Где слава та, что громом прогремела?
Где предки, их святое дело?
О Вильнюс, что с твоим величьем стало,
Величием, что прославляло
Литву, отчизну нашу?
Мы ответим поэту на этот вопрос. Правда, пока мы слабы, и нечего говорить об освобождении Вильнюса. В первую очередь надо вернуть Литве древние литовские племена — куршей, латгальцев, селонов, латышей. Когда Латвия будет присоединена к Литве, мощь нации удвоится, и легче будет столковаться с поляками.
— Послушайте, — сказал Лючвартис, который сидел на кровати ближе всех к окну. — Кажется, за окном что-то шуршит.
Но Альбертас был настолько увлечен, что пропустил мимо ушей предупреждение товарища.
— Вам надо прочесть книгу Гитлера «Майн кампф», — рассуждал он, расхаживая по комнате и недружелюбно косясь на курящих. — Фюрер говорит, что не все люди — люди в полном смысле этого слова. Правда, они люди по внешнему облику, по способности мыслить, — словом, по всем признакам, по которым их не причислишь к животным. И все-таки по своим духовным качествам они ближе к обезьяне, чем к человеку. Только люди арийской расы — полноценны. Мы, литовцы, можем гордиться, что принадлежим к арийской расе, чей гений призван обновить мир.
— Но ведь Гитлер ставит выше всех немецкую нацию, — заметил Бенюс. — По его теории немцам должен принадлежать весь мир.
— Каждый патриот хочет возвысить свою нацию, — Сикорскис бросил беглый взгляд на Бенюса и продолжал ходить по скрипящим половицам, заложив руки за спину. — А в действительности все арийские нации имеют право бороться за независимость. Кто победит в этой борьбе, тот и будет петь Италия с Германией уже начали борьбу. Их примеру должны последовать и мы.
— Что мы значим рядом с такими великанами? Растопчут, — усомнился кто-то из сидящих на кровати.
Сикорскис злым взглядом поставил на место выскочку.
— Кто не верит в свои силы, тот всегда проиграет. История уже доказала, что гибнут не маленькие, а неспособные нации. И в природе то же самое. Разве вы не видели, как маленький петушок прогоняет большого, сильного петуха, а рослого мужчину побеждает в драке куда более слабый физически? Мир похож на гигантскую клетку, полную зверей. Большие, сильные глотают тех, кто поменьше, послабее. Случается и наоборот. Мангуста убивает змею, которая сильнее ее, а змея, улучив случай, может убить своим ядом большого хищника. Разве война Японии с Китаем, который больше ее в шесть раз, не похожа на поединок мыши с котом?
Все очарованы красноречием Альбертаса. Они раскуривают погасшие папиросы и одобрительно кивают. От вина лица раскраснелись, глаза блестят. Только Гряужинис пьет вино, как воду.
Он выпивает рюмку до дна, наливает снова и протягивает через стол Сикорскису.
— Гряужинис предлагает выпить за мангусту и змею. Тяпнем, старик. Что? Не хочешь? Не нравится, что я не поднял тоста? Ладно, Гряужинис поднимает. Ему ничего не стоит выпить с добрыми друзьями лишнюю рюмку. За змею и мангусту! Оп-ля!
В это время раздался стук в дверь. Все машинально спрятали под стол папиросы и переглянулись.
— Не бойтесь,—успокоил Бенюс, хотя и сам смутился. — Хозяева никого не пустят. Мы договорились.
— Этот контрабандист со своей шепелявой бабой — настоящие сокровища, — осклабился Альбертас. — За несколько центов собственную мать продадут. — Он знаком приказал всем молчать, а сам тихо приоткрыл дверь в сени и, приложив ухо к щели, прислушался.
— Кто там штучится? — спросила Луокене сонным голосом.
— Инспектор. Почему ваши ученики шумят? Впустите. Я должен проверить.
— Я ваш не жнаю, гошподин, — почтительно прошамкала Луокене. — Прошу днем жайти, ночью мы никого не пушкаем.
— Напрасно вы стараетесь прикрыть проделки наших учеников,—раздался голос. — Откройте, сударыня, иначе вас ждут серьезные неприятности.
— Ну, уж, жнаете, прошба не угрожать. Ешли хочешь девочек, прошу в четвертый дом шлева — к Жа-рембе, а ученикам мешать не пожволю.
Сказав это, старуха проверила засов и вернулась к себе.
— Ну и баба! — восхитился Альбертас, закрывая дверь.—Надо за нее держаться. Позови ее, Бенюс.
Вскоре в дверях показалась усатая толстуха с исси-ня-красным лицом, разбухшая от домашнего пива. Крошечные хитрые глазки алчно блестели под низким лбом, на котором, словно прорезывающиеся дьявольские рожки, темнели две черные волосатые родинки.
— Баричи, может, водочки жахотели? — спросила она голосом ведьмы.
— Не надо.—Сикорскис махнул рукой.— Я слышал, как вы послали к черту учителя тригонометрии Габренаса, и хочу сказать, что поступили вы отлично.—Альбертас порылся в кармане и вынул полли-та. — Возьмите. Ведь разговор в сенях вас немного утомил?
Старуха выскользнула из комнаты, пятясь, словно утка, которую тянут за хвост. Униженно кланяясь, облизывая толстые губы, она шепелявила:
— Шпокойной ночи, баричи. Шладких шнов... Шпа-шибо, шпашибо...
— Я думал перенести печатание газеты в другое место,—сказал Сикорскис, когда хозяйка исчезла за дверью. — Но вижу, что дома, лучше этого, пока нет. Мимо таких церберов никакой учитель не проскользнет.
— Ты не ошибаешься, это был Колун? — спросил Бенюс.
— И Обмылок. — Сикорскис многозначительно оглядел испуганных друзей.
— Ему, верно, одного кирпича мало,— буркнул Варненас.
— Честное слово! — героически выпятил грудь сын городского головы.— Гряужинис сожалеет, что не выбрал кирпич поувесистей и не попал на несколько сантиметров выше. Но он может исправить ошибку и, даю голову на отсечение...
— Да, Аницетаса надо утихомирить, — согласился Сикорскис. — Хорошо бы его из гимназии вытурить...
— Да уж все было на мази,—откликнулся Варненас, — и Людас хорошо выполнил свое задание, только все дело испортила Римгайлайте. Глупая девка. А может, она влюблена в Аницетаса? Просто не знаю, как объяснить ее поведение. Подумайте, сама скаут, добрая христианка, а моет еврейскую лавку за какого-то безбожника! Помогает врагу нации готовить уроки! Тьфу!
— Конечно, с Аницетасом могло все иначе кончиться, если бы не вмешалась Виле, — согласился Альбертас. — Пока Стяпулис болен, Гальперин нанимает на его место другого мойщика. Жить не на что, успеваемость начинает хромать. В триместре двойка, в другом — вторая. Переэкзаменовка. А у кого переэкзаменовка, того нетрудно оставить на второй год. И катись себе, умник, из гимназии.
— Она любит Аницетаса, — убежденно сказал Варненас.
— Чепуха! — Бенюс взглянул на него с бешенством. — Характер у нее такой, она всем помогает.
— Милосердная, видите ли...
— Как Зарембины девки...— прыснул кто-то в углу.
— А деньги берет?..
— Честное слово, Гряужинис... Все от души рассмеялись.
Бенюс вскочил с кровати, где сидел рядом с Лючвартисом.
— Кто сказал про деньги? — спросил он в бешенстве. — А ну, повтори!
Сикорскис подошел к Бенюсу.
— Альбертас многозначительно подтолкнул Жутаутаса. — А что плохого, если и сказали? Разве мы настолько погрязли в политике, что и посмеяться не можем? Садись! И не защищай Виле. Смотри лучше, чтобы она тебя в свою веру не обратила...
— Дурак...
— Жутаутас...— Сикорскис побелел, но овладел собой, взял со стола рюмку и налил. — Выпьем, Бенюс. Юным патриотам не стоит ссориться. А вы придержите языки. Трумпис, Варненас! Извинитесь перед товарищем.
— Каюсь...— буркнул Варненас, бия себя в грудь.— Все рассмеялись. В это время Трумпис встал и очень серьезно протянул руку Бенюсу. Бенюс смягчился.
— Ладно... Хорошо...—сказал он, одной рукой взял у Альбертаса рюмку, а другой пожал руку Трумпису. — Все вы знаете: Виле моя девушка. Я не позволю на нее клеветать. И Аницетаса она не любит.
— Хочешь не хочешь, а придется продернуть Рим-гайлайте в газете, — сказал Альбертас.
Бенюс помрачнел.
— Дело нации превыше всего. Сперва родина, а только потом — жизнь и любовь, — продолжал Альбертас. — Ты виноват перед товарищами, Бенюс, хоть и косвенно. Но вину всегда можно искупить.
— Я не чувствую за собой вины. Так можно договориться до того, что и курице надо рубить голову — зачем она не плавает вместе с утятами, — отрезал Бенюс.
— Не так жестоко. Какая уж там голова, если ум куриный, — Сикорскис колюче улыбнулся. — Но дело Аницетаса придется отложить. Теперь важнее обрубить когти у Колуна. Этого еще не хватало, чтобы учителя шпионили за националистической молодежью! С твоей стороны было бы прекрасно, Бенюс, если бы однажды ты порадовал нас такой вестью: окна у Габренаса выбиты, сам Колун лежит с забинтованной головой и диктует Обмылку прошение об отставке в виду непредвиденных обстоятельств... Когда друзья разошлись, Бенюс долго не мог заснуть. В комнате было холодно, воняло объедками, разбросанными по полу окурками. Ветер завывал в саду, ломал голые ветви, гремел железом на крыше, доносил с далекого вокзала паровозные гудки, — и все эти ночные шумы звучали для Бенюса какой-то неясной угрозой. Он лежал, уставившись в темный потолок, и старался ни о чем не думать, но из головы не выходило сегодняшнее собрание: «Это потому, что спорил я больше, чем пил», — думал он и мучался, мучался. Он хотел встать, налить себе рюмочку, но вспомнил, что на столе остались лишь пустые бутылки; Гряужинис выпил все. «Свинья, хамье. Пустоголовое чучело с этикеткой сына городского головы. Какого дьявола Альбертас привлек его? Деньги водятся. Да, он мастер чистить отцовские карманы. Не скупой. На газету не жалеет, а все равно свинья...» — Бенюс излил всю желчь на Людаса, но легче ему не стало. Все не выходил из головы недвусмысленный намек Сикорскиса и оскорбительный смех, который вызвало циничное замечание Варненаса. Бенюс с превеликой охотой набил бы морду Варненасу, подвернись он только под руку, или вышвырнул за дверь Сикорскиса. «Мне надо было выгнать всю банду,—кусал он губы, все больше распаляясь. — В другой раз так и сделаю. Нет, следующий раз они сюда не придут. Завтра скажу Сикорскису, чтобы поискал место для собраний в другом доме». Он искренне решил сказать это, но в глубине души понимал, что это — пустая угроза, которую он никогда не осмелится осуществить.
— Ромас, ты не спишь? — спросил он, услышав, что Лючвартис ворочается на кровати.
— Сон не берет, — ответил Ромас, явно обрадовавшись, что с ним заговорили. — Думаю про стихи.
Бенюс захотел поговорить с товарищем, облегчить душу.
— Про какие стихи?
— Я думал их напечатать в «Юном патриоте», но Сикорскис не принял. — Лючвартис жалобно вздохнул.
— Сикорскис мнит себя большим знатоком, а на деле ни черта не смыслит,— утешил Бенюс товарища, искренне сочувствуя ему и радуясь, что кто-то еще недоволен Альбертасом.
— Это стихотворение я назвал «Бог и нация», — зашевелился Лючвартис, найдя единомышленника. — Хочешь, прочитаю?
— Валяй.
— Бог и нация. — Ромас прочел заголовок и торжественно помолчал. Затем в темноте снова зазвенел приподнятый голос, которому ритмично вторил скрип кровати.
К тебе мы, господи, взываем, Пав на колени, уповаем: Дай нашей нации в ненастье Быть в силе, радости и счастье.
Мы пред тобою лишь пылинка, Но не столкни с путей великих, Веди свое святое стадо К высоким стенам славы града.
— Все?
— Ага. Ну, как?
— Ничего. Хорошие стихи,— похвалил Бенюс, хотя стихотворение ему не понравилось.— Не понимаю, что тут могло не устроить господина Сикорскиса.
— Вот. «Взываем — уповаем», «ненастье — счастье», «стадо — града». Замечательные рифмы и ритм, этого сам Альбертас не отрицает. Но, говорит, в стихах нет доверия к нации. Не надо было сравнивать нацию с пылинкой или со «святым стадом», потому что литовцы не скот, а люди могучей души. Я должен, мол, учиться у Майрониса. Разве не глупо? Майронис остается Майронисом, а Лючвартис Люч-вартисом. Почему я должен учиться у того, кто уже отжил свое? Кроме того, он мне далек. Я люблю современных поэтов — Бразджёниса, Коссу-Александра-вичюса. Альбертас говорит, что они вечно молятся и сохнут от любви: первый — к Христу, второй — к химере. Он не понимает, что это ничуть не мешает им быть хорошими поэтами. Ведь нету нации без бога...
— Что он смыслит в поэзии! — презрительно бросил Бенюс.
— Нет,—не согласился Лючвартис—Он начитан, умен, но не уважает чужого мнения. Как будто все вокруг телята, а он один — человек.
— Ясное дело, ума у него хватает. Был бы он дураком, держал бы у себя гектограф, печатал бы сам газету, устраивал бы в своей комнате собрания. Но зачем отвечать одному, если придет беда? Пускай страдают и Лючвартис с Жутаутасом.
— Организовать он умеет.
— Поджигать, — поправил Бенюс, не тая озлобления. — Мы действуем, а он болтает.
— Мне нравится его идея насчет Колуна. Мерзкий учитель. На его уроках я рот раскрыть боюсь, чтобы двойку не схватить. А о шпаргалке и подумать страшно.
— И мне он двойку закатил, но почему я должен бить ему окна? — зло спросил Бенюс— Пускай господин Сикорскис попробует.
— Так говоришь, стихи понравились?
— Конечно.—Бенюс помолчал. — Ромас, скажи честно, как друг: ты веришь, что Виле влюблена в Аницетаса?
— Слушай их больше! У Варненаса самого слюнки текут, когда он ее видит, да ничего не получается. Вот он и ревнует. Виле не такая дура, чтобы променяла тебя на другого, да еще на Стяпулиса.
За эти слова Бенюс был готов расцеловать товарища.
— Выдумал напечатать про нее в газете. Врага нашел. А я не буду делать тот номер, где будет написано про Виле.
— Жаль, ты не редактор, — вздохнул Лючвартис. — Поместил бы мои стихи. На первой странице. Воображаешь, как бы звучало? Бог и нация.
К тебе мы, господи, взываем, Пав на колени, уповаем...
— Я и так их помещу, — прервал Бенюс. — Когда про Виле напишут, выброшу вон эту статейку и на ее месте напечатаю твои стихи.
Лючвартис расхохотался.
— Воображаю, как вытянется нос у Альбертаса.
— Надо дать ему по рукам. Слишком уж зазнался. Прыгает, прилизал хохол на левый бок, корчит из себя литовского Гитлера. А на деле он просто сын оли-товившегося шляхтича. Тоже не особенно арийская кровь!
— Даже своего языка стыдится. — согласился Люч-вартис. — По-английски, по-немецки сует куда попало, а по-польски ни-ни.
— Наполеон — корсиканец, Пилсудский — литовец, Гитлер — австриец, все — пришельцы, все из других наций. Сикорскис верит, что история повторит такую шутку, и господин Альбертас, поляк, станет диктатором Литвы.
— Ростом-то он не очень вышел, — усмехнулся Лючвартис.
— Ничего. Ты думаешь, он об этом не подумал? Я сам слышал, как он однажды говорил, что гении, мол, вылупливаются из маленького яйца...
В эту ночь они еще долго перемывали косточки своему предводителю, высмеивали его слабости и даже достоинства, которыми раньше сами восхищались. Сикорскис был развенчан, втоптан в грязь, и его унижение сблизило их больше, чем шесть лет, проведенных в одном классе.
— Значит, говоришь, хорошие стихи? — спросил Лючвартис, когда оба утомились.
Бенюс подтвердил, что стихи замечательные. Тогда Ромас еще раз прочитал свое произведение, перевернулся на другой бок и счастливо захрапел.
Когда Бенюс проснулся, уже светало. Лючвартис сидел на кровати в нижнем белье и стонал, держась за голову, обмотанную мокрым полотенцем.
— У тебя не болит? — с завистью спрашивал он.— Железная у тебя башка, можешь пить. А у меня вместо мозгов будто горящих угольев насыпали, хоть головой штаны гладь. Вот вино проклятое! Как я до гимназии доберусь! О-о-ой...
— Верно, Гряужинис намешал чего-нибудь в твою рюмку.
— Не буду пить, как бог свят, больше не буду. О-о-ой! Прямо пополам раскалывается...
Бенюс засунул в портфель с десяток номеров «Юного патриота», которые должен был распространить в своем классе и, покинув больного с похмелья друга, ушел в гимназию. Настроение у него было паршивое. В голове шумело, в горле стоял какой-то ком, подташнивало. Вчерашний гнев улегся, но, когда он думал о товарищах, которых встретит в классе, обида
вспыхивала снова. Какого дьявола именно он должен распространять эту газету? Почему не кто-нибудь другой из восьмиклассников, членов клуба? Скажем, Вар-ненас или Лючвартис? А еще лучше — Альбертас. На самом деле, почему не сам господии Сикорскис? Слишком низменно? Много неудобств? Конечно! Если не хочешь рисковать шкурой — надо прийти первым, сунуть в каждую парту по экземпляру и еще суметь сделать так, чтобы войти в класс снова не раньше дежурных... До сих пор Бенюсу везло, и он ни разу не проспал, а сегодня опоздает. До начала уроков остается неполных четверть часа. Пока он придет, в классе будет полно, и все экземпляры придется сунуть в первую попавшуюся парту...
В раздевалке Бенюса ожидала новая неприятность. Когда он снимал пальто, на него навалилось несколько учеников, обыскали и потащили в канцелярию. Защищаясь, он рассек одному губу, другому оторвал воротник куртки, но и сам пострадал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40