Помощь товарищей была как нельзя более кстати. Он разделил скромную сумму на несколько частей (нужны ботинки, новые брюки, дрова), большую выделив на лечение матери. Потом опять пересчитал, снова поделил, скостил несколько литов со своей части. Таким образом, составилась еще одна часть. Это была часть Виле. Он решил купить ей подарок. Трудно, конечно, отблагодарить за все добро, которое она сделала, но все-таки он доставит ей немного радости.
Когда Аницетас выздоровел, Виле перестала ходить к нему. Теперь они встречались только в гимназии. А сегодня было воскресенье. Аницетас грустил и долго колесил по улицам, надеясь на счастливую случайность. Только когда позвонили к обедне, у него мелькнула мысль, что Виле, может быть, в костеле. Он прислонился спиной к железной ограде, которой был обнесен памятник похороненным здесь воинам, погибшим в борьбе с бермонтовцами, и стал внимательно осматривать толпу молящихся, проходящую через ворота. Но Виле не было и здесь.
Аницетас повертелся минуту на рыночной площади и свернул мимо синагоги к реке. Узкая улочка, сжатая с обеих сторон нищими лачугами рабочих и мелких ремесленников, карабкалась по бугристому берегу Ве-шинты. Замерзшая река сверкала на полуденном солнце, словно серебряная лента. В ста метрах, сразу за поворотом, торчала лачуга Стяпулиса. Какая она теперь одинокая и неуютная, когда ее не навещает Виле...
Аницетас повернулся и зашагал обратно в город. «Я должен отдать ей подарок», — твердил он, словно оправдываясь перед кем-то. Он с добрый час терся неподалеку от дома, в котором Виле снимала комнату, и наконец дождался. Виле шла, сунув под мышку лыжи—в толстой шерстяной кофте, в вязаной юбке до колен, на крепких прямых ногах — спортивные ботинки и белые шерстяные носки.
— Ты на холмы? К Вешинте? — спросил Аницетас.
— Да,—ответила она устало.—Я очень рада, что мы встретились, Аницетас. Я хотела с тобой поговорить.
«Она бы зашла ко мне!»
— Нам по дороге, — сказал он, с трудом скрывая радость. — Я иду домой. Я думал, ты будешь в костеле.
— Я ходила к заутрене. — Она с каким-то печальным любопытством взглянула на Аницетаса.— Когда мне трудно и я нигде не могу найти успокоения, я иду в костел, и становится легче.
— Виле, ты сделала мне много добра, — Аницетас начал заикаться.—Я знаю, что есть добрые дела, которые нельзя вознаградить. Ты меня не пойми неправильно, Виле. Я имею в виду не денежное вознаграждение, а благодарность друга...
— Я понимаю, Аницетас. — Виле протянула руку, Аницетас горячо пожал ее. — Я счастлива, что могла тебе чуточку помочь.
— Если бы не ты, я бы потерял свой главный заработок.
— Хорошо, Аницетас, — пошутила Виле. — Значит, я могу смело развязать узел на своем скаутском аксельбанте?
— Да...—бессознательно согласился Аницетас, нащупывая в кармане футлярчик с автоматической ручкой,—Я тебе хотел такую безделушку подарить... На память о нашей дружбе...
Виле деланно рассмеялась, но ей не удалось скрыть волнения.
— Ты не откажешься принять? Нет, Виле? — окончательно смешался Аницетас и, желая поскорее закончить мучительный разговор, сунул девочке подарок. Вдруг у него мелькнула неприятная мысль. Черт подери! Разве такие вещи делают на улице? — Посмотри, Виле. Если понравится — возьми. Не бойся, она мне ничего не стоила, — добавил он и смутился еще больше.
— Очень красивая ручка, — похвалила Виле. Подарок ей на самом деле понравился. — Но откуда ты, Аницетас, взял такую недешевую вещь? И почему именно мне? Разве тебе денег девать некуда?
— Я же сказал, она ничего не стоила.
Ее глаза не отрывались от лица Аницетаса, и в них все еще стоял вопрос.
— Ты не подумай чего... Я эту ручку только что купил в лавке. Но деньги, которые я заплатил, получены задаром.
Виле покачала головой.
Аницетас понял, что она не верит и ей неприятно слушать человека, который лжет ради нее. Он огляделся: они шли по улице Паупё, вокруг ни души. Только во дворах жалобно чирикали нахохлившиеся воробьи, выискивая зернышки, которые хозяйки утром высыпали курам, а на верхушках деревьев, предвещая холод, горланили вороны.
— На днях я неожиданно получил помощь,— тихо сказал Аницетас. — Есть такая организация — МОПР. Она иногда помогает нашим людям в беде.
— Я где-то слышала об этой организации. Она запрещена.
— У нас запрещено все, что вселяет надежду в угнетенных.
— Да, помощь беднякам — благородное дело, — задумчиво обронила Виле. — Если бы богатые отдали бедным все лишнее, на земле не было бы несправедливости.
— У людей, которые принадлежат к этой организации, больше добрых желаний, чем денег, — ответил Аницетас. — Богатых там немного.
Виле долго молчала.
— Я не богата, — наконец сказала она изменившимся голосом. — Но могла бы поделиться несколькими центами с бедняками.
Аницетас схватил Виле за руку. Его глаза лихорадочно блестели.
— Твои центы дороже сотен литов! — воскликнул он, сжимая руки девушки.—Но я должен тебя предупредить, Виле, — добавил Аницетас сдавленным голосом, — твои деньги помогут и революционерам, потому что эта организация прежде всего помогает тем беднякам, которые борются за дело рабочего класса. Помнишь нашу беседу в Линвартисе? Ты тогда осудила любое насилие. Разве теперь ты изменила свои убеждения?
— Почему же? — Она минуту думала, стараясь углубиться в слова Аницетаса. — Разве важны политические убеждения человека, когда он в беде? Он же несчастный. Не социалист, не таутининк или большевик, а просто несчастный. Это наш долг: протянуть несчастному руку помощи.
— Они не такие несчастные, как ты воображаешь, — решительно прервал ее Аницетас. — Счастье не имеет ничего общего с богатством. Эти люди знают, чего хотят. Они не жалуются на свою судьбу. Они жертвуют собой для будущих поколений, и это дает им силу и радость. Нет, Виле. Они бедны и угнетены, но нельзя сказать, что они несчастны и достойны жалости. Ты их не знаешь. Это сильные, гордые люди. Они никогда не согласятся принять жертву, если эта жертва не нужна для блага всего народа.
Виле ничего не ответила.
— Ты обиделась? Не сердись. Мне стало больно, что ты неправильно думаешь о моих товарищах. Я должен был объяснить...
— Сержусь? За что? —Виле глубоко вздохнула.—
Так просто, задумалась. Странно... Похожи вы с Бенюсом, Аницетас. Оба гордые, упрямые. Хотя... Не знаю...
— Мы по-разному понимаем жизнь, — насмешливо сказал он.— Оба боремся, только за разные цели. Вот почему мы похожи.
— Борьба...—Виле печально улыбнулась. — Ничего доброго вы этой борьбой не достигнете. Исключат из гимназии, а в жизни все останется, как и было.
— Люди живут и за стенами гимназии.
— За стенами гимназии существуют еще тюремные стены.
— Но стены, как и всё в мире, начинаются и кончаются. Однажды они рухнут.
— Ты как будто доволен, что не один идешь по этому ужасному пути.
— Да, я доволен. Но можешь не волноваться — Бенюса нет среди моих попутчиков.
— Аницетас...— Виле посмотрела на него умоляющим взглядом. — Бенюс связался с плохими людьми. Надо ему помочь. Я говорила с ним, но ничего путного не получилось. Он верит каждому слову «Юного патриота» и защищает выскочек, которые позорят честь гимназии.
— Защищает... Не слишком ли мягко сказано?
— Я не хочу верить, что...
— А я в этом не сомневаюсь, — резко прервал Аницетас.
— Ты его ненавидишь, потому пристрастен.
— Ты его любишь, и тебя можно упрекнуть в том же.
— Я не знаю, как можно помочь ему, но помочь надо.
— Ты думаешь, я мог бы его убедить?
— Ах, Аницетас, не надо смеяться! Я хочу с тобой по-дружески посоветоваться. Может быть, стоит попросить воспитателя, директора или Мингайлу, чтобы они поговорили с ним? Лучше всего, конечно, Мингайлу. Бенюс ему очень верит.
— Виле, ты слепая.
— Я знаю — ты не любишь Мингайлу. Но...
— Я его ненавижу, потому что именно он в наибольшей степени виновен во всем, что творится в гимназии.
— Ты думаешь...
— Я думаю, что Мингайла поможет тебе, как мертвому свечка. А если бы и помог, послушается ли его Бенюс? Собака зарыта глубже и дальше, чем ты думаешь. Ты заметила, что после появления газеты Бенюс стал хуже учиться? Я не помню, чтобы он раньше получал тройки, а в этом триместре у него по тригонометрии даже двойка. Сикорскис тоже стал хуже учиться. Почему? Потому что дружки теряют много времени на эту мерзкую газетенку.
Виле остановилась. Это было так убедительно и так неожиданно, что девушка долго не могла проронить ни слова.
— Третий апостол — Лючвартис. Это видно по карикатурам. Я не знаю, может, есть и больше издателей. Но сущность одна: руководство гимназии могло бы выследить лавочку Сикорскиса, если б захотело. Не хочет. Кому-то полезно науськивать гимназистов друг на друга. Мы не будем ждать, пока руководству гимназии надоест подглядывать в замочную скважину. Мы первыми откроем дверь, и тогда пускай хитрят сколько влезет — не выкрутятся. «Вот змеиное гнездо, которое вы ищете и не можете найти, господа,— скажем мы им. — Мы помогли вам его выследить, теперь помогите нам его уничтожить».
Был поздний вечер. Двое мужчин — один среднего роста, широкоплечий, в гимназической фуражке, другой высокий, немного сутулый, в шляпе, прикрывавшей бритую голову, — перешли мост и зашагали вдоль реки. Сильный ветер нес в глаза мелкий снег, колол лицо острыми ледяными иголками. Вдоль заборов высились сугробы. Человек в шляпе шел впереди, прикрывая собой гимназиста, а тот, бесшумно шагая за ним, старался разглядеть в темноте следы спутника и ставить ногу в ногу.
— Господин учитель,—позвал гимназист, когда они прошли метров двести.—Улица Глуосню слева. Надо сворачивать.
Послышалось сердитое хмыканье. Темная фигура на минуту остановилась, застыла на белом фоне снега, словно удивляясь собственной глупости, и не спеша повернула налево. На улице Глуосню жили мелкие ремесленники и пивовары. Окна домов были занавешены. Внутри жужжали швейные машинки, стучали молотки сапожников, раздавались удары топора, и всей этой мелодии труда, словно передразнивая ее, вторили выкрики пьяных и обрывки непристойных песен.
— Тут не место для учеников, — заговорил человек в шляпе, словно отвечая на чей-то вопрос.
— Здесь есть и хорошие люди, — не согласился гимназист.
Они подошли к просторному, вымощенному камнем двору, в глубине которого виднелся небольшой домик под жестяной крышей. Учитель осторожно снял крючок калитки, и они направились к дому.
— Комната Жутаутаса угловая со стороны сада,— тихо предупредил гимназист.
— Но вход с той стороны,—буркнул учитель.
— Сперва надо послушать под окном...
— Это мерзко...— учитель сердито крякнул и остановился, пропуская гимназиста.
— Тсс. — Гимназист предупреждающе поднял руку. — Слышите?
Минуту они оба стояли, прислушиваясь к неясному гомону голосов, который ветер доносил от домика.
— Вот они где! — злорадно сказал гимназист и энергично зашагал через сад.
Вслед ему, втянув голову в поднятый воротник, неохотно побрел учитель.
В укромном домике торговца контрабандой, человека по фамилии Луоке, где Бенюс с Лючвартисом снимают комнату, по вечерам собираются политиканы из старших классов. Это постоянные члены клуба «Юных патриотов», которых Альбертас объединил вокруг газеты. Частенько они приводят на такие собрания и своих одноклассников, сочувствующих их идеям. Новички должны дать торжественную клятву, что будут держать все услышанное в тайне. Потом им дают какое-нибудь задание — написать статейку, распространить десяток номеров газеты или метнуть камень в витрину еврейской лавки. Таким образом, их с первого шага включают в деятельность клуба и после испытания принимают в действительные члены. При подборе кандидатов здесь не смотрят на социальное положение. Единственное непременное условие — будущий член клуба должен обязательно быть литовцем, да еще патриотически настроенным, должен доказать делом свою национальную сознательность. Каждый из «юных патриотов» уже чем-нибудь «отличился». Бенюс организовал памятное сожжение брюк Габрена-са и избиение Бориса, Гряужинис свалил кирпичом Аницетаса, сын владельца колониальной лавки Альгис Трумпис вылил бутылку керосина в мешок с сахаром в лавочке Зельке, Гядгаудас Варненас написал угрожающую анонимку учительнице Даумантайте, Люч-вартис нарисовал большой плакат — богатый, откормленный купец с широкой бородой сдирает последнюю рубашку с мизерного человечка — и написал: «Кто покупает у еврея, тот помогает грабить свою нацию! Крестьяне, торгуйте только со своими братьями — литовцами».
Собравшись, они хвастаются «подвигами», обдумывают новые выходки и искренне верят, что исполнили святой долг перед родиной. Они знают: то, что они делают — непозволительно. Их могут выследить и наказать. Но в их возрасте любят риск, и они не боятся наказания; у них столько фанатической веры в себя и в ту невидимую, но осязаемую силу, которая стоит за плечами Сикорскиса, что никто серьезно не думает о последствиях. Наконец им просто интересно. Домик Луоке — как горная вершина, достигнув которой можно свободно дышать пьянящим воздухом воли. Путы дисциплины разорваны и выброшены вместе с дурацкими правилами поведения, годными, возможно, для учеников младших классов. Это взрослые парни — им по восемнадцать, девятнадцать и больше лет — и они не нуждаются в директорской соске. Им папиросы подавай, вино, девушку. Все курят (кроме Альбертаса), попивают вино, иногда контрабандную водку, которую достает старик Луоке, а те, кто постарше, захмелев, направляются к девушкам пивовара Зарембы... Утром бредут в класс сонные, с пустой головой. Если после такого собрания их вызывают к доске, двойка обеспечена. Серьезное предупреждение. Не один, заплатив плохой отметкой за вчерашние удовольствия, дает клятву забыть дорогу к Луоке, но проходит несколько дней, и снова приятные воспоминания о вечере сладко манят, тянут в темную, укромную улицу Глуосню. Снова старые друзья, рюмка, пьянящий папиросный дымок. В тесной комнатушке, пропахшей бриллиантином и винными парами, где еще недавно зубрили формулы и иностранные слова, снова с пафосом произносятся фамилии знаменитых политических деятелей, названия государств, цитаты из последней речи Гитлера или Муссолини. Если послушать со стороны, можно подумать, что тут не гимназисты, утром обманывавшие шпаргалками учителей, а высокие государственные мужи, собравшиеся вершить судьбы республики.
Собранием руководит председатель клуба Сикор-скис. Его угловатая крупная голова высокомерно откинута, черные волосы зачесаны набок, в глазах — презрительная усмешка. Альбертас ходит от окна к двери и обратно, не обращая ни малейшего внимания на собравшихся, и говорит так, словно для него важнее всего — убедить самого себя. Да, пока их клуб только детская игра. Но со временем он вырастет в значительную политическую организацию. История знает тому много примеров. Ведь Гитлер с Муссолини начали с маленькой группки, а сегодня в их руках. Главное, чтобы провозглашаемые идеи одобрило большинство нации, и победа обеспечена. А «Юные патриоты» как раз и выражают надежды всей Литвы. Они ближе к нации, чем Сметона, снюхавшийся с польскими панами, и его глупый сейм, который довел страну до того, что литовцам уже мало места на родине и какой-то сумасшедший профессор должен искать для них приют в дикой саванне Бразилии. Какой гнусный бред! Этот профессор или идиот, или подкуплен иностранцами. Предательство! Честный литовец никогда не согласится, чтобы нашу священную землю, где покоятся кости героев нации, попирали ноги пришельцев. Пусть лучше нас поработят русские, немцы или же поляки. Пускай уничтожат до последнего человека, как они уничтожили прусские племена. Тогда хоть летописцы запишут, что мы погибли с честью, отважно сражаясь с вдесятеро превосходящим врагом. А что хорошего могут сказать летописцы о нации дезертиров, которые, бросив могилы праотцев на поругание иноплеменникам, убежали в какой-то обезьяний край? Не самим надо бежать, а гнать вон разношерстных пришельцев, отобрать у них имущество, накопленное на нашей земле, и разделить его между литовцами. Литовцы — горсточка по сравнению с великими нациями. Ну и что? Были времена, когда перед этой горсточкой трепетала вся Европа, которую наши предки спасли от нашествия монголов. А наши западные соседи — немцы! Разве они не помнят Грюнвальд, где Витовт Великий на все времена подорвал могущество крестоносцев? Если бы не литовцы, ныне по всей земле, до Москвы, звучала бы немецкая речь, а Варшаву постигла бы судьба Кенигсберга. Вот как величественно прошлое Литвы! В этом прошлом мы должны черпать силу, как говорит национальный гимн, который мы поем каждое утро перед уроками. Наш долг вернуть Литве былое величие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Когда Аницетас выздоровел, Виле перестала ходить к нему. Теперь они встречались только в гимназии. А сегодня было воскресенье. Аницетас грустил и долго колесил по улицам, надеясь на счастливую случайность. Только когда позвонили к обедне, у него мелькнула мысль, что Виле, может быть, в костеле. Он прислонился спиной к железной ограде, которой был обнесен памятник похороненным здесь воинам, погибшим в борьбе с бермонтовцами, и стал внимательно осматривать толпу молящихся, проходящую через ворота. Но Виле не было и здесь.
Аницетас повертелся минуту на рыночной площади и свернул мимо синагоги к реке. Узкая улочка, сжатая с обеих сторон нищими лачугами рабочих и мелких ремесленников, карабкалась по бугристому берегу Ве-шинты. Замерзшая река сверкала на полуденном солнце, словно серебряная лента. В ста метрах, сразу за поворотом, торчала лачуга Стяпулиса. Какая она теперь одинокая и неуютная, когда ее не навещает Виле...
Аницетас повернулся и зашагал обратно в город. «Я должен отдать ей подарок», — твердил он, словно оправдываясь перед кем-то. Он с добрый час терся неподалеку от дома, в котором Виле снимала комнату, и наконец дождался. Виле шла, сунув под мышку лыжи—в толстой шерстяной кофте, в вязаной юбке до колен, на крепких прямых ногах — спортивные ботинки и белые шерстяные носки.
— Ты на холмы? К Вешинте? — спросил Аницетас.
— Да,—ответила она устало.—Я очень рада, что мы встретились, Аницетас. Я хотела с тобой поговорить.
«Она бы зашла ко мне!»
— Нам по дороге, — сказал он, с трудом скрывая радость. — Я иду домой. Я думал, ты будешь в костеле.
— Я ходила к заутрене. — Она с каким-то печальным любопытством взглянула на Аницетаса.— Когда мне трудно и я нигде не могу найти успокоения, я иду в костел, и становится легче.
— Виле, ты сделала мне много добра, — Аницетас начал заикаться.—Я знаю, что есть добрые дела, которые нельзя вознаградить. Ты меня не пойми неправильно, Виле. Я имею в виду не денежное вознаграждение, а благодарность друга...
— Я понимаю, Аницетас. — Виле протянула руку, Аницетас горячо пожал ее. — Я счастлива, что могла тебе чуточку помочь.
— Если бы не ты, я бы потерял свой главный заработок.
— Хорошо, Аницетас, — пошутила Виле. — Значит, я могу смело развязать узел на своем скаутском аксельбанте?
— Да...—бессознательно согласился Аницетас, нащупывая в кармане футлярчик с автоматической ручкой,—Я тебе хотел такую безделушку подарить... На память о нашей дружбе...
Виле деланно рассмеялась, но ей не удалось скрыть волнения.
— Ты не откажешься принять? Нет, Виле? — окончательно смешался Аницетас и, желая поскорее закончить мучительный разговор, сунул девочке подарок. Вдруг у него мелькнула неприятная мысль. Черт подери! Разве такие вещи делают на улице? — Посмотри, Виле. Если понравится — возьми. Не бойся, она мне ничего не стоила, — добавил он и смутился еще больше.
— Очень красивая ручка, — похвалила Виле. Подарок ей на самом деле понравился. — Но откуда ты, Аницетас, взял такую недешевую вещь? И почему именно мне? Разве тебе денег девать некуда?
— Я же сказал, она ничего не стоила.
Ее глаза не отрывались от лица Аницетаса, и в них все еще стоял вопрос.
— Ты не подумай чего... Я эту ручку только что купил в лавке. Но деньги, которые я заплатил, получены задаром.
Виле покачала головой.
Аницетас понял, что она не верит и ей неприятно слушать человека, который лжет ради нее. Он огляделся: они шли по улице Паупё, вокруг ни души. Только во дворах жалобно чирикали нахохлившиеся воробьи, выискивая зернышки, которые хозяйки утром высыпали курам, а на верхушках деревьев, предвещая холод, горланили вороны.
— На днях я неожиданно получил помощь,— тихо сказал Аницетас. — Есть такая организация — МОПР. Она иногда помогает нашим людям в беде.
— Я где-то слышала об этой организации. Она запрещена.
— У нас запрещено все, что вселяет надежду в угнетенных.
— Да, помощь беднякам — благородное дело, — задумчиво обронила Виле. — Если бы богатые отдали бедным все лишнее, на земле не было бы несправедливости.
— У людей, которые принадлежат к этой организации, больше добрых желаний, чем денег, — ответил Аницетас. — Богатых там немного.
Виле долго молчала.
— Я не богата, — наконец сказала она изменившимся голосом. — Но могла бы поделиться несколькими центами с бедняками.
Аницетас схватил Виле за руку. Его глаза лихорадочно блестели.
— Твои центы дороже сотен литов! — воскликнул он, сжимая руки девушки.—Но я должен тебя предупредить, Виле, — добавил Аницетас сдавленным голосом, — твои деньги помогут и революционерам, потому что эта организация прежде всего помогает тем беднякам, которые борются за дело рабочего класса. Помнишь нашу беседу в Линвартисе? Ты тогда осудила любое насилие. Разве теперь ты изменила свои убеждения?
— Почему же? — Она минуту думала, стараясь углубиться в слова Аницетаса. — Разве важны политические убеждения человека, когда он в беде? Он же несчастный. Не социалист, не таутининк или большевик, а просто несчастный. Это наш долг: протянуть несчастному руку помощи.
— Они не такие несчастные, как ты воображаешь, — решительно прервал ее Аницетас. — Счастье не имеет ничего общего с богатством. Эти люди знают, чего хотят. Они не жалуются на свою судьбу. Они жертвуют собой для будущих поколений, и это дает им силу и радость. Нет, Виле. Они бедны и угнетены, но нельзя сказать, что они несчастны и достойны жалости. Ты их не знаешь. Это сильные, гордые люди. Они никогда не согласятся принять жертву, если эта жертва не нужна для блага всего народа.
Виле ничего не ответила.
— Ты обиделась? Не сердись. Мне стало больно, что ты неправильно думаешь о моих товарищах. Я должен был объяснить...
— Сержусь? За что? —Виле глубоко вздохнула.—
Так просто, задумалась. Странно... Похожи вы с Бенюсом, Аницетас. Оба гордые, упрямые. Хотя... Не знаю...
— Мы по-разному понимаем жизнь, — насмешливо сказал он.— Оба боремся, только за разные цели. Вот почему мы похожи.
— Борьба...—Виле печально улыбнулась. — Ничего доброго вы этой борьбой не достигнете. Исключат из гимназии, а в жизни все останется, как и было.
— Люди живут и за стенами гимназии.
— За стенами гимназии существуют еще тюремные стены.
— Но стены, как и всё в мире, начинаются и кончаются. Однажды они рухнут.
— Ты как будто доволен, что не один идешь по этому ужасному пути.
— Да, я доволен. Но можешь не волноваться — Бенюса нет среди моих попутчиков.
— Аницетас...— Виле посмотрела на него умоляющим взглядом. — Бенюс связался с плохими людьми. Надо ему помочь. Я говорила с ним, но ничего путного не получилось. Он верит каждому слову «Юного патриота» и защищает выскочек, которые позорят честь гимназии.
— Защищает... Не слишком ли мягко сказано?
— Я не хочу верить, что...
— А я в этом не сомневаюсь, — резко прервал Аницетас.
— Ты его ненавидишь, потому пристрастен.
— Ты его любишь, и тебя можно упрекнуть в том же.
— Я не знаю, как можно помочь ему, но помочь надо.
— Ты думаешь, я мог бы его убедить?
— Ах, Аницетас, не надо смеяться! Я хочу с тобой по-дружески посоветоваться. Может быть, стоит попросить воспитателя, директора или Мингайлу, чтобы они поговорили с ним? Лучше всего, конечно, Мингайлу. Бенюс ему очень верит.
— Виле, ты слепая.
— Я знаю — ты не любишь Мингайлу. Но...
— Я его ненавижу, потому что именно он в наибольшей степени виновен во всем, что творится в гимназии.
— Ты думаешь...
— Я думаю, что Мингайла поможет тебе, как мертвому свечка. А если бы и помог, послушается ли его Бенюс? Собака зарыта глубже и дальше, чем ты думаешь. Ты заметила, что после появления газеты Бенюс стал хуже учиться? Я не помню, чтобы он раньше получал тройки, а в этом триместре у него по тригонометрии даже двойка. Сикорскис тоже стал хуже учиться. Почему? Потому что дружки теряют много времени на эту мерзкую газетенку.
Виле остановилась. Это было так убедительно и так неожиданно, что девушка долго не могла проронить ни слова.
— Третий апостол — Лючвартис. Это видно по карикатурам. Я не знаю, может, есть и больше издателей. Но сущность одна: руководство гимназии могло бы выследить лавочку Сикорскиса, если б захотело. Не хочет. Кому-то полезно науськивать гимназистов друг на друга. Мы не будем ждать, пока руководству гимназии надоест подглядывать в замочную скважину. Мы первыми откроем дверь, и тогда пускай хитрят сколько влезет — не выкрутятся. «Вот змеиное гнездо, которое вы ищете и не можете найти, господа,— скажем мы им. — Мы помогли вам его выследить, теперь помогите нам его уничтожить».
Был поздний вечер. Двое мужчин — один среднего роста, широкоплечий, в гимназической фуражке, другой высокий, немного сутулый, в шляпе, прикрывавшей бритую голову, — перешли мост и зашагали вдоль реки. Сильный ветер нес в глаза мелкий снег, колол лицо острыми ледяными иголками. Вдоль заборов высились сугробы. Человек в шляпе шел впереди, прикрывая собой гимназиста, а тот, бесшумно шагая за ним, старался разглядеть в темноте следы спутника и ставить ногу в ногу.
— Господин учитель,—позвал гимназист, когда они прошли метров двести.—Улица Глуосню слева. Надо сворачивать.
Послышалось сердитое хмыканье. Темная фигура на минуту остановилась, застыла на белом фоне снега, словно удивляясь собственной глупости, и не спеша повернула налево. На улице Глуосню жили мелкие ремесленники и пивовары. Окна домов были занавешены. Внутри жужжали швейные машинки, стучали молотки сапожников, раздавались удары топора, и всей этой мелодии труда, словно передразнивая ее, вторили выкрики пьяных и обрывки непристойных песен.
— Тут не место для учеников, — заговорил человек в шляпе, словно отвечая на чей-то вопрос.
— Здесь есть и хорошие люди, — не согласился гимназист.
Они подошли к просторному, вымощенному камнем двору, в глубине которого виднелся небольшой домик под жестяной крышей. Учитель осторожно снял крючок калитки, и они направились к дому.
— Комната Жутаутаса угловая со стороны сада,— тихо предупредил гимназист.
— Но вход с той стороны,—буркнул учитель.
— Сперва надо послушать под окном...
— Это мерзко...— учитель сердито крякнул и остановился, пропуская гимназиста.
— Тсс. — Гимназист предупреждающе поднял руку. — Слышите?
Минуту они оба стояли, прислушиваясь к неясному гомону голосов, который ветер доносил от домика.
— Вот они где! — злорадно сказал гимназист и энергично зашагал через сад.
Вслед ему, втянув голову в поднятый воротник, неохотно побрел учитель.
В укромном домике торговца контрабандой, человека по фамилии Луоке, где Бенюс с Лючвартисом снимают комнату, по вечерам собираются политиканы из старших классов. Это постоянные члены клуба «Юных патриотов», которых Альбертас объединил вокруг газеты. Частенько они приводят на такие собрания и своих одноклассников, сочувствующих их идеям. Новички должны дать торжественную клятву, что будут держать все услышанное в тайне. Потом им дают какое-нибудь задание — написать статейку, распространить десяток номеров газеты или метнуть камень в витрину еврейской лавки. Таким образом, их с первого шага включают в деятельность клуба и после испытания принимают в действительные члены. При подборе кандидатов здесь не смотрят на социальное положение. Единственное непременное условие — будущий член клуба должен обязательно быть литовцем, да еще патриотически настроенным, должен доказать делом свою национальную сознательность. Каждый из «юных патриотов» уже чем-нибудь «отличился». Бенюс организовал памятное сожжение брюк Габрена-са и избиение Бориса, Гряужинис свалил кирпичом Аницетаса, сын владельца колониальной лавки Альгис Трумпис вылил бутылку керосина в мешок с сахаром в лавочке Зельке, Гядгаудас Варненас написал угрожающую анонимку учительнице Даумантайте, Люч-вартис нарисовал большой плакат — богатый, откормленный купец с широкой бородой сдирает последнюю рубашку с мизерного человечка — и написал: «Кто покупает у еврея, тот помогает грабить свою нацию! Крестьяне, торгуйте только со своими братьями — литовцами».
Собравшись, они хвастаются «подвигами», обдумывают новые выходки и искренне верят, что исполнили святой долг перед родиной. Они знают: то, что они делают — непозволительно. Их могут выследить и наказать. Но в их возрасте любят риск, и они не боятся наказания; у них столько фанатической веры в себя и в ту невидимую, но осязаемую силу, которая стоит за плечами Сикорскиса, что никто серьезно не думает о последствиях. Наконец им просто интересно. Домик Луоке — как горная вершина, достигнув которой можно свободно дышать пьянящим воздухом воли. Путы дисциплины разорваны и выброшены вместе с дурацкими правилами поведения, годными, возможно, для учеников младших классов. Это взрослые парни — им по восемнадцать, девятнадцать и больше лет — и они не нуждаются в директорской соске. Им папиросы подавай, вино, девушку. Все курят (кроме Альбертаса), попивают вино, иногда контрабандную водку, которую достает старик Луоке, а те, кто постарше, захмелев, направляются к девушкам пивовара Зарембы... Утром бредут в класс сонные, с пустой головой. Если после такого собрания их вызывают к доске, двойка обеспечена. Серьезное предупреждение. Не один, заплатив плохой отметкой за вчерашние удовольствия, дает клятву забыть дорогу к Луоке, но проходит несколько дней, и снова приятные воспоминания о вечере сладко манят, тянут в темную, укромную улицу Глуосню. Снова старые друзья, рюмка, пьянящий папиросный дымок. В тесной комнатушке, пропахшей бриллиантином и винными парами, где еще недавно зубрили формулы и иностранные слова, снова с пафосом произносятся фамилии знаменитых политических деятелей, названия государств, цитаты из последней речи Гитлера или Муссолини. Если послушать со стороны, можно подумать, что тут не гимназисты, утром обманывавшие шпаргалками учителей, а высокие государственные мужи, собравшиеся вершить судьбы республики.
Собранием руководит председатель клуба Сикор-скис. Его угловатая крупная голова высокомерно откинута, черные волосы зачесаны набок, в глазах — презрительная усмешка. Альбертас ходит от окна к двери и обратно, не обращая ни малейшего внимания на собравшихся, и говорит так, словно для него важнее всего — убедить самого себя. Да, пока их клуб только детская игра. Но со временем он вырастет в значительную политическую организацию. История знает тому много примеров. Ведь Гитлер с Муссолини начали с маленькой группки, а сегодня в их руках. Главное, чтобы провозглашаемые идеи одобрило большинство нации, и победа обеспечена. А «Юные патриоты» как раз и выражают надежды всей Литвы. Они ближе к нации, чем Сметона, снюхавшийся с польскими панами, и его глупый сейм, который довел страну до того, что литовцам уже мало места на родине и какой-то сумасшедший профессор должен искать для них приют в дикой саванне Бразилии. Какой гнусный бред! Этот профессор или идиот, или подкуплен иностранцами. Предательство! Честный литовец никогда не согласится, чтобы нашу священную землю, где покоятся кости героев нации, попирали ноги пришельцев. Пусть лучше нас поработят русские, немцы или же поляки. Пускай уничтожат до последнего человека, как они уничтожили прусские племена. Тогда хоть летописцы запишут, что мы погибли с честью, отважно сражаясь с вдесятеро превосходящим врагом. А что хорошего могут сказать летописцы о нации дезертиров, которые, бросив могилы праотцев на поругание иноплеменникам, убежали в какой-то обезьяний край? Не самим надо бежать, а гнать вон разношерстных пришельцев, отобрать у них имущество, накопленное на нашей земле, и разделить его между литовцами. Литовцы — горсточка по сравнению с великими нациями. Ну и что? Были времена, когда перед этой горсточкой трепетала вся Европа, которую наши предки спасли от нашествия монголов. А наши западные соседи — немцы! Разве они не помнят Грюнвальд, где Витовт Великий на все времена подорвал могущество крестоносцев? Если бы не литовцы, ныне по всей земле, до Москвы, звучала бы немецкая речь, а Варшаву постигла бы судьба Кенигсберга. Вот как величественно прошлое Литвы! В этом прошлом мы должны черпать силу, как говорит национальный гимн, который мы поем каждое утро перед уроками. Наш долг вернуть Литве былое величие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40