У Бенюса закружилась голова, когда он увидел, как оглуШил Ронкиса его отпор. — Да, меня мама пускает учиться, потому что я ее сын. И если я кого обидел, то ее обидел, свою мать, а не вас.
— Сынушка, сынушка...—Агне схватилась за голову и упала грудью на стол.—И зачем я заговорила, господи, зачем заговорила...
Антанас нагнулся над миской, ложка прыгала у него в руке, и он никак не мог зачерпнуть супу.
— Не думал я, что мальчишка так далеко зайдет,— наконец сказал он прерывающимся голосом. — Другой за весь век тому не научится, чему он за три года. Оклеветать друзей, стакнуться с барскими сынками, вместо спасибо сунуть человеку кукиш под нос... Далеко пойдет! Только боюсь, кабы вся его наука даром не пропала. Чего доброго, поднимет жизнь палец и скажет: «Эй ты там, не той дорогой идешь! Вернись назад!» И придется вернуться. Все сызнова начать. Почиститься, смыть с совести всю эту грязь...
— В большей грязи нельзя жить, чем вы живете.— отрезал Бенюс, сам удивляясь своей смелости.—Благодаря маме я выбрался на поверхность. Не нравится вам, что я хочу стать человеком, завидно, хотели бы меня, как Шарунаса, кровопийцам продать...
Вдруг от удара кулаком по столу подскочила посуда и в избе загремел голос Антанаса:
— Замолчи! — он задохнулся и сразу, будто застыдившись, опустил голову и, тяжело дыша, с трудом выговорил — словно тяжелые камни ворочал: — Мало того, что ума у него нет, так бог ему и души пожалел. Был бы он моим сыном, я бы его за дверь вышвырнул, как бешеного пса.
Агне тихо плакала, отвернувшись в угол. Бенюс встал и выбежал за дверь.
— Сыночек, куда ты! —заголосила мать.— Бенюкас, Антанас... Помиритесь...
— Не бойся, мама, из дому не ухожу, — сказал Бенюс матери, когда та выбежала за ним во двор. — Это не только его дом. А ты ведь не выгонишь меня, мама?
— Нет, нет, — всхлипывала Агне, прильнув к груди сына.—Только... нехорошо так, сыночек... Ты уступи, ты должен ему уступить... Помиритесь...
Бенюс вспомнил ноги Шарунаса, исхлестанные кнутом. Слезы застилали ему глаза. Плакал он не только от жалости. Ему было больно, что мать его не понимает. Но, в глубине души, он был доволен, что осмелился сказать правду и ничего страшного не случилось.
В то лето на выборах самоуправления Сикорскису удалось заполучить пост волостного старшины. Он давно втайне мечтал об этом и обещал себе, в случае удачи, обязательно купить автомобиль. Господин Сикорскис никогда не нарушал слова, сдержать которое бывало приятно или полезно, и вскоре перед его особняком остановился черный американский «форд». Грязные, оборванные батрацкие дети, выпятив вздутые от картошки животы, глазели на сверкающий на солнце автомобиль, вокруг которого высокомерно расхаживала полуголая Аделаида, которая пришла с реки в одном купальнике и в черных очках на заклеенном листиком носу. Господин Станисловас, стоя поодаль, тремя пальцами теребил бородку а-ля Сметона, и с чувством превосходства следил за женой, которая гладила теплый «фордик» так нежно, словно перед ней была лучшая в мире породистая корова. А в это время Валентинас хозяйничал в автомобиле, изображая шофера. Вдруг неожиданный гудок огласил двор. Испуганные дети с воплем шарахнулись в сторону, а госпожа Фелиция от неожиданности так метнулась от автомобиля, что ноги не выдержали семипудовой тяжести, и она свалилась на землю. Пока все пришли в себя, виновник веселого события уже улепетывал через двор.
— Свинья! Свинья! — топала ногами барышня
Аделаида. Неожиданный сигнал так напугал ее, что даже очки слетели.—Я тебе покажу, свинья!
— Ха-ха-ха! — расхохотался господин Сикорскис. — Вот что бывает, когда цивилизация врывается в захолустье и застает людей неподготовленными. Один ребенок все поместье разогнал по кустам. Что ты скажешь на это, Бенюс?
— Я не испугался, — ответил Бенюс, взволнованный тем, что господин Сикорскис поинтересовался его мнением. — А вообще, это не страх, а рефлекс.
— Да, да, — прервал Сикорскис, внимательно глядя на Бенюса, который нагнулся за очками Ады.—И я думаю, чем меньше этих проклятых рефлексов, тем лучше. Подойди сюда.
Бенюс подал Аделаиде очки и послушно приблизился к господину Станисловасу.
— Ты неглупый паренек. — На сухом лице Сикорскиса промелькнуло нечто похожее на улыбочку. Указательный и средний пальцы нырнули в кармашек жилета и пошарили там. — Я надеюсь, у тебя хватит ума не связываться с такими неудачниками, как Ронкис, и из тебя выйдет человек, приличный во всех отношениях. — Наконец пальцы нашли то, чего искали, и в них блеснула серебряная монета. — На, бери. Только смотри у меня...—холодный, высокомерный взгляд резанул Бенюса будто ржавым ножом; господин Станисловас отвернулся, словно ему неловко было смотреть на покрасневшее лицо мальчика, отразившее и благодарность, и стыд, и унижение.
— Спасибо, господин Сикорскис. Я, кажется... С Валентинасом у меня хорошо идет...—промямлил репетитор в необыкновенном смущении.
— Знаю, — крякнул Сикорскис, уходя.
Госпожа Фелиция, переваливаясь, словно утка, поспешила к свинарнику — она увидела там какой-то беспорядок. И Бенюс очутился вдвоем с Аделаидой, которая ни с того ни с сего расхохоталась. Бенюсу показалось, что она смеется над ним, и он не выдержал.
— Вы сегодня очень веселы, барышня, — отомстил он, стараясь не глядеть на ее полуголое тело.— Конечно, на машине кататься лучше, чем на лошади. Только вам придется научиться править, папа-то не станет возить к кавалерам.
Черт подери! Ну и ход! Бенюс просто удивлялся,
как он осмелился вымолвить эти слова, да этой принцессе, которая все притворялась, что не замечает его, и проходила, не глядя, словно мимо домашней скотины. Но слова были сказаны, и теперь ничего другого не оставалось, как получить заслуженное.
— Я обязательно научусь править, — вместо ожидаемой пощечины раздалось невинное, соловьиное щебетание.—А ты не побоишься ездить со мной?
Бенюс не знал, что и ответить. В глаза лезли шелковые головки подсолнуха на купальнике, широко улыбающийся рот, крупные белые зубы и голые загорелые плечи, усыпанные золотистыми точками веснушек. Бесстыдница... Только посмотри, как ногой болтает... Вперед — назад, вперед — назад, словно отбивает невидимый мяч. И все тело раскачивается в такт, головки подсолнуха мелькают, то съеживаясь, то раздуваясь, и кажется — сейчас они совсем сдвинутся в сторону и обнажат тело.
— А ты ездил на автомобиле?
Снова издевательство? Но нет: Ада сняла очки, и Бенюс увидел в ее глазах подбадривающую улыбку.
— Ты не знаешь, как хорошо сидеть в машине.— Она открыла дверцу и махнула рукой. — Хочешь покататься? Я попрошу папу. Он возьмет тебя, Иди сюда. Я уверена, на таком мягком ты еще не сидел. — С этими словами она нырнула в машину и принялась качаться на заднем сиденье, смеясь от восхищения. — Ну, поди сюда. Не будь дикарем.
— Надо Валентинаса найти. Нам еще два урока осталось, — ответил Бенюс, ошарашенный капризом помещичьей дочки.
— Ой, я серьгу потеряла! — испугалась Ада.— Что мне мама скажет?
Бенюс подошел к машине.
— Где вы ее потеряли? — спросил он и сунул голову в машину.
Ада скорчилась на сиденье, положила на коленки голову и странно рассмеялась.
— Тут, тут. Под сиденьем, дурачок. Поищи.—Ее голос звучал глухо, незнакомо. Зеленоватые глаза сверкали словно стекляшки, а на упругой груди волновались цветы подсолнуха, распространяя пьянящий аромат полей.
— Может, на сиденье упала? — спросил он, ничего не найдя внизу.
— Посмотри. Я не искала.
Он повернул голову, и его щеку обожгло прикосновение разгоряченного тела.
Это было ее бедро — крепкое, напоенное бронзой солнца, усеянное нежными золотистыми волосиками,—холеное тело, которое она ублажала мазями и солнечными ваннами, украшала дорогими платьями и мехами.
Бенюс смущенно покраснел, хотел попросить прощения, но вдруг все понял, увидев в ее ушах обе серьги. Вихрь захватил его; он еще не испытал сладости ласки, не знал, что надо делать, и хотел было отдаться на волю страсти, но вдруг ему показалось: случись то, чего хочет Ада, и с ним произойдет несчастье.
— Барышня... Вы знаете, что тут никакой сережки нет, — пробормотал он, опираясь дрожащей рукой на сиденье,
— Ах! — она глубоко вздохнула. Глаза чуточку приоткрылись и блеснули, словно лезвие бритвы.— Когда мы вдвоем, нет нужды называть меня барышней и на вы, дурачок...
— Да, — бессознательно выговорил Бенюс; страсть в нем боролась со страхом, и страх брал верх.— Я должен идти. А вы... потрогайте уши, там обе серьги,
Ресницы ее задрожали, румянец залил лицо, шею, плечи.
— Дурень... Хам... Мужик...—шипела она, закрыв лицо руками.
Но Бенюс уже шел через двор и не видел ее смертельно оскорбленного лица, не слышал злых слез. Он не понял, как больно задел самолюбие Ады, и не знал, как много времени нужно, чтобы капризная женщина простила обиду.
В тот вечер Бенюс до ночи задержался в поместье. Закончив уроки с Валентинасом, он поел и собирался было идти домой, но господин Сикорскис — шахматист не хуже Альбертаса, уехавшего в скаутский лагерь — посадил Бенюса за шахматную доску, и партия затянулась.
Бенюс вернулся домой в хорошем настроении. Приключение в автомобиле все не выходило из головы. Барышня с подсолнухами — жеманная дура! У нее только и дел, что три раза в день менять платья, читать любовные романы да скакать верхом по полям, воображая себя амазонкой. Когда Бенюс в маленькой гостиной вбивает в голову Валентинаса книжную премудрость, она всегда туда заходит, берет или кладет какую-нибудь безделушку, презрительно пожимает плечами и снова исчезает — тихо, словно привидение. Что ей здесь нужно? Ясно, ничего. Она хочет показать новое платье, другую прическу или вымазанное краской лицо. Дура... Но иногда она глянет на Бенюса такими глазами (особенно под свежим впечатлением только что прочитанного романа) и улыбнется такой улыбкой, что он не может сдержаться, краснеет. Тогда он вспоминает то, что рассказывал Лючвартис три года назад в молочном кафе: в его воображении встает сумрак мельницы, мешки, голое бедро Ады — и в голове начинает шуметь. Да, Ада очень красивая девушка. Волосы у нее цвета соломы, а вовсе не грязные, как говорят люди. Зеленоватые коварные глаза под узкими, красиво изогнутыми бровями нисколько не похожи на кошачьи (так тоже говорят); она высокая, тонка в талии, как оса, лицо продолговатое, крупный нос не бросается в глаза, наоборот — еще больше подчеркивает ее аристократизм. Но все-таки с Виле ей не сравниться... Виле, Виле... Хорошо бы сходить к ней в какое-нибудь воскресенье. Но Валентинас тупой, как чурбан, иной день удирает с уроков, и приходится сидеть с ним по воскресеньям. А сидеть стоит. Если он сдаст вступительные экзамены, Сикорскис обещал Бенюсу вместо пятидесяти заплатить целых сто литов. Сто литов — это новая форма и рубашка; сто литов — это неплохой, хоть и подержанный велосипед; сто литов — это учебники, билеты в кино, конфеты для Виле; сто литов — это, наконец, независимость, ради которой Бенюс этим летом отказался от скаутского лагеря.
Бенюс прислоняется к телеграфному столбу и беззвучно смеется. Отчего ему так весело? Он и сам не знает. В его воображении идет странное представление. На сцену выходит господин Сикорскис с шахматной доской. Его сухое, всегда внушительное лицо вытянулось, как у обиженного ребенка: как это могло случиться, что партия так глупо проиграна? Потом показывается Аделаида со своими подсолнухами, она качает бронзовой ногой, и Бенюса охватывает новый приступ смеха. Когда занавес поднимается в третий раз, он видит нечто такое, что лицо его заливает румянец, а на губах застывает улыбка восхищения. И правда, кто может спокойно выдержать этот взгляд больших черных глаз, в котором скопилось все самое умное, самое красивое, самое волшебное в мире? Что это сверкает у нее на голове? Может быть, королевский венец, усыпанный алмазами? О, нет! Это ее косы, прекраснее корон всех королев мира!
Бенюс вспомнил письмо Виле, которое он получил несколько дней назад, и захотел еще раз перечитать его. Боясь, чтобы не проснулись домашние и не спугнули овладевшей им тихой мечтательности, он тихо пробрался в садик и сел на грядку под высоким кустом роз. Прохладный воздух был напоен ароматами отцветающего лета. За рекой, на поле, где рядами стояли суслоны, кричал заяц, в парке Сикорскиса заливались соловьи, а в стороне Вешинты, где была усадьба Сальминисов, незлобиво лаял пес.
Бенюс сидел, устремив глаза на мелко исписанный лист бумаги, залитый серебряным светом луны, а мыслями витал в скаутском лагере. В эту минуту, Виле, может быть, стоит у палатки на посту и мечтает о нем, о своем Бенюсе. Какое славное письмо! Какие значительные в нем слова! «Я бы хотела, чтоб ты был с нами... Всего нельзя описать. Когда вернусь, расскажу, если тебе будет интересно...» Если будет интересно... Ах ты, Виле! Как будто не знаешь, что мне все интересно о тебе...
Капля росы упала на бумагу. Бенюс притронулся губами к этому месту. Ему показалось, что кто-то в избе задвигался. Нет, никто. Он хотел встать и идти в хлев на чердак, где мать ему постелила, но неожиданно услышал во дворе шаги. Долговязая тень проникла в садик, застряла между деревьев и застыла.
Отчим нес под мышкой лестницу, по которой Бенюс залезал к себе на чердак. Посреди двора Ронкис опять остановился, огляделся и повернул к старому дубу, что рядом с калиткой. Розовый куст скрыл его от Бенюса. Раздался приглушенный скрип перекладин, потом что-то глухо грохнуло, и когда Бенюс, осторожно раздвинув кусты, вгляделся в посеребренный луной ствол дуба, он увидел Ронкиса, стоящего на лестнице там, где к стволу прикреплена часовенка божьей матери. Ах! Ведь часовенки-то совсем нет! На том месте, где она недавно висела, темнеет глаз дупла; Ронкис вытаскивает из него сверток каких-то бумаг и, сунув за пазуху, быстро спускается вниз... Потом снова поднимает часовенку, устанавливает на старое место, а сам с лестницей под мышкой возвращается, откуда пришел. Через минуту Ронкис снова появляется, на этот раз уже на велосипеде.
Бенюс проводил его застывшим взглядом и долго сидел за кустом, не в силах оправиться от удивления. Он знал, что это значит. Не зря люди говорили о коммунистических листовках, которые появлялись ночью то тут, то там. В прошлом году несколько таких листовок Бенюс видел на амбаре Жасинаса, на стене мельницы Сальминиса и теперь понял, чьих это рук дело. Учитель Мингайла не ошибался, давая ему задание следить за отчимом. Беседа с Мингайлой накануне каникул была страшно неприятной, и он постарался скорее забыть скаутское поручение. Бенюсу было потом стыдно, что он раскис и обещал учителю сообщить, если заметит что-нибудь преступное в поведении отчима. Ведь в глубине души он не думал шпионить или доносить, потому что сами эти слова казались ему неприличными и мерзкими.
Ворочаясь на своем тюфяке, набитом ароматным сеном, Бенюс думал и думал о своем положении. В его памяти ожил тот торжественный час, когда, встав на колени перед трехцветным знаменем, он клялся перед лицом товарищей и бога. В ушах звенели стихи, которые на одном сборе прочитал Мингайла, объясняя значение цветов государственного флага:
Цвет желтый — урожая;
Зеленый — леса, поля;
А красный — крови братьев,
За родину погибших
Но постепенно все краски начали выцветать и слились в одно грязное пятно, похожее на взбитые кудряшки барышни Ады. Бенюс открыл глаза. Рядом сидела мать и смотрела на него печальным, полным бесконечной любви взглядом.
— Ты не спишь? — спросила она, растерявшись, словно вор, пойманный за руку.— Я хотела спросить...
Но она не умела быстро придумывать неправду. Ее глаза наполнились слезами, хотя губы и пытались улыбаться. Поднявшись, она поспешно отошла от своего любимца, в чьей душе осталось для нее так мало места.
Все это было вчера, когда Бенюс заснул после обеда в садике. Но ему казалось, что мать только что сидела возле него. Он словно еще слышал быстрые шаги, видел ее худую фигуру, печальное лицо, изборожденное морщинами забот. Бенюс вдруг вспомнил Шарунаеа. «Если б ты знал, до чего я хочу учиться, Бенюкас» Если бы ты знал...» Потом на него взглянули чистые глаза Виле, и мальчик почувствовал, как на грудь навалилась невидимая тяжесть.
Прошло три года. За это время Аницетас сильно изменился. Хоть он и выглядел болезненным, но это был на диво крепко сколоченный парень. В нем все было контрастно: скупая улыбка, еще более скупой смех — и улыбающиеся глаза; уверенность в себе—и робость; добродушная нежность — и неожиданная грубость; болезненно бледное лицо — и явно ощутимая внутренняя сила. Женщины, наверно, сказали бы об Аницетасе: «Некрасив, но интересен».
Но его не заботило мнение женщин, кроме мнения одной, с которой так неожиданно свела его судьба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Сынушка, сынушка...—Агне схватилась за голову и упала грудью на стол.—И зачем я заговорила, господи, зачем заговорила...
Антанас нагнулся над миской, ложка прыгала у него в руке, и он никак не мог зачерпнуть супу.
— Не думал я, что мальчишка так далеко зайдет,— наконец сказал он прерывающимся голосом. — Другой за весь век тому не научится, чему он за три года. Оклеветать друзей, стакнуться с барскими сынками, вместо спасибо сунуть человеку кукиш под нос... Далеко пойдет! Только боюсь, кабы вся его наука даром не пропала. Чего доброго, поднимет жизнь палец и скажет: «Эй ты там, не той дорогой идешь! Вернись назад!» И придется вернуться. Все сызнова начать. Почиститься, смыть с совести всю эту грязь...
— В большей грязи нельзя жить, чем вы живете.— отрезал Бенюс, сам удивляясь своей смелости.—Благодаря маме я выбрался на поверхность. Не нравится вам, что я хочу стать человеком, завидно, хотели бы меня, как Шарунаса, кровопийцам продать...
Вдруг от удара кулаком по столу подскочила посуда и в избе загремел голос Антанаса:
— Замолчи! — он задохнулся и сразу, будто застыдившись, опустил голову и, тяжело дыша, с трудом выговорил — словно тяжелые камни ворочал: — Мало того, что ума у него нет, так бог ему и души пожалел. Был бы он моим сыном, я бы его за дверь вышвырнул, как бешеного пса.
Агне тихо плакала, отвернувшись в угол. Бенюс встал и выбежал за дверь.
— Сыночек, куда ты! —заголосила мать.— Бенюкас, Антанас... Помиритесь...
— Не бойся, мама, из дому не ухожу, — сказал Бенюс матери, когда та выбежала за ним во двор. — Это не только его дом. А ты ведь не выгонишь меня, мама?
— Нет, нет, — всхлипывала Агне, прильнув к груди сына.—Только... нехорошо так, сыночек... Ты уступи, ты должен ему уступить... Помиритесь...
Бенюс вспомнил ноги Шарунаса, исхлестанные кнутом. Слезы застилали ему глаза. Плакал он не только от жалости. Ему было больно, что мать его не понимает. Но, в глубине души, он был доволен, что осмелился сказать правду и ничего страшного не случилось.
В то лето на выборах самоуправления Сикорскису удалось заполучить пост волостного старшины. Он давно втайне мечтал об этом и обещал себе, в случае удачи, обязательно купить автомобиль. Господин Сикорскис никогда не нарушал слова, сдержать которое бывало приятно или полезно, и вскоре перед его особняком остановился черный американский «форд». Грязные, оборванные батрацкие дети, выпятив вздутые от картошки животы, глазели на сверкающий на солнце автомобиль, вокруг которого высокомерно расхаживала полуголая Аделаида, которая пришла с реки в одном купальнике и в черных очках на заклеенном листиком носу. Господин Станисловас, стоя поодаль, тремя пальцами теребил бородку а-ля Сметона, и с чувством превосходства следил за женой, которая гладила теплый «фордик» так нежно, словно перед ней была лучшая в мире породистая корова. А в это время Валентинас хозяйничал в автомобиле, изображая шофера. Вдруг неожиданный гудок огласил двор. Испуганные дети с воплем шарахнулись в сторону, а госпожа Фелиция от неожиданности так метнулась от автомобиля, что ноги не выдержали семипудовой тяжести, и она свалилась на землю. Пока все пришли в себя, виновник веселого события уже улепетывал через двор.
— Свинья! Свинья! — топала ногами барышня
Аделаида. Неожиданный сигнал так напугал ее, что даже очки слетели.—Я тебе покажу, свинья!
— Ха-ха-ха! — расхохотался господин Сикорскис. — Вот что бывает, когда цивилизация врывается в захолустье и застает людей неподготовленными. Один ребенок все поместье разогнал по кустам. Что ты скажешь на это, Бенюс?
— Я не испугался, — ответил Бенюс, взволнованный тем, что господин Сикорскис поинтересовался его мнением. — А вообще, это не страх, а рефлекс.
— Да, да, — прервал Сикорскис, внимательно глядя на Бенюса, который нагнулся за очками Ады.—И я думаю, чем меньше этих проклятых рефлексов, тем лучше. Подойди сюда.
Бенюс подал Аделаиде очки и послушно приблизился к господину Станисловасу.
— Ты неглупый паренек. — На сухом лице Сикорскиса промелькнуло нечто похожее на улыбочку. Указательный и средний пальцы нырнули в кармашек жилета и пошарили там. — Я надеюсь, у тебя хватит ума не связываться с такими неудачниками, как Ронкис, и из тебя выйдет человек, приличный во всех отношениях. — Наконец пальцы нашли то, чего искали, и в них блеснула серебряная монета. — На, бери. Только смотри у меня...—холодный, высокомерный взгляд резанул Бенюса будто ржавым ножом; господин Станисловас отвернулся, словно ему неловко было смотреть на покрасневшее лицо мальчика, отразившее и благодарность, и стыд, и унижение.
— Спасибо, господин Сикорскис. Я, кажется... С Валентинасом у меня хорошо идет...—промямлил репетитор в необыкновенном смущении.
— Знаю, — крякнул Сикорскис, уходя.
Госпожа Фелиция, переваливаясь, словно утка, поспешила к свинарнику — она увидела там какой-то беспорядок. И Бенюс очутился вдвоем с Аделаидой, которая ни с того ни с сего расхохоталась. Бенюсу показалось, что она смеется над ним, и он не выдержал.
— Вы сегодня очень веселы, барышня, — отомстил он, стараясь не глядеть на ее полуголое тело.— Конечно, на машине кататься лучше, чем на лошади. Только вам придется научиться править, папа-то не станет возить к кавалерам.
Черт подери! Ну и ход! Бенюс просто удивлялся,
как он осмелился вымолвить эти слова, да этой принцессе, которая все притворялась, что не замечает его, и проходила, не глядя, словно мимо домашней скотины. Но слова были сказаны, и теперь ничего другого не оставалось, как получить заслуженное.
— Я обязательно научусь править, — вместо ожидаемой пощечины раздалось невинное, соловьиное щебетание.—А ты не побоишься ездить со мной?
Бенюс не знал, что и ответить. В глаза лезли шелковые головки подсолнуха на купальнике, широко улыбающийся рот, крупные белые зубы и голые загорелые плечи, усыпанные золотистыми точками веснушек. Бесстыдница... Только посмотри, как ногой болтает... Вперед — назад, вперед — назад, словно отбивает невидимый мяч. И все тело раскачивается в такт, головки подсолнуха мелькают, то съеживаясь, то раздуваясь, и кажется — сейчас они совсем сдвинутся в сторону и обнажат тело.
— А ты ездил на автомобиле?
Снова издевательство? Но нет: Ада сняла очки, и Бенюс увидел в ее глазах подбадривающую улыбку.
— Ты не знаешь, как хорошо сидеть в машине.— Она открыла дверцу и махнула рукой. — Хочешь покататься? Я попрошу папу. Он возьмет тебя, Иди сюда. Я уверена, на таком мягком ты еще не сидел. — С этими словами она нырнула в машину и принялась качаться на заднем сиденье, смеясь от восхищения. — Ну, поди сюда. Не будь дикарем.
— Надо Валентинаса найти. Нам еще два урока осталось, — ответил Бенюс, ошарашенный капризом помещичьей дочки.
— Ой, я серьгу потеряла! — испугалась Ада.— Что мне мама скажет?
Бенюс подошел к машине.
— Где вы ее потеряли? — спросил он и сунул голову в машину.
Ада скорчилась на сиденье, положила на коленки голову и странно рассмеялась.
— Тут, тут. Под сиденьем, дурачок. Поищи.—Ее голос звучал глухо, незнакомо. Зеленоватые глаза сверкали словно стекляшки, а на упругой груди волновались цветы подсолнуха, распространяя пьянящий аромат полей.
— Может, на сиденье упала? — спросил он, ничего не найдя внизу.
— Посмотри. Я не искала.
Он повернул голову, и его щеку обожгло прикосновение разгоряченного тела.
Это было ее бедро — крепкое, напоенное бронзой солнца, усеянное нежными золотистыми волосиками,—холеное тело, которое она ублажала мазями и солнечными ваннами, украшала дорогими платьями и мехами.
Бенюс смущенно покраснел, хотел попросить прощения, но вдруг все понял, увидев в ее ушах обе серьги. Вихрь захватил его; он еще не испытал сладости ласки, не знал, что надо делать, и хотел было отдаться на волю страсти, но вдруг ему показалось: случись то, чего хочет Ада, и с ним произойдет несчастье.
— Барышня... Вы знаете, что тут никакой сережки нет, — пробормотал он, опираясь дрожащей рукой на сиденье,
— Ах! — она глубоко вздохнула. Глаза чуточку приоткрылись и блеснули, словно лезвие бритвы.— Когда мы вдвоем, нет нужды называть меня барышней и на вы, дурачок...
— Да, — бессознательно выговорил Бенюс; страсть в нем боролась со страхом, и страх брал верх.— Я должен идти. А вы... потрогайте уши, там обе серьги,
Ресницы ее задрожали, румянец залил лицо, шею, плечи.
— Дурень... Хам... Мужик...—шипела она, закрыв лицо руками.
Но Бенюс уже шел через двор и не видел ее смертельно оскорбленного лица, не слышал злых слез. Он не понял, как больно задел самолюбие Ады, и не знал, как много времени нужно, чтобы капризная женщина простила обиду.
В тот вечер Бенюс до ночи задержался в поместье. Закончив уроки с Валентинасом, он поел и собирался было идти домой, но господин Сикорскис — шахматист не хуже Альбертаса, уехавшего в скаутский лагерь — посадил Бенюса за шахматную доску, и партия затянулась.
Бенюс вернулся домой в хорошем настроении. Приключение в автомобиле все не выходило из головы. Барышня с подсолнухами — жеманная дура! У нее только и дел, что три раза в день менять платья, читать любовные романы да скакать верхом по полям, воображая себя амазонкой. Когда Бенюс в маленькой гостиной вбивает в голову Валентинаса книжную премудрость, она всегда туда заходит, берет или кладет какую-нибудь безделушку, презрительно пожимает плечами и снова исчезает — тихо, словно привидение. Что ей здесь нужно? Ясно, ничего. Она хочет показать новое платье, другую прическу или вымазанное краской лицо. Дура... Но иногда она глянет на Бенюса такими глазами (особенно под свежим впечатлением только что прочитанного романа) и улыбнется такой улыбкой, что он не может сдержаться, краснеет. Тогда он вспоминает то, что рассказывал Лючвартис три года назад в молочном кафе: в его воображении встает сумрак мельницы, мешки, голое бедро Ады — и в голове начинает шуметь. Да, Ада очень красивая девушка. Волосы у нее цвета соломы, а вовсе не грязные, как говорят люди. Зеленоватые коварные глаза под узкими, красиво изогнутыми бровями нисколько не похожи на кошачьи (так тоже говорят); она высокая, тонка в талии, как оса, лицо продолговатое, крупный нос не бросается в глаза, наоборот — еще больше подчеркивает ее аристократизм. Но все-таки с Виле ей не сравниться... Виле, Виле... Хорошо бы сходить к ней в какое-нибудь воскресенье. Но Валентинас тупой, как чурбан, иной день удирает с уроков, и приходится сидеть с ним по воскресеньям. А сидеть стоит. Если он сдаст вступительные экзамены, Сикорскис обещал Бенюсу вместо пятидесяти заплатить целых сто литов. Сто литов — это новая форма и рубашка; сто литов — это неплохой, хоть и подержанный велосипед; сто литов — это учебники, билеты в кино, конфеты для Виле; сто литов — это, наконец, независимость, ради которой Бенюс этим летом отказался от скаутского лагеря.
Бенюс прислоняется к телеграфному столбу и беззвучно смеется. Отчего ему так весело? Он и сам не знает. В его воображении идет странное представление. На сцену выходит господин Сикорскис с шахматной доской. Его сухое, всегда внушительное лицо вытянулось, как у обиженного ребенка: как это могло случиться, что партия так глупо проиграна? Потом показывается Аделаида со своими подсолнухами, она качает бронзовой ногой, и Бенюса охватывает новый приступ смеха. Когда занавес поднимается в третий раз, он видит нечто такое, что лицо его заливает румянец, а на губах застывает улыбка восхищения. И правда, кто может спокойно выдержать этот взгляд больших черных глаз, в котором скопилось все самое умное, самое красивое, самое волшебное в мире? Что это сверкает у нее на голове? Может быть, королевский венец, усыпанный алмазами? О, нет! Это ее косы, прекраснее корон всех королев мира!
Бенюс вспомнил письмо Виле, которое он получил несколько дней назад, и захотел еще раз перечитать его. Боясь, чтобы не проснулись домашние и не спугнули овладевшей им тихой мечтательности, он тихо пробрался в садик и сел на грядку под высоким кустом роз. Прохладный воздух был напоен ароматами отцветающего лета. За рекой, на поле, где рядами стояли суслоны, кричал заяц, в парке Сикорскиса заливались соловьи, а в стороне Вешинты, где была усадьба Сальминисов, незлобиво лаял пес.
Бенюс сидел, устремив глаза на мелко исписанный лист бумаги, залитый серебряным светом луны, а мыслями витал в скаутском лагере. В эту минуту, Виле, может быть, стоит у палатки на посту и мечтает о нем, о своем Бенюсе. Какое славное письмо! Какие значительные в нем слова! «Я бы хотела, чтоб ты был с нами... Всего нельзя описать. Когда вернусь, расскажу, если тебе будет интересно...» Если будет интересно... Ах ты, Виле! Как будто не знаешь, что мне все интересно о тебе...
Капля росы упала на бумагу. Бенюс притронулся губами к этому месту. Ему показалось, что кто-то в избе задвигался. Нет, никто. Он хотел встать и идти в хлев на чердак, где мать ему постелила, но неожиданно услышал во дворе шаги. Долговязая тень проникла в садик, застряла между деревьев и застыла.
Отчим нес под мышкой лестницу, по которой Бенюс залезал к себе на чердак. Посреди двора Ронкис опять остановился, огляделся и повернул к старому дубу, что рядом с калиткой. Розовый куст скрыл его от Бенюса. Раздался приглушенный скрип перекладин, потом что-то глухо грохнуло, и когда Бенюс, осторожно раздвинув кусты, вгляделся в посеребренный луной ствол дуба, он увидел Ронкиса, стоящего на лестнице там, где к стволу прикреплена часовенка божьей матери. Ах! Ведь часовенки-то совсем нет! На том месте, где она недавно висела, темнеет глаз дупла; Ронкис вытаскивает из него сверток каких-то бумаг и, сунув за пазуху, быстро спускается вниз... Потом снова поднимает часовенку, устанавливает на старое место, а сам с лестницей под мышкой возвращается, откуда пришел. Через минуту Ронкис снова появляется, на этот раз уже на велосипеде.
Бенюс проводил его застывшим взглядом и долго сидел за кустом, не в силах оправиться от удивления. Он знал, что это значит. Не зря люди говорили о коммунистических листовках, которые появлялись ночью то тут, то там. В прошлом году несколько таких листовок Бенюс видел на амбаре Жасинаса, на стене мельницы Сальминиса и теперь понял, чьих это рук дело. Учитель Мингайла не ошибался, давая ему задание следить за отчимом. Беседа с Мингайлой накануне каникул была страшно неприятной, и он постарался скорее забыть скаутское поручение. Бенюсу было потом стыдно, что он раскис и обещал учителю сообщить, если заметит что-нибудь преступное в поведении отчима. Ведь в глубине души он не думал шпионить или доносить, потому что сами эти слова казались ему неприличными и мерзкими.
Ворочаясь на своем тюфяке, набитом ароматным сеном, Бенюс думал и думал о своем положении. В его памяти ожил тот торжественный час, когда, встав на колени перед трехцветным знаменем, он клялся перед лицом товарищей и бога. В ушах звенели стихи, которые на одном сборе прочитал Мингайла, объясняя значение цветов государственного флага:
Цвет желтый — урожая;
Зеленый — леса, поля;
А красный — крови братьев,
За родину погибших
Но постепенно все краски начали выцветать и слились в одно грязное пятно, похожее на взбитые кудряшки барышни Ады. Бенюс открыл глаза. Рядом сидела мать и смотрела на него печальным, полным бесконечной любви взглядом.
— Ты не спишь? — спросила она, растерявшись, словно вор, пойманный за руку.— Я хотела спросить...
Но она не умела быстро придумывать неправду. Ее глаза наполнились слезами, хотя губы и пытались улыбаться. Поднявшись, она поспешно отошла от своего любимца, в чьей душе осталось для нее так мало места.
Все это было вчера, когда Бенюс заснул после обеда в садике. Но ему казалось, что мать только что сидела возле него. Он словно еще слышал быстрые шаги, видел ее худую фигуру, печальное лицо, изборожденное морщинами забот. Бенюс вдруг вспомнил Шарунаеа. «Если б ты знал, до чего я хочу учиться, Бенюкас» Если бы ты знал...» Потом на него взглянули чистые глаза Виле, и мальчик почувствовал, как на грудь навалилась невидимая тяжесть.
Прошло три года. За это время Аницетас сильно изменился. Хоть он и выглядел болезненным, но это был на диво крепко сколоченный парень. В нем все было контрастно: скупая улыбка, еще более скупой смех — и улыбающиеся глаза; уверенность в себе—и робость; добродушная нежность — и неожиданная грубость; болезненно бледное лицо — и явно ощутимая внутренняя сила. Женщины, наверно, сказали бы об Аницетасе: «Некрасив, но интересен».
Но его не заботило мнение женщин, кроме мнения одной, с которой так неожиданно свела его судьба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40