меня в лагерь повезут? Смогу я с ними провести время так интересно, как на скаутских сборах?
— Это дело другое, — согласился Аницетас. — Пустяками они не занимаются. Я не говорю, что лагеря и всякие экскурсии дрянь, но путаться с бойскаутами нам не пристало... У них на знамени девиз: «Родине! Богу! Ближнему!» Давай посмотрим, что эти слова значат? В бойскауты принимают только христиан. Выходит, что все атеисты, евреи, магометане и другие люди нехристианских религий уже не наши ближние. Вместо любви к ближнему тебя будут учить ненависти, А родина? Что наша родина? Разве для нее все дети равны? У Сикорскисов — поместье, у Лючвартисов — большое хозяйство, у Стимбурисов — половина домов местечка. Им есть за что любить родину. А тебе?
— Все это я от отчима слышал, — презрительно отмахнулся Бенюс. — Равенства не было и не будет. Никто не виноват, что мы родились нищими. Со временем можем стать богатыми, а твои Сикорскисы со Стим-бурисами могут совсем обнищать.
— Это лотерея, — сухо заметил Аницетас. — Я не верю в случайное счастье, хотя священники и ищут дураков, уверяют, что после смерти те, кто больше всего намучился, пойдут на небо.
— Не похвалил бы тебя директор за такие мысли. Нет, ты меня не убедил ни на столечко. Я не вижу ничего плохого в том, что скауты учат любить свою нацию, осуждают безбожников. Это красиво и честно. Какая может быть жизнь без веры и любви к родине? Прощай!
— Бенюс! —Аницетас схватил его за плечо.—Ты, конечно, никому не будешь болтать про наш разговор? Если бы ты захотел, мы бы могли интересно провести вечер. Я тебя поведу в одно место. Согласен?
— А что там будет?
— Увидишь.—Аницетас многозначительно подмигнул. — Пока. Я как-нибудь к тебе зайду.
Бенюс гадал, куда это Аницетас поведет его. Что значат загадочные слова «интересно провести вечер»? Ведь вечер каждый проводит по-своему: Бенюс, например, приготовив уроки, идет в гимнастический зал или в клуб, а в постели еще читает исторические романы. Людас Гряужинис тайком от родителей дуется на деньги в «очко», ученики старших классов устраивают вечеринки. Все это, без сомнения, интересно, но Аницетас ведь не поведет его играть в карты или на тайную вечеринку?
И все-таки, влекомый любопытством, он отправился в воскресенье с Аницетасом. Он ожидал чего-то в этом духе, но не предвидел, что будет такая скучища. Большая мрачная комната была наполнена людьми, которые собрались здесь как будто бы для того, чтобы продемонстрировать свои убогие одежды. Бенюс видел на улице и эту пожилую женщину в смешном старомодном салопе, и ту бледную девушку в куцем пальтишке с вытертым воротником, и своего знакомого сапожника Фелюса, и рабочего с лесопилки Стимбуриса, отца шестерых детей. Мимо него каждый день проходили подвязанные веревочкой галоши, потертые шапки, дырявые — словно простреленные — ватники, но никогда он не видел их сразу всех вместе. Тут стоял тот особый запах, которым пахнет человек, если ты знаешь его профессию: рабочий с бойни вонял солью и жиром, сапожник — лаком, столяр — политурой, трубочист — сажей, скорняк — квасцами, ассенизатор... Все эти запахи смешивались в табачном дыму, наполняя комнату удушливым чадом, от которого становилось дурно. Напротив сидела красивая девушка со светлыми кудряшками; у окна, рядом со скорняком, попыхивал сигаретой прилично одетый человек, по-видимому — интеллигент. Кудряшки расточали нежный запах цветочной воды, который мешал Бенюсу собраться с мыслями, и он тщетно пытался что-то вспомнить. Ему казалось, что все, собравшиеся здесь — это один многоголовый, злобно рычащий человек, пришел он сюда пожаловаться на тяжкую жизнь и сжимает кулаки, кричит, поносит богатых, требует снизить цены на платье, обувь, еду, увеличить заработную плату, судит за глаза врачей, которые сгоняют его в могилу, священника, который сдирает последний лит за освящение этой могилы, бога, которого люди выдумали по своей глупости. С его точки зрения все кругом виноваты, только он один прав и обижен. В речах этого многоликого человека Бенюс слышал мстительную зависть и возмущение, и вдруг вспомнил те вечера, когда к отчиму сходились соседи. В их речах не было такой последовательности, как здесь, но тех связывала с этими какая-то невидимая нить, которую Бенюс никак не мог нащупать. Вздор, пустой ненужный вздор. Крестьяне кричат, чтобы им дороже платили за пшеницу, бекон, молоко, а рабочие хотят покупать те же продукты подешевле. Какая чепуха... Бенюс сердился на Аницетаса за испорченный вечер. Лучше бы уж пошел поиграть в баскетбол или посмотреть новый фильм, чем коптиться тут в табачном дыму. Девушка напротив чем-то напомнила ему одну девочку из четвертого «а», и он с удовольствием стал думать про нее. Вот он идет рядом с ней. В новых ботинках, в свежеотутюженной, с иголочки, форме. Ему особенно остро захотелось стать самостоятельным. Почему бы ему не подрабатывать? Чем Аницетас лучше его, а зарабатывает репетитором по десяти литов в месяц. Он мог бы получше одеться, пригласить Виле в кино, угостить ее конфетами... Он
так задумался, что и не заметил, как собрание окончилось.
— Знаешь что, Аницетас? — сказал он восхищенно, когда они вышли во двор. — Я думаю давать уроки.
— Я рад, Бенюс! — Аницетас взволнованно пожал руку друга. — Твоим родителям станет легче. Ты увидел, как трудно живется рабочему человеку. Тебя взволновали их речи. Правда? Так я и знал.
— Какие там речи! — с досадой отмахнулся Бенюс. — Если хочешь знать, я на тебя зол. Прямо свинство! «Будет интересно, будет интересно». Что — интересно? Задыхаться три часа в прокисшей комнате да слушать дурацкую болтовню? Да, сунул ты меня в мешок, братец. Ну, другой раз не загонишь.
— В мешок! — воскликнул Аницетас. — В этом мешке ты увидел своих людей. Просто диву даюсь, как ты мог их не понять, когда ты сам из бедняков!
— А чем я могу им помочь?
— Вечно так не будет, — туманно ответил Аницетас.
— Ни я им, ни они мне, — продолжал Бенюс — Каждый заботится только о себе. Я хорошо учусь, только половину надо платить за учебу. Так и закончу гимназию, А если бы остался на второй год и, скажем, родители отказали бы в деньгах — разве такой Йокубас с Фелюсом меня бы поддержали?
— Нас давит одна беда — нищета.
— Вот видишь! — Бенюс ехидно рассмеялся. — Ругают тех, кто лучше живет, а помочь себе ничем не могут. Зачем тогда напрасно горло драть?
— Послушай, Бенюс...
— Помолчал бы лучше! — зло оборвал его Бенюс. — Можешь не стараться. В свое болото ты меня не затащишь!
Они молча шли по опустевшим улицам, и с каждым шагом увеличивалось расстояние между ними. Бенюс смотрел, как силуэт друга то исчезает совсем, сливаясь с тенями домов, то выплывает из ночного мрака и снова тает на неосвещенных тротуарах. Неожиданно мелькнула мысль, что они идут в запрещенное для учеников время, их может поймать инспектор, и он принялся выдумывать объяснения на этот случай. — «Я не хотел, господин инспектор, а Стяпу-лис... Повел куда-то...» Застраховавшись таким образом, Бенюс снова погрузился в мечты о Виле.
Он увидел ее впервые этой осенью, на открытии учебного года, и что-то странное, до сих пор не изведанное, охватило его. Приятно было видеть ее на переменах в коридоре; после уроков он старался поскорей вырваться во двор, чтобы проводить ее взглядом, а утром первым прибегал в гимназию, и какая радость охватывала его, когда на его робкое приветствие она отвечала милой улыбкой! Он искал предлога, чтобы заговорить с ней, но когда такой случай представлялся, смутившись, отходил. Ему казалось, что она совсем не похожа на других девочек, с которыми можно как хочешь шутить, дернуть за косу, вырвать книгу из рук. Он видел, как однажды Гряужинис выбил у нее из рук книгу, и на пол посыпались высохшие лепестки. Лепестков было много. Варненас, известный остряк, прозвал Виле «садовницей». Но Бенюс не видел ничего смешного в том, что она закладывает между страницами листья и цветы, отчего ее книги выглядят в два раза толще. Напротив, это нравилось ему, как и все, связанное с ней. Ему нравилась ее легкая походка, голубые ленты в косах, короткий, немного курносый носик, загорелое лицо: за лето его так обласкал ветер полей и так опалило солнце, что, когда она смеялась, мелкие белые зубы сверкали на темном лице, как перламутр. А смеялась она от души, заразительно, не жеманилась, как другие девочки. От нее словно шли невидимые лучи, и иногда человек, услышав ее смех, сам без причины начинал смеяться. Бенюс с завистью смотрел, как она ходит под руку с подругами, как иногда, смеясь, обнимает их, и ему нестерпимо хотелось, проходя мимо, хотя бы прикоснуться к ее платью. Он жадно ловил каждый слушок про нее — бессознательно набирал сведения для будущего разговора, который все откладывал...
Погрузившись в свои мысли, Бенюс и не почувствовал, как свернул на улицу Паупё и пошел по берегу реки, мимо домика Стяпулисов. И тут он неожиданно снова увидел Аницетаса. Тот стоял, прислонившись к высокому дощатому забору.
— Могу тебя проводить...
— Как хочешь.
— Хотеть не хочу, но должен тебе кое-что сказать. — Голос его звучал резко, был каким-то чужим. — Ты помнишь ту зиму, когда Людас Гряужинис сломал твою финку?
— Ну и что7
— Как нас оставили после уроков, как мы ели сухари, а потом пошли ко мне? Помнишь? — Бенюс молча повел плечами. Эту манеру он перенял от Си-корскиса.—Забыл... А я все помню. Я помню, как я в тот день за тебя заступился и впутался в драку с Гряужинисом, а ты сидел на снегу и пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь. Все помню.
— Кажется, я тебя не забывал, когда мать привозила мне гостинцы? — насмешливо упрекнул Бенюс.
— Да, ты мне часто бросал кусок. Но по доброте ли сердечной?.. А мать у тебя добрая. Ангел, не мать. Все знают, как бедствуют твои, а тебе ни в чем нет отказа.
— Как же, у меня карманы трещат от денег! Хочешь? Могу дать сотню-другую.
— Не прошу, все равно не дашь,—спокойно ответил Аницетас. — Варненасу бы дал, хоть он тебя обзывает, или Гряужинису, хоть ты не раз страдал от его кулаков, а мне — нет. Я для тебя не компания.
— Никак не пойму, чего ты цепляешься, — пробормотал Бенюс. Он был не столько смущен, сколько удивлен, — таким тоном еще не говорил с ним его сдержанный товарищ.
— Хочу, чтоб ты знал, что я о тебе думаю. Я все стеснялся, боялся ошибиться. Нет, вижу, я не ошибся. Ты злой и корыстный человек. Когда на тебя нападали, ты прятался за моей спиной, а попалась спина поудобней, — ты за ней укрылся и оттуда швыряешь в меня камнями. Я не помню, чтоб ты приходил ко мне без дела, просто так. Зато я хорошо помню, как на улице ты морщился, краснел, если мы с тобой встречали кого-нибудь из нашего класса, а потом за глаза вместе с ними издевался надо мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40