— Мне становится прохладно.
— Утром хозяин найдет здесь только два куска льда, — Бенюс с самым мрачным видом согласно кивнул головой.
Взгляды встретились, посыпались искры и, словно костер, когда в него подбросят сухого хворосту, снова вспыхнул смех.
— Я похожу, — Виле встала и запрыгала, резко взмахивая руками.
Бенюс тоже замерз и тоже принялся прыгать. Они бегали по сеновалу, ловя друг друга, толкаясь, пока не согрелись. Потом уселись на лен и, прижавшись друг к другу, долго сидели молча. Разыгравшийся ветер брызгал сквозь щели мельчайшими каплями дождя, доносились далекие раскаты грома, ему вторило фырканье лошади, привязанной за сеновалом, беззаботное чириканье воробьев под стрехой, и Бенюсу было хорошо слушать весь этот хаос звуков и чувствовать рядом спокойное дыхание любимой девушки. Моя маленькая черноглазая жена... О чем она думает? Почему ее голова клонится все ниже на его плечо и словно сливается биение двух сердец? Почему ее рука соскользнула с колена и упала на его бедро? Какие видения проносятся под закрытыми веками, над которыми дугами легли шелковые брови? Он иногда любил помечтать, что, окончив гимназию, поступит в военное училище, а потом правительство пошлет его в берлинскую военную академию. Может быть, она мечтает о тех временах, когда ее Бенюс станет офицером? Может, видит его верхом на коне, во главе полка, с саблей в посеребренных ножнах? Оркестр играет марш, кони аккомпанируют музыке цоканьем
копыт, а парни — сто тысяч парней в высоких зеленых фуражках, с белыми поясами, со столбами Гедимина на треугольниках стоячих воротников — много-много парней, словно березовая роща качается на ветру... Скачут, скачут...
Яркие цветы — сестрице, Мне же — сабля на боку...
Это походная песня. Это песнь прощания. Может быть, их губы повторяют эти слова в последний раз. На Вильнюс, на Вильнюс! Прощай, Бенюс. Я буду ждать тебя с победой. В добрый час! Головка Виле прижимается к его сильной груди, украшенной медными пуговицами, шелк волос щекочет подбородок, и будущий герой обнимает девушку, крепко прижимает к себе. Моя маленькая черноглазая жена... Моя единственная...
Бенюс приоткрыл сонные глаза и вместо полка молодцев увидел полутемный сеновал. Он сразу не хотел поверить, что это был только сон, потому что на груди его действительно лежала милая головка, а рука обнимала талию Виле... Бенюс сидел, опьяненный близостью девушки, но после сна, в котором она предстала перед ним как неземное видение, грязные мысли не смели осквернить чистоту его чувства. Он сидел и думал, что нехорошо будет, если она теперь проснется в его объятиях. Испугавшись, Бенюс осторожно высвободил руку и, пока она спала, смотрел на ее лицо.
Молодая кровь кипела, но страх, который казался ему благородной стыдливостью, страх, порожденный инстинктом самосохранения, и на этот раз усмирил его. Как странно — они дружат вот уже три года, любят друг друга, хотя не сказали этого слова, и во всем мире нет у него ближе человека, чем Виле, — а все-таки иногда он робеет перед ней. Близость ее, кроме радости и страха, всегда вызывает у него мучительное беспокойство. Как будто он собрался в долгий и опасный путь и все старается вспомнить, не забыл ли какую-нибудь мелочь. От Виле он возвращался счастливый, но всегда был так утомлен внутренним напряжением, что не мог заснуть ночью. В нем раздражающе звенела натянутая до крайности струна, и он боялся, что в конце концов она лопнет. Это было одним из тех необъяснимых явлений, которые Бенюс в последнее время замечал в себе. Не менее удивительным было и то, что неожиданно изменились его чувства к Аде. Бенюс больше не стеснялся ее. Она не вызывала уважения, но ее легкомыслие не возбуждало и презрения, которое он испытывал после случая в автомобиле. С ней было легко. Ее кокетство, а нередко и откровенно-циничное заигрывание возбуждали его любопытство и рождали запретные надежды. Он отгонял эти чувства, пытался доказать себе, что они постыдны, низменны, даже преступны по отношению к чистой любви, но тайный голос плоти нашептывал иное. После каждой встречи с Виле ему жадно хотелось видеть Аду. Ему казалось, что эта избалованная барышня нарочно играет им, хочет подразнить, спровоцировать, а потом жестоко посмеяться над ним. Потом Бенюс вспоминал слухи о ее любовных похождениях, и тайный голос хихикал от удовольствия. Но самолюбие опять предупреждало Бенюса: что, если над тобой хотят посмеяться? И он шел домой взбудораженный, совсем разбитый, как после встречи с Виле, и клялся бросить эту глупую игру. И опять самолюбие, то самое самолюбие, которое советовало беречься, подбивало его уступить низменным страстям и ответить на вызов. Ведь Ада — не какая-нибудь простая девка, а барышня, помещичья дочка. И кто знает... Эх, зачем заглядывать так далеко! Нет, барышня Ада не такая, как говорят, и он бы не подозревал ее в злых шутках, не будь она на несколько лет старше...
Об этом Бенюс размышлял и теперь, когда заметил идущую навстречу женщину, чья походка напомнила ему Аду. Все движения, изящный взмах руки, вызывающая посадка головы, наконец — это пепельное платье с глубоким декольте вскоре убедили его, что он не ошибся.
— Добрый вечер, Бенюс, — издали крикнула Ада. — Почему пешком?
— Ваши сорванцы шины прокололи, — ответил он, и ему вдруг стало жарко.
— Ну, не вали на детей, это моя работа, — она звонко рассмеялась. — Я знала, что ты пешком вернешься по этой дороге. Хочу с тобой поговорить.
Бенюс молчал, ошарашенный ее смелостью.
— Я могу тебя проводить, — добавила она серьезно, видя, что Бенюс остановился.— Мне нравится, когда вечером тучи. Люблю мрачные краски. Я не видела
грозы в море, но мне кажется, нет ничего интереснее бушующей стихии. Мрак, адский грохот волн, молнии, стоны погибающих... Страшно — а мне нравится. Бенюс не ответил. Он медленно вел велосипед, прислушиваясь к звону напрягающейся струны.
— Что люди говорят о моем браке? — вдруг спросила Ада.
— Вам многие завидуют, — тихо ответил он.
— Чему? Боже мой — чему? — Ада расхохоталась.— Может, этим глазам навыкате? А может, носу, на котором можно повесить полдюжины пальто?! Ха-ха-ха!
— Господин Катенас — достойный человек, — сдержанно заметил Бенюс. — Правда, он некрасив...
— Он отвратителен! — крикнула Ада. — Он мерзок! Я ему в лицо это сказала. Но он — редкий человек, а я, на свою беду, люблю собирать редкости...
Она улыбнулась —и улыбка ее была горькой. Слова звучали неподдельно искренне, — ни тени жеманства, притворства, всегдашней экзальтации. Бенюсу она вдруг показалась простой девушкой, далеко не такой беззаботной, легкомысленной и довольной судьбой, как хотела бы выглядеть. Ему было приятно хоть немного утешить Аду.
— Не помню, где я читал. Кажется, у Тагора, что красота — относительное понятие. Ведь в мире нет ничего, что абсолютно всем нравится или не нравится. В жизни полно примеров, когда что-либо одни считают идеалом красоты, а другие не могут смотреть без отвращения. На Цейлоне девушки, чтобы понравиться мужчине, специальными обручами вытягивают шеи. Обладательницу полуметровой шеи считают красавицей, а мы таких называем жирафами. Вам не нравится курносый нос или выпуклые глаза, а другой, наоборот, неприятен прямой нос и запавшие глаза. Если бы все одинаково видели и судили о красоте, в мире не было бы равновесия. Опять не могу вспомнить, какой философ сказал — и очень правильно сказал, — что голая красота не достойна последнего нищего. Это значит, что внешность человека ничего не стоит, если ее не оправдывают духовные ценности — трудолюбие, разум, высокие идеалы, ну и, конечно, материальные ценности, которые могут помочь собрать воедино и выявить богатства твоего внутреннего мира. Мне кажется, это очень правильная философия. Ведь, про-
ходя мимо цветущего картофельного поля, вы бы не радовались цветам, если бы знали, что в земле нет плодов.
— Благодарю! —рассмеялась Ада.—Ты меня убедил, что сова красивее райской птицы.— Она схватила его руку и сильно сжала мягкими надушенными пальчиками.—Я согласна с твоей философией, хотя было бы лучше, если бы духовная красота соответствовала внешней. Тогда было бы полное счастье, а теперь только иллюзия.
Ада снова стиснула пальцы Бенюса, потянула его к себе, и он услышал бешеный звон невидимой струны. Она никогда еще не была так напряжена и никогда так дразняще не пела, как теперь. И он не вынимал руки из прохладной, нежной, как лепестки розы, ладони, которая увлекала его все дальше от тропы, на луг... Темно-зеленый травяной ковер таинственно шелестел под ногами, расстилаясь дорожкой мимо ароматных копен сена, мимо пруда, заросшего аиром, мимо куста ивы.
— Вас никто не заставляет выходить за Катенаса, — выговорил Бенюс, задыхаясь от волнения.
— Я же сказала, что я любительница редкостей.— Ада рассмеялась. — Нашла редкий экземпляр. Он вроде первых почтовых марок, — некрасивый, зато дорогой.
— Вы издеваетесь над ним. Я не понимаю такого лицемерия. Как можно жить вместе, не любя...
— Давай посидим тут. — Она остановилась у копны сена.— Ты интересный парень. С тобой можно поговорить. Садись. Помоги мне рассеяться. При мысли о замужестве у меня в ушах звучат похоронные марши.
Бенюс положил велосипед на траву и прислонился рядом с Адой к копне.
Струна звенела так, что подкашивались ноги...
— Лицемерие...—продолжала Ада и снова взяла его руку.—Ты не читал, что говорят философы об этом глупом слове? Если они такие умные, то должны объяснить, что оно так же условно, как и понятие красоты. Ведь и тут есть две стороны. Человек не может жить, не лицемеря. Но я стараюсь лицемерить как можно меньше. Мне мерзок жених. Я это сказала ему в лицо. Мне нравится один умный лохматый мальчик, и я не лицемерю —не прячу от него своих чувств.—
Ада положила руку на его голову и стала пальцами перебирать волосы.
— А-а-а...—Он хотел произнести ее имя, но звук застрял в горле. Пахло сеном, скошенной травой, набухшими от дождя тучами; нежные пальчики соскользнули с волос на шею и лукаво заплясали у подбородка; сотни запахов слились в один, удушающий. В это мгновение молния осветила небо, и на сером фоне сена он увидел широко раскрытые глаза со страшно расширенными зрачками, в которых отражались маленький лохматый человечек и велосипед.
— Дурачок...—раскрасневшееся лицо отделилось от сена и приближалось к нему, часто дыша мятным теплом.
Бенюс поднял руку, словно защищаясь от искаженных страстью губ, но рука против его воли обвила обмякшее тело.
Несколько дней он ходил как одурелый. Поначалу им всецело овладела радость. Он гордился собой, он торжествовал. Маленькая искорка надежды затеплилась в душе. Что вчера было совершенно невозможным, теперь стало мыслимым, а может, и выполнимым. Да, да... От женщин всего можно ожидать. Правда, женщин он знает только по книгам, а в книгах эти сложные существа воплощают и самые низкие, презренные страсти, и самые благородные порывы. Женщины не все умные, но обязательно хитрые. У них хватает смелости умереть за свою любовь, однако им ничего не стоит и своей рукой убить любимого из ревности. Они могут быть искренни с первым встречным и гнусно обманывать близкого человека. Искренность и лицемерие... Которое из этих чувств было ближе Аде, когда она впервые раскрыла перед ним сладость греховной тайны? В его сознании десятки раз в день вставал во всех подробностях тот вечер на лугу Жа-синаса. Он видел темный небосвод, заваленный грязными тряпками туч, копны сена, встающие из темноты с каждой вспышкой молнии, краснеющую среди деревьев крышу поместья. Она, эта барышня, которая дрожит в его объятиях, эта дочка старосты, будущая жена начальника полиции. Разве это не похоже на сказку о дурачке, въехавшем на коне на стеклянную
гору и получившем за это руку принцессы да еще и полкоролевства в придачу?..
— Ада, что это? Ты плачешь?
Она не отвечает. Только прижимается к его груди и дрожит.
— Ты милый... милый, Бенюс... дай руку... Вот так... Ох...
И он снова, теряя голову, кидается в пылающую бездну. В глазах — розовый мрак, в ушах — ни звука. Все стало осязаемым, целостным — ею. Только позже наплывает далекое громыхание грома, сверкает молния, и снова гром. Теперь он ясно увидел ее побледневшее лицо. На ресницах сверкают слезы. Две прозрачные капли побежали по виску, оставляя серебристый след, и сверкнули в пепельных кудряшках.
— Мне жаль тебя, Ада...
— Молчи. Я хочу весело провести вечер.
— Так зачем ты плачешь?
— Есть всякие слезы. Дай руку...
Потом он много думал об этих словах, старался вспомнить, каким тоном они были сказаны, что было потом, и снова загорался страстью. «Она меня любит. Разве можно так вести себя, если не любишь? Правда, про нее худо говорят, но тех она, верно, не любила...» Тут Бенюс вспомнил, — где-то он слышал, как красивая богатая барышня вышла за простого батрака, а родители, когда прошла злость, приняли молодых в свою семью. И ему страстно захотелось еще раз встретиться с Адой на лугу Жасинаса.
Два дня она нигде не показывалась. С утра до вечера звучали в гостиной то сентиментальные песенки, то полные желчи «жестокие романсы»:
Любовь, любовь... Вернись, моя любовь, И тайную надежду Ты сердцу моему верни, О лю-бо-овь!
На третий день он выследил ее, когда она в костюме для верховой езды спускалась по лестнице. Поздоровался. Она холодно кивнула и ушла, хлопая кнутом по голенищу. Вечером она вернулась утомленная,— загнала лошадь. Бенюс видел, как она бросила поводья вышедшему навстречу молодому батраку. Потом оглянулась и с любопытством посмотрела ему вслед. Еле заметная улыбка скользнула по ее губам,
мелькнул в руке кнут, и она пошла вдоль забора, похлестывая по крапиве.
Бенюс подождал у ворот парка, пока она приблизится, а когда раздались знакомые шаги, он улыбнулся и сказал: «Добрый вечер».
На ее лице не дрогнул ни один мускул. Она даже не удостоила его взглядом, словно это был столб. Свинья! Лицемерка! Отвратительный хамелеон!..
Бенюсу было стыдно, что он позволил завлечь себя — принял игру за чистую монету. Он был унижен, оскорблен, но, конечно, он старался никому этого не показывать. Каждый раз, встречая Аду, он волновался, краснел, но вместо презрения, в его глазах вспыхивала только бессильная злость. Бенюс старался гнать от себя мысль о том, что из-за распутной женщины он изменил Виле, ему было стыдно перед самим собой, когда он вспоминал, какие смешные, жалкие, немыслимые надежды родились в его душе из лицемерных слов этой притворщицы. И чем больше он был унижен, тем больше любил Виле. Но разве он вправе теперь смотреть ей в глаза? Разве она не заметит грязного пятна, которое лежит на его совести? И Бенюс день ото дня откладывал свидание с Виле. Но тоска росла, взяла верх, и в воскресенье после обеда он уехал в Линвартис. Километр за километром медленно тянулись, скучно зеленели поля, однообразие которых нарушали только желтые квадраты озимых; надоедливо гудели на ветру телеграфные провода. Этим вечером все было не так, как тогда, в прежние его приезды. Он не мог понять почему, но всю дорогу в глазах стоял душный сеновал, где они провели счастливейший час своей жизни. Он вспомнил, как рука его обнимала талию спавшей Виле — и его захлестнуло то самое ощущение, которое раньше вызвала близость с Адой...
Почему меня так интересует ее судьба? Откуда это безграничное доверие, эта гибельная неосторожность, которые лису превращают в глупого зайца — добычу охотников? К чему я стремлюсь? И чего добьюсь этим? Чтобы она взглянула на жизнь моими глазами? Чтобы поняла великую истину? Чтобы ее зажег огонь моих идей? Какая бессмыслица! У меня нет права так думать. Они любят друг друга, и я был бы последним мерзавцем, если бы мешал им. Отвратительно, гнусно, подло. Разве я из корысти дал ей почитать «Об угрозе войны»? Нет! Мне нет дела ни до ее внешности, ни до ее характера, ни до ее любви к другому, ни равнодушия ко мне, из жалости прикрытого какой-то виноватой приветливостью. Ни до чего мне нет дела! Для меня она обычная девушка. Ведь по своему социальному положению она ближе к нам, чем к т е м, и мой комсомольский долг — завоевать ее для будущего общества».
Но Аницетас чувствовал — все эти рассуждения неискренни; просто он не хочет признавать того, что раньше или позже придется признать. Чтобы забыться, он окунулся в повседневные заботы, которых всегда хватало в нищей лачуге Стяпулисов, а особенно тем летом тридцать седьмого года. Мать все еще болела ; лекарства пожирали последние сбережения; надо было подумать и о себе: форма настолько истрепалась, что, как недвусмысленно заметил директор, ученик Стяпулис «вносит нежелательную дисгармонию в благопристойный облик гимназии». А грошей, вырученных за мытье лавки Гальперина, и вообще мелких случайных заработков никак не хватало ненасытному дракону расходов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40