— Самый красивый город — Аникщяй. Ну! — Сенкус, не садясь, махнул в сторону рукой и навалился на журнал.
— Четверка, — пролетело по «ученическому телеграфу» с передней парты.
Аницетас сжал Бенюсу локоть.
— Не огорчайся,— прошептал он ему на ухо.— Ты все равно ответил лучше Альбертаса.
— Я только города перепутал. — Глаза Бенюса наполнились слезами. — Если б он на меня так зло не смотрел, я бы все правильно ответил.
— Горилла нарочно хотел тебя сбить. Весь город знает, что он ненавидит бедных. Ты вд бойся. Мы будем учиться хорошо, и Горилла ничего не сможет поделать.
— Ну! — за столиком учителя раздалось рычание.—Что там за разговоры?
Бенюс с благодарностью взглянул на друга, и на душе у него стало теплее. «Учиться, учиться! —зло и решительно воскликнул он про себя. — Обогнать всех! Учиться так, чтобы никто не мог прицепиться!» Взгляд Бенюса натолкнулся на зеленоватые стекла очков Гориллы-Сенкуса. Мальчик пригнулся, спрятался за спиной сидевшего впереди гимназиста и высунул язык.
Бенюс снимал комнату на укромной улочке Жагарай у вдовы Букнене, которая жила здесь с сыном, старым холостяком Фелюсом. Фелюс был сапожник. Им вполне хватало трех комнат и кухни. В доме же были четыре довольно просторные комнаты, и лишнюю вдова сдавала гимназистам. Жильцов было трое: Бенюс, Лючвартис и Юлис Качяргис, гимназист третьего класса, которого ученики прозвали Мышкой. И правда, он чем-то смахивал на этого крошечного, тихого зверька. Юлюс был не по годам мал, мелок, шустер; глаза — круглые, крохотные, осторожно-хитрые. Он больше любил слушать, чем говорить. За незаметность, верно, его и прозвали Мышкой. Был он «чужак» — из соседней волости, где его отец работал почтальоном. Юлюсу шел тринадцатый, как и Беню-су, но выглядел он на год, а то и два моложе. Бенюсу не нравилось, что Мышка, одних с ним лет и мельче с виду, учится в старшем классе. А больше всего его раздражало поведение Юлюса. Бенюс считал, что застилать кровати по утрам должна хозяйка, потому что дома это делала мама, и его удивило предложение Мышки самим убирать постель. Более того, Мышка завел такой порядок, что сами ученики подметали комнату; подметает тот, кто встает последним. Словом, Мышка всячески старался, чтобы хозяйке было легче: он приносил дрова, бегал в лавку за покупками, а вечером, приготовив уроки, иногда читал вслух книгу, потому что Букнене любила рассказы, а глаза у нее уже ослабели. Вдова обожала Юлюса и не называла его иначе, как «деточка моя». Бенюс, стараясь завоевать благосклонность хозяйки, тоже пытался чем-то услужить ей, но у него не выходило так хорошо, как у «деточки»: если он бежал за водой, то частенько забывал вылить таз, в котором только что умылся, а чаще всего случалось, что, собравшись помогать хозяйке, он узнавал, что все уже сделал Мышка.
В этот год подморозило только после рождества. Ученики, жившие вокруг гимназии или на замощенных улицах, приготовив уроки, ходили играть в гимнастический зал. Улочка Жагарай была далеко от гимназии, здесь мостовой и в помине не было.
Жильцы Букнене радовались, кое-как пробравшись по грязи на уроки, а о том, чтобы ходить вечерами еще в гимнастический зал, и речи быть не могло. Все вечера мальчики проводили дома. Приготовив уроки, они читали, играли в шашки, шахматы, которые выстругал Мышка, или шли поболтать к Фелюсу. Сапожник был интереснейший человек. Он знал множество всяких историй, приключений и рассказывал до того ладно, словно видел все это собственными глазами. С детьми он толковал серьезно, как со взрослыми, хотя все его истории были веселые от начала до конца. Мальчики хохотали, схватившись за животы, а Фелюс даже не улыбался; только в его стального цвета глазах плясали бесенята. Бенюсу еще не приходилось встречать такого человека, который самые печальные вещи может обратить в шутку. Правда, он чувствовал себя неловко, когда Фелюс начинал смеяться над религией. Отчим тоже любил покритиковать церковь, священников, посмеяться над загробной жизнью. Мать мучительно переживала «богохульство» мужа и просила, чтобы не говорил такое при детях. Отчим умолкал, но, оставшись один с детьми, снова старался вырвать из маленьких сердец «законы» веры, вбитые матерью. Между ним и Агне шла молчаливая борьба. Бенюс это чувствовал и становился на сторону матери. Он не любил отчима, отчим был для него чужим. Мальчик не мог вынести, что этого человека любит мать, а еще мучительней было, что ненависть некоторых людей к отчиму падала и на ни в чем неповинную голову его, Бенюса. Поэтому все, что утверждал отчим, казалось ему неверным, неприемлемым. Он верил только матери. А мысли Фелюса никак не соответствовали мыслям матери. Он богохульствовал. Оба они богохульствовали, и Фелюс и отчим. Только Фелюс богохульствовал весело, смешил детей двусмысленными анекдотами, а отчим — серьезно, поучительно.
Под конец первого триместра Скуоджяй потрясло трагическое событие: отравилась девушка-портниха. Ее нашли мертвой на кладбище. После вскрытия обнаружилось, что девушка была беременна; соблазнивший ее парень женился на другой, и это толкнуло ее на самоубийство. Фелюс смеялся:
— Дура девка. Надо было какого-нибудь дряхлого Иосифа найти, родился бы Христос.
Мышка захихикал. Он был величайшим поклонником Фелюса. Особенно ему нравилось, когда сапожник начинал хулить веру. Тогда язык развязывался и у Мышки. Но плоские шутки Фелюса Мышка старался повернуть так, чтобы получилась глубокая мысль.
— Я читал, что такого Христа вообще не было,— вмешался он.
— Как это? — удивился Бенюс.
— Сами люди выдумали историю Христа, а если Христа не было, то нет ни бога отца, ни святого духа.
— Аминь, — добавил Фелюс, не поднимая кудрявой головы. Он сидел на стуле за низким столиком сапожника, заваленным обрезками кожи, каблуками, подковками, деревянными и металлическими гвоздиками. На стене перед ним висела лампочка. Фелюс держал, крепко зажав между колен, ботинок, натянутый на колодку. Молоток так и летал в его руке. — Хотите, парни? Расскажу вам про палку Иосифа. Как эта палка зазеленела, пустила побеги, расцвела, как такое чудо полюбилось Марии и как потом от всего этого родился Иисус Христос.
Мальчики одобрительно загудели. Сегодня у Фелюса сидело больше слушателей, чем обычно. в гости к жильцам Букнене пришли Аницетас и несколько гимназистов, живших поблизости.
Бенюс нерешительно встал. Недавно он был у исповеди. В ушах все еще звучали слова капеллана Ла-пинскаса: «Кто слушает крамольные речи, тот грешит вместе с богохульником».
— Куда ты, Бенюкас? — позвал сапожник. Бенюс смущенно остановился у двери.—Хочешь на двор? Иди, иди. Мы без тебя не начнем. Это новейшая история. Через несколько сот лет она войдет в новое издание Евангелия. А пока суд да дело, надо ее всем знать уже теперь. Иди, Бенюкас, иди, только долго не задерживайся.
— Можете начинать. Я не вернусь.
— Почему? — Фелюс искренне удивился.
— Просто так. Я не хочу слушать такие...
— Мама запретила? Паинька, сынок. Надо слушать маму. Сотвори молитву и иди баиньки.
— Никто не запретил. Я сам не хочу.—Бенюс вспылил.—Не хочу я дружить с людьми, которые смеются над верой.
— Спокойной ночи, спокойной ночи, божья скотинка.—Фелюс помахал молотком.—Спокойных сновидений, агнец божий. Искупай, искупай грехи мира!
Бенюс ушел. Через минуту вернулся Лючвартис. Глаза у Ромаса лихорадочно блестели. Его воображение сильно распалил рассказ Фелюса.
— Где остальные? — спросил Бенюс.— Еще Фелю-сом не объелись?
— Нет еще.
— А ты чего приперся?
— Вспомнил, что географию не приготовил. А ты почему ушел?
— Я больше не буду ходить к Фелюсу.
— У него интересно. Весело.
— Нет. Он богохульничает, смеется над тем, что мы ходим в костел. Католику не к лицу слушать безбожные речи. — Бенюс все больше свирепел.
— Это правда. Фелюс иногда такое ляпнет...— Ро-мас рассмеялся. — Жаль, что ты ушел. Вот бы нахохотался!
Бенюс презрительно махнул рукой.
— Тебя не поймешь. Прислуживаешь в костеле, записался в религиозный кружок, каждый месяц ходишь к причастию, а греха не боишься.
— Боюсь. Только я слабый, безвольный, и грех меня побеждает. Зато я часто хожу к исповеди, молю бога, чтобы он меня простил, и бог меня прощает. Бог хороший. Он слабым людям прощает.
— Так каждый оправдается.
— Нет. — Лючвартис виновато улыбнулся. — Я, правда, слабый. Я не хочу ходить к Фелюсу, но не могу совладать с собой, потому что мне нравятся его рассказы.
— И поэтому ты каждое утро заходишь в костел?
— Нет, я просто боюсь капеллана. Он приказал всем членам кружка вставать раньше, чтобы успеть к заутрене.
— А почему ты вообще в этот кружок записался?
— Я не записывался. Капеллан записал.
— И в служки капеллан взял?
— Нет, мать хотела. Я еще с начальной школы служка.
— Тебе нравится в кружке?
— Нет, из всех кружков мне больше всего нравятся скауты.
— И мне нравятся. Они как солдаты. У них форма красивая, звания всякие... Альбертас Сикорскис уже записался.
— Моей маме не нравятся скауты. А отцу не нравится, что я в религиозном кружке. Когда отец возьмет верх, я тоже вступлю в скауты.
— Ты красиво рисуешь. — Бенюсу захотелось чем-то отблагодарить товарища за откровенность.
— Мне совсем не нравится рисовать. Я бы хотел писать стихи. А отец говорит: все чепуха, и рисунки, и стихи. Он хочет, чтобы я стал агрономом.—Л юч-вартис потянул к себе черновик, лежавший на столе, взял карандаш. На полях тетради один за другим вы-стоились скауты в форме с финками у пояса, ксендзы, служки, а с другой стороны листа на это пестрое шествие глядело суровое женское лицо и усатый дядя с подозрительно прищуренными глазами. Мысли Ро-маса были далеко-далеко.
Финка! Это не просто нож с изогнутым лезвием и сверкающей рукояткой, который носят на ремне для красоты. Это удивительный инструмент, отточенный, как бритва, и узкий, как кинжал. Одним взмахом такого ножа можно насмерть перепугать врага и приобрести друга, двумя-тремя ударами можно перерубить толстенную палку или, нажав посильнее, разрезать целую буханку зачерствевшего хлеба. А как этот нож летит в мишень! Если ты набил руку, как Людас Гряу-жинис — с десяти шагов попадешь в листок тетради, пришпиленный к стене. А Бенюс набьет руку. Не с десяти, но с пятнадцати-двадцати шагов он будет метать свою финку и попадет не в листок тетради, а в игральную карту. Вот как он научится владеть волшебным ножом. А тогда... Эх, тогда! Никто не будет дивиться штукам Гряужиниса. Все только он — Жутаутас, Бенюс! Соберутся на перемене вокруг Бенюса, а финка, сверкая серебром, мелькнет в воздухе и з-з-вик! В середину карты. Да, только — где финка? В лавочке Зельке таких финок сколько хочешь. Бенюс уже одну заприметил. Рукоятка голубая, прозрачная, со сверкающими серебряными звездочками, лезвие длиной
в пядь. Конечно, с Людасовой финкой не сравнишь — эта попроще, но в гимназии есть финки и еще хуже. Бенюс каждый день забегает к Зельке поглядеть, лежит ли его избранница. Кто ее возьмет! Все-таки семь литов. Бенюс шепнул хозяину, что достанет эти семь литов. Зельке одобрительно улыбнулся в седую бороду и ждет. «Ну?» — нетерпеливо спрашивают каждый раз его хитрые глазки. Бенюс краснеет и с отчаянием трясет головой. Семь литов... У него уже накоплено почти два лита, но откуда взять остальные пять? Тогда он похвастался перед Аницетасом, что мать даст деньги на финку, а потом сам усомнился. Мать по любой погоде и бездорожью приходила в местечко каждое воскресенье. И всегда с полной корзинкой. Кроме обычных продуктов, она всегда приносила любимому сыночку какое-нибудь лакомство: кровяную колбасу, если у соседа кололи свинью, сладкий сыр или стаканчик меда, а прощаясь, всегда оставляла двадцать-тридцать центов на мелочи. Двадцать-тридцать центов... Это не семь и не пять литов. Таких денег Бенюс в жизни в руках не держал. И чем дальше, тем сильнее не давали ему покоя сомнения: захочет ли мать понять, что ему нужен финский нож? Вряд ли... Она ведь придает больше значения деньгам, чем вещи, без которой, по ее мнению, можно обойтись. Но Бенюс не может обойтись без финки. Этот проклятый нож окончательно овладел его воображением, он должен во что бы то ни стало приобрести его.
Последняя неделя казалась ему очень длинной. Он думал, что воскресенье никогда не наступит. Мать на этот раз и обрадовала и растревожила его.
— Может быть, мама, хочешь посмотреть дневник? — предложил мальчик, когда, опорожнив корзинку, она вернулась из кухни. Агне прошла по грязи девять километров и хотя, войдя в местечко, она и почистилась, как могла, ветхие, размокшие ботинки выглядели ужасно, а одежда была вся в пятнах грязи. На прядях волос, выбившихся из-под белого шерстяного платка, комками засохла глина.
— Конечно, покажи. — Она оглядела чистую комнату, понюхала воздух и улыбнулась.—А у нас грязища — выше колен.
— Волосы вытри. — Бенюс ткнул пальцем в комок глины.—Погоди, я зеркало принесу.
— Не надо.—Она вытащила из кармана осколок
зеркала и стряхнула глину с волос. — Слава богу, что ты вчера не пошел домой. И не ходи, пока не подмерзло.
Бенюс открыл дневник.
— В триместре у меня только одна тройка. По геометрии. Счет мне плохо дается.— Он протянул табель, вклеенный в конце дневника, и показал пальцем.— Больше четверки. Пятерки у меня тоже есть. Видишь, какие стоят — что жеребцы — ржут, шеи повыгибали.
— Ты хорошо учишься.— Агне смотрела в табель сосредоточенно, стараясь скрыть, что она плохо разбирается в этих столбцах, испещренных цифрами и напечатанными поперек названиями предметов. — Отец будет доволен.
— Я бы мог еще лучше...—У Бенюса перехватило дыхание. — Мне книг не хватает, — добавил он, справившись с волнением.
Агне не поняла, что он хочет этим сказать. А может, притворилась, что не понимает? Дневник перестал ее интересовать. Она положила его на стол осторожно, как что-то хрупкое, словно боясь, чтобы не разбился, и стала осматривать комнату. Она примерно в десятый раз видела эти желтые стены, у которых белели опрятно заправленные кровати. Две из них — Бенюса и Лючвартиса — стояли близко одна от другой, разделенные только столом. На стене в изголовье висело по маленькому деревянному крестику. Кровать Мышки не была видна: ее хозяйка поставила у стены, рядом с дверью в сени. Чтобы комната, по словам Букнене, не смахивала на больничную палату, она отгородила кровать «деточки» ширмой.
— Тук-тук-тук,—постукивал Фелюс в своей комнате. «Они там, у него», — подумал Бенюс.
— Разве он и по воскресеньям работает? — спросила мать недовольно.
— Одно воскресенье работает, другое — пьет Прошлый раз три дня подряд пил.
Мать вздохнула. Она смотрела в пол и думала. За стеной без передышки сыпались веселые удары молотка.
— Тут нехорошее место.—Мать покачала головой. — Я присмотрела тебе комнату в другом доме. После Нового года сможешь перебраться. Комнатка меньше, зато будете вдвоем. А хозяйка там не хуже: готовит хорошо и чистоту соблюдает.
Бенюс ничего не ответил.
— Груйнисы всему меру знают. — Агне спешила убедить сына.— Они люди честные. Там тебе никто не будет мешать. Да и за комнату надо будет меньше платить.
— Как знаешь, мама. — Мысли Бенюса были далеко. Мальчик был так озабочен, что даже не обратил внимания, что за ширмой что-то скрипнуло.— Только, мама...—Он смущенно запнулся и стал листать учебник по географии, лежавший на столе.
— Какая это книга? —Агне протянула руку.
— География Литвы.— Он пододвинул книгу к матери и сел напротив.
Агне послюнила пальцы. Книга была новая, страницы — слишком тонкие и нежные для ее грубых потрескавшихся пальцев. Она перелистывала по нескольку страниц сразу, изредка останавливалась и с любопытством рассматривала картинки. На нее глядели незнакомые люди, города, пейзажи. Одна картинка показалась знакомой. Может, это совпадение, а может, и правда, она видела это место, когда ходила по людям? Разве все запомнишь!.. В ее сознании, одна за другой, как эти картинки, возникали и исчезали картины прошлого. Но в эту минуту ярче всего она вспомнила один случай из времен своего детства, который долгие годы лежал где-то глубоко в памяти под толстым слоем более поздних событий. Агне вспомнила низенького рябого человека с широким костистым лицом и короткими толстыми ногами. Это был деревенский кузнец Артурас Лапенис, которого люди прозвали «цицилистом». Хозяева его ненавидели, только и ждали, чтобы он поскорей угодил в тюрьму. Дядя Артурас же смеялся в ответ на это и, в свою очередь, обещал им скорый конец; он был добр к бедным, всегда за них заступался. Агне любила Лапениса. Когда она была совсем маленькой, дядя Артурас часто совал ей то бублик, то конфету, то подбрасывал на руках, а иногда качал на колене, — старался как-нибудь порадовать сиротку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Четверка, — пролетело по «ученическому телеграфу» с передней парты.
Аницетас сжал Бенюсу локоть.
— Не огорчайся,— прошептал он ему на ухо.— Ты все равно ответил лучше Альбертаса.
— Я только города перепутал. — Глаза Бенюса наполнились слезами. — Если б он на меня так зло не смотрел, я бы все правильно ответил.
— Горилла нарочно хотел тебя сбить. Весь город знает, что он ненавидит бедных. Ты вд бойся. Мы будем учиться хорошо, и Горилла ничего не сможет поделать.
— Ну! — за столиком учителя раздалось рычание.—Что там за разговоры?
Бенюс с благодарностью взглянул на друга, и на душе у него стало теплее. «Учиться, учиться! —зло и решительно воскликнул он про себя. — Обогнать всех! Учиться так, чтобы никто не мог прицепиться!» Взгляд Бенюса натолкнулся на зеленоватые стекла очков Гориллы-Сенкуса. Мальчик пригнулся, спрятался за спиной сидевшего впереди гимназиста и высунул язык.
Бенюс снимал комнату на укромной улочке Жагарай у вдовы Букнене, которая жила здесь с сыном, старым холостяком Фелюсом. Фелюс был сапожник. Им вполне хватало трех комнат и кухни. В доме же были четыре довольно просторные комнаты, и лишнюю вдова сдавала гимназистам. Жильцов было трое: Бенюс, Лючвартис и Юлис Качяргис, гимназист третьего класса, которого ученики прозвали Мышкой. И правда, он чем-то смахивал на этого крошечного, тихого зверька. Юлюс был не по годам мал, мелок, шустер; глаза — круглые, крохотные, осторожно-хитрые. Он больше любил слушать, чем говорить. За незаметность, верно, его и прозвали Мышкой. Был он «чужак» — из соседней волости, где его отец работал почтальоном. Юлюсу шел тринадцатый, как и Беню-су, но выглядел он на год, а то и два моложе. Бенюсу не нравилось, что Мышка, одних с ним лет и мельче с виду, учится в старшем классе. А больше всего его раздражало поведение Юлюса. Бенюс считал, что застилать кровати по утрам должна хозяйка, потому что дома это делала мама, и его удивило предложение Мышки самим убирать постель. Более того, Мышка завел такой порядок, что сами ученики подметали комнату; подметает тот, кто встает последним. Словом, Мышка всячески старался, чтобы хозяйке было легче: он приносил дрова, бегал в лавку за покупками, а вечером, приготовив уроки, иногда читал вслух книгу, потому что Букнене любила рассказы, а глаза у нее уже ослабели. Вдова обожала Юлюса и не называла его иначе, как «деточка моя». Бенюс, стараясь завоевать благосклонность хозяйки, тоже пытался чем-то услужить ей, но у него не выходило так хорошо, как у «деточки»: если он бежал за водой, то частенько забывал вылить таз, в котором только что умылся, а чаще всего случалось, что, собравшись помогать хозяйке, он узнавал, что все уже сделал Мышка.
В этот год подморозило только после рождества. Ученики, жившие вокруг гимназии или на замощенных улицах, приготовив уроки, ходили играть в гимнастический зал. Улочка Жагарай была далеко от гимназии, здесь мостовой и в помине не было.
Жильцы Букнене радовались, кое-как пробравшись по грязи на уроки, а о том, чтобы ходить вечерами еще в гимнастический зал, и речи быть не могло. Все вечера мальчики проводили дома. Приготовив уроки, они читали, играли в шашки, шахматы, которые выстругал Мышка, или шли поболтать к Фелюсу. Сапожник был интереснейший человек. Он знал множество всяких историй, приключений и рассказывал до того ладно, словно видел все это собственными глазами. С детьми он толковал серьезно, как со взрослыми, хотя все его истории были веселые от начала до конца. Мальчики хохотали, схватившись за животы, а Фелюс даже не улыбался; только в его стального цвета глазах плясали бесенята. Бенюсу еще не приходилось встречать такого человека, который самые печальные вещи может обратить в шутку. Правда, он чувствовал себя неловко, когда Фелюс начинал смеяться над религией. Отчим тоже любил покритиковать церковь, священников, посмеяться над загробной жизнью. Мать мучительно переживала «богохульство» мужа и просила, чтобы не говорил такое при детях. Отчим умолкал, но, оставшись один с детьми, снова старался вырвать из маленьких сердец «законы» веры, вбитые матерью. Между ним и Агне шла молчаливая борьба. Бенюс это чувствовал и становился на сторону матери. Он не любил отчима, отчим был для него чужим. Мальчик не мог вынести, что этого человека любит мать, а еще мучительней было, что ненависть некоторых людей к отчиму падала и на ни в чем неповинную голову его, Бенюса. Поэтому все, что утверждал отчим, казалось ему неверным, неприемлемым. Он верил только матери. А мысли Фелюса никак не соответствовали мыслям матери. Он богохульствовал. Оба они богохульствовали, и Фелюс и отчим. Только Фелюс богохульствовал весело, смешил детей двусмысленными анекдотами, а отчим — серьезно, поучительно.
Под конец первого триместра Скуоджяй потрясло трагическое событие: отравилась девушка-портниха. Ее нашли мертвой на кладбище. После вскрытия обнаружилось, что девушка была беременна; соблазнивший ее парень женился на другой, и это толкнуло ее на самоубийство. Фелюс смеялся:
— Дура девка. Надо было какого-нибудь дряхлого Иосифа найти, родился бы Христос.
Мышка захихикал. Он был величайшим поклонником Фелюса. Особенно ему нравилось, когда сапожник начинал хулить веру. Тогда язык развязывался и у Мышки. Но плоские шутки Фелюса Мышка старался повернуть так, чтобы получилась глубокая мысль.
— Я читал, что такого Христа вообще не было,— вмешался он.
— Как это? — удивился Бенюс.
— Сами люди выдумали историю Христа, а если Христа не было, то нет ни бога отца, ни святого духа.
— Аминь, — добавил Фелюс, не поднимая кудрявой головы. Он сидел на стуле за низким столиком сапожника, заваленным обрезками кожи, каблуками, подковками, деревянными и металлическими гвоздиками. На стене перед ним висела лампочка. Фелюс держал, крепко зажав между колен, ботинок, натянутый на колодку. Молоток так и летал в его руке. — Хотите, парни? Расскажу вам про палку Иосифа. Как эта палка зазеленела, пустила побеги, расцвела, как такое чудо полюбилось Марии и как потом от всего этого родился Иисус Христос.
Мальчики одобрительно загудели. Сегодня у Фелюса сидело больше слушателей, чем обычно. в гости к жильцам Букнене пришли Аницетас и несколько гимназистов, живших поблизости.
Бенюс нерешительно встал. Недавно он был у исповеди. В ушах все еще звучали слова капеллана Ла-пинскаса: «Кто слушает крамольные речи, тот грешит вместе с богохульником».
— Куда ты, Бенюкас? — позвал сапожник. Бенюс смущенно остановился у двери.—Хочешь на двор? Иди, иди. Мы без тебя не начнем. Это новейшая история. Через несколько сот лет она войдет в новое издание Евангелия. А пока суд да дело, надо ее всем знать уже теперь. Иди, Бенюкас, иди, только долго не задерживайся.
— Можете начинать. Я не вернусь.
— Почему? — Фелюс искренне удивился.
— Просто так. Я не хочу слушать такие...
— Мама запретила? Паинька, сынок. Надо слушать маму. Сотвори молитву и иди баиньки.
— Никто не запретил. Я сам не хочу.—Бенюс вспылил.—Не хочу я дружить с людьми, которые смеются над верой.
— Спокойной ночи, спокойной ночи, божья скотинка.—Фелюс помахал молотком.—Спокойных сновидений, агнец божий. Искупай, искупай грехи мира!
Бенюс ушел. Через минуту вернулся Лючвартис. Глаза у Ромаса лихорадочно блестели. Его воображение сильно распалил рассказ Фелюса.
— Где остальные? — спросил Бенюс.— Еще Фелю-сом не объелись?
— Нет еще.
— А ты чего приперся?
— Вспомнил, что географию не приготовил. А ты почему ушел?
— Я больше не буду ходить к Фелюсу.
— У него интересно. Весело.
— Нет. Он богохульничает, смеется над тем, что мы ходим в костел. Католику не к лицу слушать безбожные речи. — Бенюс все больше свирепел.
— Это правда. Фелюс иногда такое ляпнет...— Ро-мас рассмеялся. — Жаль, что ты ушел. Вот бы нахохотался!
Бенюс презрительно махнул рукой.
— Тебя не поймешь. Прислуживаешь в костеле, записался в религиозный кружок, каждый месяц ходишь к причастию, а греха не боишься.
— Боюсь. Только я слабый, безвольный, и грех меня побеждает. Зато я часто хожу к исповеди, молю бога, чтобы он меня простил, и бог меня прощает. Бог хороший. Он слабым людям прощает.
— Так каждый оправдается.
— Нет. — Лючвартис виновато улыбнулся. — Я, правда, слабый. Я не хочу ходить к Фелюсу, но не могу совладать с собой, потому что мне нравятся его рассказы.
— И поэтому ты каждое утро заходишь в костел?
— Нет, я просто боюсь капеллана. Он приказал всем членам кружка вставать раньше, чтобы успеть к заутрене.
— А почему ты вообще в этот кружок записался?
— Я не записывался. Капеллан записал.
— И в служки капеллан взял?
— Нет, мать хотела. Я еще с начальной школы служка.
— Тебе нравится в кружке?
— Нет, из всех кружков мне больше всего нравятся скауты.
— И мне нравятся. Они как солдаты. У них форма красивая, звания всякие... Альбертас Сикорскис уже записался.
— Моей маме не нравятся скауты. А отцу не нравится, что я в религиозном кружке. Когда отец возьмет верх, я тоже вступлю в скауты.
— Ты красиво рисуешь. — Бенюсу захотелось чем-то отблагодарить товарища за откровенность.
— Мне совсем не нравится рисовать. Я бы хотел писать стихи. А отец говорит: все чепуха, и рисунки, и стихи. Он хочет, чтобы я стал агрономом.—Л юч-вартис потянул к себе черновик, лежавший на столе, взял карандаш. На полях тетради один за другим вы-стоились скауты в форме с финками у пояса, ксендзы, служки, а с другой стороны листа на это пестрое шествие глядело суровое женское лицо и усатый дядя с подозрительно прищуренными глазами. Мысли Ро-маса были далеко-далеко.
Финка! Это не просто нож с изогнутым лезвием и сверкающей рукояткой, который носят на ремне для красоты. Это удивительный инструмент, отточенный, как бритва, и узкий, как кинжал. Одним взмахом такого ножа можно насмерть перепугать врага и приобрести друга, двумя-тремя ударами можно перерубить толстенную палку или, нажав посильнее, разрезать целую буханку зачерствевшего хлеба. А как этот нож летит в мишень! Если ты набил руку, как Людас Гряу-жинис — с десяти шагов попадешь в листок тетради, пришпиленный к стене. А Бенюс набьет руку. Не с десяти, но с пятнадцати-двадцати шагов он будет метать свою финку и попадет не в листок тетради, а в игральную карту. Вот как он научится владеть волшебным ножом. А тогда... Эх, тогда! Никто не будет дивиться штукам Гряужиниса. Все только он — Жутаутас, Бенюс! Соберутся на перемене вокруг Бенюса, а финка, сверкая серебром, мелькнет в воздухе и з-з-вик! В середину карты. Да, только — где финка? В лавочке Зельке таких финок сколько хочешь. Бенюс уже одну заприметил. Рукоятка голубая, прозрачная, со сверкающими серебряными звездочками, лезвие длиной
в пядь. Конечно, с Людасовой финкой не сравнишь — эта попроще, но в гимназии есть финки и еще хуже. Бенюс каждый день забегает к Зельке поглядеть, лежит ли его избранница. Кто ее возьмет! Все-таки семь литов. Бенюс шепнул хозяину, что достанет эти семь литов. Зельке одобрительно улыбнулся в седую бороду и ждет. «Ну?» — нетерпеливо спрашивают каждый раз его хитрые глазки. Бенюс краснеет и с отчаянием трясет головой. Семь литов... У него уже накоплено почти два лита, но откуда взять остальные пять? Тогда он похвастался перед Аницетасом, что мать даст деньги на финку, а потом сам усомнился. Мать по любой погоде и бездорожью приходила в местечко каждое воскресенье. И всегда с полной корзинкой. Кроме обычных продуктов, она всегда приносила любимому сыночку какое-нибудь лакомство: кровяную колбасу, если у соседа кололи свинью, сладкий сыр или стаканчик меда, а прощаясь, всегда оставляла двадцать-тридцать центов на мелочи. Двадцать-тридцать центов... Это не семь и не пять литов. Таких денег Бенюс в жизни в руках не держал. И чем дальше, тем сильнее не давали ему покоя сомнения: захочет ли мать понять, что ему нужен финский нож? Вряд ли... Она ведь придает больше значения деньгам, чем вещи, без которой, по ее мнению, можно обойтись. Но Бенюс не может обойтись без финки. Этот проклятый нож окончательно овладел его воображением, он должен во что бы то ни стало приобрести его.
Последняя неделя казалась ему очень длинной. Он думал, что воскресенье никогда не наступит. Мать на этот раз и обрадовала и растревожила его.
— Может быть, мама, хочешь посмотреть дневник? — предложил мальчик, когда, опорожнив корзинку, она вернулась из кухни. Агне прошла по грязи девять километров и хотя, войдя в местечко, она и почистилась, как могла, ветхие, размокшие ботинки выглядели ужасно, а одежда была вся в пятнах грязи. На прядях волос, выбившихся из-под белого шерстяного платка, комками засохла глина.
— Конечно, покажи. — Она оглядела чистую комнату, понюхала воздух и улыбнулась.—А у нас грязища — выше колен.
— Волосы вытри. — Бенюс ткнул пальцем в комок глины.—Погоди, я зеркало принесу.
— Не надо.—Она вытащила из кармана осколок
зеркала и стряхнула глину с волос. — Слава богу, что ты вчера не пошел домой. И не ходи, пока не подмерзло.
Бенюс открыл дневник.
— В триместре у меня только одна тройка. По геометрии. Счет мне плохо дается.— Он протянул табель, вклеенный в конце дневника, и показал пальцем.— Больше четверки. Пятерки у меня тоже есть. Видишь, какие стоят — что жеребцы — ржут, шеи повыгибали.
— Ты хорошо учишься.— Агне смотрела в табель сосредоточенно, стараясь скрыть, что она плохо разбирается в этих столбцах, испещренных цифрами и напечатанными поперек названиями предметов. — Отец будет доволен.
— Я бы мог еще лучше...—У Бенюса перехватило дыхание. — Мне книг не хватает, — добавил он, справившись с волнением.
Агне не поняла, что он хочет этим сказать. А может, притворилась, что не понимает? Дневник перестал ее интересовать. Она положила его на стол осторожно, как что-то хрупкое, словно боясь, чтобы не разбился, и стала осматривать комнату. Она примерно в десятый раз видела эти желтые стены, у которых белели опрятно заправленные кровати. Две из них — Бенюса и Лючвартиса — стояли близко одна от другой, разделенные только столом. На стене в изголовье висело по маленькому деревянному крестику. Кровать Мышки не была видна: ее хозяйка поставила у стены, рядом с дверью в сени. Чтобы комната, по словам Букнене, не смахивала на больничную палату, она отгородила кровать «деточки» ширмой.
— Тук-тук-тук,—постукивал Фелюс в своей комнате. «Они там, у него», — подумал Бенюс.
— Разве он и по воскресеньям работает? — спросила мать недовольно.
— Одно воскресенье работает, другое — пьет Прошлый раз три дня подряд пил.
Мать вздохнула. Она смотрела в пол и думала. За стеной без передышки сыпались веселые удары молотка.
— Тут нехорошее место.—Мать покачала головой. — Я присмотрела тебе комнату в другом доме. После Нового года сможешь перебраться. Комнатка меньше, зато будете вдвоем. А хозяйка там не хуже: готовит хорошо и чистоту соблюдает.
Бенюс ничего не ответил.
— Груйнисы всему меру знают. — Агне спешила убедить сына.— Они люди честные. Там тебе никто не будет мешать. Да и за комнату надо будет меньше платить.
— Как знаешь, мама. — Мысли Бенюса были далеко. Мальчик был так озабочен, что даже не обратил внимания, что за ширмой что-то скрипнуло.— Только, мама...—Он смущенно запнулся и стал листать учебник по географии, лежавший на столе.
— Какая это книга? —Агне протянула руку.
— География Литвы.— Он пододвинул книгу к матери и сел напротив.
Агне послюнила пальцы. Книга была новая, страницы — слишком тонкие и нежные для ее грубых потрескавшихся пальцев. Она перелистывала по нескольку страниц сразу, изредка останавливалась и с любопытством рассматривала картинки. На нее глядели незнакомые люди, города, пейзажи. Одна картинка показалась знакомой. Может, это совпадение, а может, и правда, она видела это место, когда ходила по людям? Разве все запомнишь!.. В ее сознании, одна за другой, как эти картинки, возникали и исчезали картины прошлого. Но в эту минуту ярче всего она вспомнила один случай из времен своего детства, который долгие годы лежал где-то глубоко в памяти под толстым слоем более поздних событий. Агне вспомнила низенького рябого человека с широким костистым лицом и короткими толстыми ногами. Это был деревенский кузнец Артурас Лапенис, которого люди прозвали «цицилистом». Хозяева его ненавидели, только и ждали, чтобы он поскорей угодил в тюрьму. Дядя Артурас же смеялся в ответ на это и, в свою очередь, обещал им скорый конец; он был добр к бедным, всегда за них заступался. Агне любила Лапениса. Когда она была совсем маленькой, дядя Артурас часто совал ей то бублик, то конфету, то подбрасывал на руках, а иногда качал на колене, — старался как-нибудь порадовать сиротку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40