Потом они гадали. Выливая расплавленный свинец в воду, Бенюс нечаянно капнул себе на руку. Он не заплакал, хоть и было очень больно. Зато поохали мать с Шарунасом: они прыгали вокруг Бенюса, как вокруг настоящего больного. На другой день Бенюс ходил с забинтованной до запястья рукой, а Шарунас бежал рядом и каждому встречному рассказывал, какое несчастье постигло его брата. Бенюсу было приятно, что он в центре внимания... И сейчас ему показалось, что более счастливого Нового года в его жизни не было. Почему время — не дорога? Вернул бы пройденные километры, перешагнул порог родной избы, обнял бы мать, брата... А может быть... Ведь мать о нем не забыла!
— А что еще говорил Симутис? — спросил он хозяйку, ощутив неумолимую тоску по дому.
— Ничего.
— Ничего?
— Вроде нет...
— Ничего, ничего... Я просто так...— Надежда распяла, словно снежинка, упавшая в грязь. Мать о нем не забыла... Да, не забыла, но и не простила...
Директор открыл заседание педагогического совета и предоставил слово инспектору.
На повестке дня стоял один вопрос — обсуждение поведения Бенюса Жутаутаса. Горилла-Сенкус ознакомил учителей с происшествием и закончил деревянную свою речь универсальным: «ну?», что означало: «Теперь прошу высказать свое мнение, господа...»
Бенюс сидел в углу, засунув ноги под стул, за которым стояла плетеная корзина для мусора. «Кому нужно это заседание? Ясно же сказал Горилла: беспрецедентное явление. Отдали бы под суд за покушение на жизнь человека, и конец болтовне...»
— Ну? — повторил инспектор.
Все молчали, делая вид, что чем-то заняты. Гармус вытащил пачку папирос, другие тоже полезли в карманы, но шорох коробок прервал директор:
— Коллеги.—Ольвидас обвел извиняющимся взглядом учителей, тесно сидящих за длинным, покрытым зеленым сукном столом. — В данном случае, понимаете, господа, я попросил бы вас не курить...
«Лучше бы сами закурили и мне дали»,—злобно подумал Бенюс.
Папиросы и спички неохотно были попрятаны в карманы.
— Кто же хочет говорить, господа? А говорить есть о чем. Ученик поднял руку на своего учителя... на педагога, понимаете! —Ольвидас указал пальцем на Габренаса, который сидел в конце стола с забинтованной головой. Щеки у него посерели, обвисли, запавшие глаза выражали не гнев оскорбленного, не желание наказать преступника, а печаль и душевную усталость. — Господин Габренас больше недели пролежал в кровати. Если бы кирпич попал на два сантиметра ниже, в глаз, понимаете, господа?.. Ужас! Подобного нарушения дисциплины не было за всю историю гимназии. И еще короткая справка, господа. Как известно, обычно мы не приглашаем обсуждаемых учеников на педагогический совет, но на этот раз по желанию некоторых учителей, как-то: господ Даумантайте, Маргиса и, наконец, самого пострадавшего господина Габренаса, мы сделали исключение.
— Их мотивы? — высокомерно спросил Мингайла.
— Я придерживаюсь того мнения, что заседание педагогического совета поможет ученику Жутаутасу глубже понять свою вину и сделать соответствующие выводы на будущее, — спокойно объяснила Дауман-тайте.
— По моему убеждению, недостаточно сообщить виновному ученику решение заседания, — сухо добавил Габренас— Он должен сам видеть и понять, как приходят к этому решению.
— Особенно, когда обсуждают такой проступок,— снова вставила Даумантайте.
— Варварство! — Маргис постучал тростью о пол.—Невиданное варварство в двадцатом веке. Террор! Вот что получается, когда забывают демократические принципы, основанные на терпимости и уважении к человеку. Я просто ошеломлен, коллеги.— Учитель все громче стучал тростью.—Я изничтожен, облит грязью, моим принципам нанесен болезненный удар. И, по правде говоря, коллеги, давайте серьезно подумаем, можно ли работать в гимназии, где происходят такие позорные события?
— Ну! —предостерегающе зарычал инспектор.
— Ближе к делу,—уточнил Ольвидас.
— Мы не уверены, что в одну прекрасную ночь нас не постигнет судьба господина Габренаса,—добавил хромой, застучав еще громче.
— Само собой разумеется. — Вмешалась Думбенайте, сидевшая между Маргисом и капелланом Лапин-скасом. — И за это мы должны быть благодарны тем безответственным педагогам, которые стараются отвлечь молодежь от церкви. Я более чем уверена, что с Бенюсом Жутаутасом этого бы не случилось, если бы он посещал занятия религиозного кружка.
Капеллан одобрительно закивал.
— В этом кружке учеников воспитывают в католическом духе,—сказал он, молитвенно сложив руки.— Церковь учит смирению, велит любить и уважать старших. Религия не скажет: «Возьми камень и швырни в своего ближнего». Религия учит кротости, воспитывает благородство духа, потому что в писании сказано: «Кто ударит тебя в правую щеку твою, обра-1и к нему и другую...»
— По-вашему, святой отец, выходит, что, получив кирпичом по лбу, я для следующего удара должен подставить макушку, — откликнулся Габренас.
Все рассмеялись и почувствовали себя свободней
— Вы еще можете шутить, господин Габренас! — Думбенайте притворно удивилась. — В таких обстоятельствах! Откуда у вас столько неиссякаемого оптимизма?
— Господин Габренас не шутит, — язвительно заметил капеллан, — а пользуется своим правом больного и позволяет себе острить.
— Давайте будем джентльменами, коллеги, — застучала трость Маргиса. — Не будем залезать в чужую совесть и не будем презирать чуждые нам убеждения.
— Господин Маргис, — на этот раз инспектор не обошелся своим универсальным «ну».—Ваш либерализм неуместен. Вы призываете на помощь какие-то демократические принципы и даете понять, что в выходке Жутаутаса повинны определенные высшие инстанции.—Горилла повысил голос, пронзив Маргиса взглядом инквизитора. — Да, высшие инстанции, а может быть, и политика нашего правительства... К черту, перестаньте стучать палкой! А почему вам не призадуматься над тем, не содействовали ли и вы снижению дисциплины в гимназии, сея гибельные настроения либерализма?
— Без демагогии, господин инспектор...
— Выбросьте, черт побери, наконец, эту вашу палку ! Я говорю не только для вас. Всем надо знать, что и сам господин Габренас не ангел. Религию презирает, в костел не ходит, над национальными организациями насмехается. Разве его настроения — тайна для учеников? Нет, уважаемые члены педагогического совета! До нас доходили и доходят сведения о том, что к господину Габренасу заходят ученики, которых он учит вольнодумству. Разве это содействует воспитанию юношества в национальном духе? Нет, уважаемые члены педагогического совета. Это только разобщает наше юношество, снижает авторитет педагога и, наконец, доводит до того, что произошло. Вы сами, господин Габренас, подготовили почву для преступления и теперь испытали его на собственной шкуре.
— Если вы так хорошо информированы, господин Сенкус, то могли бы знать и то, что Бенюс Жутаутас ко мне никогда не ходил, — ответил Габренас, побледнев от возмущения.
— Вы получили другим концом дубинки, — отрезал Мингайла, повеселев. Он не надеялся, что инспектор так умело подготовит позиции для защиты Бенюса.
— Вы не можете сказать, господин Мингайла, кто держал эту дубинку? — вдруг спросила Даумантайте, до сих пор спокойно наблюдавшая за спором.
Мингайла с нескрываемой ненавистью взглянул на учительницу литовского языка.
— Господин инспектор правильно назвал тех, кто деморализует учеников в гимназии, — отрезал он, ядовито улыбаясь.— Но он случайно пропустил вашу фамилию. Вас удовлетворяет такой ответ?
— Господа! — директор предостерегающе постучал костяшками пальцев по столу. — Давайте не забывать, что в этой комнате находится ученик. Мы собрались сюда не для выяснения политических взглядов, а для обсуждения нарушителя гимназической дисциплины. Прошу не уходить от основного вопроса повестки дня, господа.
— Мне кажется, господин директор, что все, о чем тут говорили, тесно связано с преступлением ученика Жутаутаса. — Даумантайте встала. — Нельзя дать правильную оценку поведению Жутаутаса в отрыве от последних событий в гимназии. Смехотворно звучит упрек господина инспектора учителю Габренасу. Настолько смехотворно, что об этом и говорить не стоит. Господин Сенкус почему-то забыл, что у Жутаутаса недавно нашли подпольно издающуюся газету, которую он распространял...
— Ну...
— Это не доказано,—прервал инспектора Мингайла.
— Ученик, что вы можете сказать про газету? — обратился к Бенюсу директор.
— Я ничего не знаю...—Бенюс неуклюже встал. — Я слышал про такую газету и читал иногда, но не распространял. Я ее нашел...
— Нашли... Да...—Даумантайте горько улыбнулась.—Ваш ответ, Жутаутас, меня еще раз убеждает в том, что вы ничему не научились и не сделали никаких выводов из своих неудач. Вы были способным учеником, хоть и не всегда примерно вели себя. Остается только сожалеть, что вы попали в дурное общество, запустили занятия, потеряли привилегии, которые предоставляет гимназия лучшим ученикам, и оказались замешаны в некрасивой истории с отчимом.
— Прошу опираться не на гипотезы, а на доказанные факты, — зло оборвал ее Мингайла.
— Разве это не факты, господин Мингайла? Правда, официально не сообщено, что Жутаутас донес на Ронкиса, но это же всем известно.
— Уважаемая...
— Разрешите кончить, господин Мингайла, — энергично прервала его Даумантайте. — Я не хочу, чтоб меня неправильно поняли или обвинили в распространении каких-то чужих идей, как это случилось с господином Габренасом. К преступлению Жутаутаса я отношусь с чисто педагогической точки зрения. Кто из вас осмелится утверждать, что либеральничание учителя Маргиса или, если можно так выразиться, левые настроения учителя Габренаса наносят больший вред ученикам, чем те тайные террористические силы, с которыми почему-то мирится руководство гимназии?
— Ну!
— Я не думаю снимать свое обвинение, господин инспектор. Вы потворствуете издателям газеты. Почему? Наверное, вам кажется, что это только несерьезная детская игра? Не шутите! Сегодня они издеваются надо мной, над учителями Маргисом, Габренасом, Думбенайте, завтра начнут нападать на других учителей, того и гляди, на самого директора. Недели две назад влетел кирпич в комнату учителя математики, а в недалеком будущем рука обнаглевшего преступника может уложить кого-нибудь из нас на улице. И я хочу спросить, не кажется ли вам, что именно такое попустительство хулиганам роняет авторитет педагогов и нарушает гимназическую дисциплину?
Раздалось несколько одобрительных возгласов.
— Мне жаль Жутаутаса. Я понимаю, что значит покинуть гимназию, когда аттестат зрелости почти в кармане. Но другого выхода нет. Тем более, что Жутаутас не откровенен с нами. Мы даже не знаем, откуда он той ночью возвращался домой, кто его толкнул на преступление. Ведь нельзя поверить, что единственная причина нападения — месть за плохую отметку. Мы должны вернуть гимназии спокойствие. А если хотим добиться этого, то обязаны принять самые строгие меры. Пускай дружки Жутаутаса знают, какое безжалостное наказание ждет их, если они запятнают имя ученика. Я предлагаю, уважаемые
коллеги, отчислить Бенюса Жутаутаса из гимназии с «волчьим билетом».
Бенюс скорчился, как от удара под ложечку. В углу жалобно заскрипела корзина, придавленная стулом. Комната утонула в красном тумане. Когда туман рассеялся, Бенюс прежде всего увидел под столом ноги. Много ног. Ноги застыли в разнообразнейших положениях и казались неживыми. Но вот раздался твердый голос Мингайлы, и под столом все ожило.
— Вам жаль Жутаутаса? Не лицемерьте, учительница Даумантайте. Вы делаете серьезное, озабоченное лицо, но нас не обманете. Ложь! Коварный лисий маневр. В душе вы ликуете, получив возможность исключить из гимназии одного из лучших, самых сознательных учеников. Господа педагоги! Я обращаюсь к тем, в сердцах которых еще горит любовь к своей нации. Семь лет мы терпели в гимназии красного выродка. Учили, освобождали от платы за учебу, расходовали на него духовные и моральные ценности нации, а этот жучок-древоточец разъедал нас изнутри. И разъедал бы по сей день, если бы не ученик Жутау-тас. Я не защищаю его, господа педагоги, я говорю: Жутаутас нарушил ученическую дисциплину. Накажите его! Но желая быть справедливыми, мы не можем забывать о его заслугах. Пускай встреча Жутаутаса со Стяпулисом простое совпадение, но, мы должны признать, счастливое совпадение, которое помогло нам устранить вредный элемент.
Бенюс поднял испуганные глаза. «Я, снова я!» Он хотел крикнуть, что это неправда, что он не виноват в аресте Аницетаса, но холодные тиски сдавили горло, и он застыл, так и не сомкнув побледневшие губы.
— ...И после этого мы спокойно выслушиваем предложение учительницы Даумантайте исключить Жутаутаса из гимназии без права поступления в дру-I ое учебное заведение. Исключить этого многообещающего юношу, который столько послужил родине...
— ...Выдав своего отчима, — добавил Габренас.
— Не отчима, а врага, — отрезал Мингайла.
— А как вы думаете, господин Мингайла? — язвительно спросила Даумантайте. — Человек, который выдал члена своей семьи, не может сделать того же с вами?
Бенюс, как зачарованный, смотрел на свои руки, лежащие на коленях. Руки были грязные. Он весь был грязный, вывалянный в нечистотах. А те все еще лили ему на голову вонючую навозную жижу, которая проникала в каждую клетку тела, засоряла сердце. Его лихорадило. Стул дрожал под его обессилевшим телом, и мусорная корзина трещала за его спиной, словно издеваясь.
— Господа! — директор побарабанил костяшками пальцев по столу, потому что между Мингайлой и Даумантайте снова шел поединок. — Если мы будем ссориться, то и за сто лет не решим вопроса. Бросьте идеологические споры и ближе к делу. Ученик, — Оль-видас поглядел через плечо на Бенюса.—Вам нечего добавить к тому, что вы сказали в канцелярии? Будьте откровенны. Это вам только поможет.
— Не жалейте своих дурных товарищей, которые толкнули вас на преступление, — добавила Думбенай-те. — Бог простит вас за нанесенную им обиду.
Маргис поощрительно постучал тростью.
Бенюс молчал. Молчали и те, за длинным, покрытым зеленым сукном столом. Затаив дыхание, с любопытством или с беспокойством они всматривались в жалкую фигуру парня.
«Теперь я могу выдать Мингайлу. — Злобная радость переполнила Бенюса.— Мингайлу, издателей газеты, свору Сикорскиса, могу рассказать, как Альбер-тас науськивал всех на Габренаса. Могу свалить вину на других, а сам паду на колени перед этими двенадцатью апостолами и буду взывать о милосердии. Тогда бы уж я стал законченным предателем. Но я не предатель, хоть вы и хотите меня им сделать. Нет, госпожа Даумантайте, ваше пророчество не исполнится».
— Я ничего не знаю...
Двенадцать пар ног под столом ожило и переменило положение. Туфельки Даумантайте приподняли острые носы и снова бессильно прильнули к земле.
— Значит, вас никто не подговаривал на это?
— Нет!
— Ради собственного удовольствия проломили голову господину Габренасу?
— Ради собственного...
Бенюсу вдруг захотелось мучительно оскорбить этих людей, которые добрый час потрошили его, вытягивая каждую жилу, плюнуть на стол и уйти. Он громко рассмеялся.
— Ну?! — обернулся Горилла.
— Господа педагоги! — торопливо откликнулся Мингайла, испугавшись, чтобы истерический припадок окончательно не испортил дела. — Я не хочу повторяться, но откровенно должен признаться: меня удивляет, что на этом заседании педагогического совета первым обсуждают Жутаутаса, а не Стяпулиса. Не ученика, которого преступление довело до тюрьмы, а ученика, который нарушил школьную дисциплину.
— Виновность Стяпулиса не доказана, — спокойно заметила Даумантайте.
Мингайла вызывающе расхохотался.
— Не доказана! Ха-ха-ха! А листовки о четырех расстрелянных большевиках? Может быть, их распространил перед рождественскими каникулами дух святой? Ведь Жутаутас тут уж точно руки не приложил. Зачем втирать очки, ведь только последний дурак может поверить, что Стяпулис тут ни при чем. Я предлагаю, господа, на этом заседании исключить Стяпулиса из гимназии.
— Но мы не закончили вопрос о Жутаутасе, — робко заметил кто-то из учителей.
Инспектор злобно крякнул и наклонился к уху директора. Ольвидас одобрительно кивнул и встал. Он согласен с предложением господина Мингайлы. Правда, окончательное решение дела еще неизвестно. Для доказательства преступления не хватает фактов, и Стяпулиса могут оправдать, но так или иначе, он замарал честь гимназии... Руководство школы не имеет права держать в списках учеников заключенного.
Мингайла и инспектор с директором первыми подняли руки за исключение Стяпулиса с волчьим билетом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— А что еще говорил Симутис? — спросил он хозяйку, ощутив неумолимую тоску по дому.
— Ничего.
— Ничего?
— Вроде нет...
— Ничего, ничего... Я просто так...— Надежда распяла, словно снежинка, упавшая в грязь. Мать о нем не забыла... Да, не забыла, но и не простила...
Директор открыл заседание педагогического совета и предоставил слово инспектору.
На повестке дня стоял один вопрос — обсуждение поведения Бенюса Жутаутаса. Горилла-Сенкус ознакомил учителей с происшествием и закончил деревянную свою речь универсальным: «ну?», что означало: «Теперь прошу высказать свое мнение, господа...»
Бенюс сидел в углу, засунув ноги под стул, за которым стояла плетеная корзина для мусора. «Кому нужно это заседание? Ясно же сказал Горилла: беспрецедентное явление. Отдали бы под суд за покушение на жизнь человека, и конец болтовне...»
— Ну? — повторил инспектор.
Все молчали, делая вид, что чем-то заняты. Гармус вытащил пачку папирос, другие тоже полезли в карманы, но шорох коробок прервал директор:
— Коллеги.—Ольвидас обвел извиняющимся взглядом учителей, тесно сидящих за длинным, покрытым зеленым сукном столом. — В данном случае, понимаете, господа, я попросил бы вас не курить...
«Лучше бы сами закурили и мне дали»,—злобно подумал Бенюс.
Папиросы и спички неохотно были попрятаны в карманы.
— Кто же хочет говорить, господа? А говорить есть о чем. Ученик поднял руку на своего учителя... на педагога, понимаете! —Ольвидас указал пальцем на Габренаса, который сидел в конце стола с забинтованной головой. Щеки у него посерели, обвисли, запавшие глаза выражали не гнев оскорбленного, не желание наказать преступника, а печаль и душевную усталость. — Господин Габренас больше недели пролежал в кровати. Если бы кирпич попал на два сантиметра ниже, в глаз, понимаете, господа?.. Ужас! Подобного нарушения дисциплины не было за всю историю гимназии. И еще короткая справка, господа. Как известно, обычно мы не приглашаем обсуждаемых учеников на педагогический совет, но на этот раз по желанию некоторых учителей, как-то: господ Даумантайте, Маргиса и, наконец, самого пострадавшего господина Габренаса, мы сделали исключение.
— Их мотивы? — высокомерно спросил Мингайла.
— Я придерживаюсь того мнения, что заседание педагогического совета поможет ученику Жутаутасу глубже понять свою вину и сделать соответствующие выводы на будущее, — спокойно объяснила Дауман-тайте.
— По моему убеждению, недостаточно сообщить виновному ученику решение заседания, — сухо добавил Габренас— Он должен сам видеть и понять, как приходят к этому решению.
— Особенно, когда обсуждают такой проступок,— снова вставила Даумантайте.
— Варварство! — Маргис постучал тростью о пол.—Невиданное варварство в двадцатом веке. Террор! Вот что получается, когда забывают демократические принципы, основанные на терпимости и уважении к человеку. Я просто ошеломлен, коллеги.— Учитель все громче стучал тростью.—Я изничтожен, облит грязью, моим принципам нанесен болезненный удар. И, по правде говоря, коллеги, давайте серьезно подумаем, можно ли работать в гимназии, где происходят такие позорные события?
— Ну! —предостерегающе зарычал инспектор.
— Ближе к делу,—уточнил Ольвидас.
— Мы не уверены, что в одну прекрасную ночь нас не постигнет судьба господина Габренаса,—добавил хромой, застучав еще громче.
— Само собой разумеется. — Вмешалась Думбенайте, сидевшая между Маргисом и капелланом Лапин-скасом. — И за это мы должны быть благодарны тем безответственным педагогам, которые стараются отвлечь молодежь от церкви. Я более чем уверена, что с Бенюсом Жутаутасом этого бы не случилось, если бы он посещал занятия религиозного кружка.
Капеллан одобрительно закивал.
— В этом кружке учеников воспитывают в католическом духе,—сказал он, молитвенно сложив руки.— Церковь учит смирению, велит любить и уважать старших. Религия не скажет: «Возьми камень и швырни в своего ближнего». Религия учит кротости, воспитывает благородство духа, потому что в писании сказано: «Кто ударит тебя в правую щеку твою, обра-1и к нему и другую...»
— По-вашему, святой отец, выходит, что, получив кирпичом по лбу, я для следующего удара должен подставить макушку, — откликнулся Габренас.
Все рассмеялись и почувствовали себя свободней
— Вы еще можете шутить, господин Габренас! — Думбенайте притворно удивилась. — В таких обстоятельствах! Откуда у вас столько неиссякаемого оптимизма?
— Господин Габренас не шутит, — язвительно заметил капеллан, — а пользуется своим правом больного и позволяет себе острить.
— Давайте будем джентльменами, коллеги, — застучала трость Маргиса. — Не будем залезать в чужую совесть и не будем презирать чуждые нам убеждения.
— Господин Маргис, — на этот раз инспектор не обошелся своим универсальным «ну».—Ваш либерализм неуместен. Вы призываете на помощь какие-то демократические принципы и даете понять, что в выходке Жутаутаса повинны определенные высшие инстанции.—Горилла повысил голос, пронзив Маргиса взглядом инквизитора. — Да, высшие инстанции, а может быть, и политика нашего правительства... К черту, перестаньте стучать палкой! А почему вам не призадуматься над тем, не содействовали ли и вы снижению дисциплины в гимназии, сея гибельные настроения либерализма?
— Без демагогии, господин инспектор...
— Выбросьте, черт побери, наконец, эту вашу палку ! Я говорю не только для вас. Всем надо знать, что и сам господин Габренас не ангел. Религию презирает, в костел не ходит, над национальными организациями насмехается. Разве его настроения — тайна для учеников? Нет, уважаемые члены педагогического совета! До нас доходили и доходят сведения о том, что к господину Габренасу заходят ученики, которых он учит вольнодумству. Разве это содействует воспитанию юношества в национальном духе? Нет, уважаемые члены педагогического совета. Это только разобщает наше юношество, снижает авторитет педагога и, наконец, доводит до того, что произошло. Вы сами, господин Габренас, подготовили почву для преступления и теперь испытали его на собственной шкуре.
— Если вы так хорошо информированы, господин Сенкус, то могли бы знать и то, что Бенюс Жутаутас ко мне никогда не ходил, — ответил Габренас, побледнев от возмущения.
— Вы получили другим концом дубинки, — отрезал Мингайла, повеселев. Он не надеялся, что инспектор так умело подготовит позиции для защиты Бенюса.
— Вы не можете сказать, господин Мингайла, кто держал эту дубинку? — вдруг спросила Даумантайте, до сих пор спокойно наблюдавшая за спором.
Мингайла с нескрываемой ненавистью взглянул на учительницу литовского языка.
— Господин инспектор правильно назвал тех, кто деморализует учеников в гимназии, — отрезал он, ядовито улыбаясь.— Но он случайно пропустил вашу фамилию. Вас удовлетворяет такой ответ?
— Господа! — директор предостерегающе постучал костяшками пальцев по столу. — Давайте не забывать, что в этой комнате находится ученик. Мы собрались сюда не для выяснения политических взглядов, а для обсуждения нарушителя гимназической дисциплины. Прошу не уходить от основного вопроса повестки дня, господа.
— Мне кажется, господин директор, что все, о чем тут говорили, тесно связано с преступлением ученика Жутаутаса. — Даумантайте встала. — Нельзя дать правильную оценку поведению Жутаутаса в отрыве от последних событий в гимназии. Смехотворно звучит упрек господина инспектора учителю Габренасу. Настолько смехотворно, что об этом и говорить не стоит. Господин Сенкус почему-то забыл, что у Жутаутаса недавно нашли подпольно издающуюся газету, которую он распространял...
— Ну...
— Это не доказано,—прервал инспектора Мингайла.
— Ученик, что вы можете сказать про газету? — обратился к Бенюсу директор.
— Я ничего не знаю...—Бенюс неуклюже встал. — Я слышал про такую газету и читал иногда, но не распространял. Я ее нашел...
— Нашли... Да...—Даумантайте горько улыбнулась.—Ваш ответ, Жутаутас, меня еще раз убеждает в том, что вы ничему не научились и не сделали никаких выводов из своих неудач. Вы были способным учеником, хоть и не всегда примерно вели себя. Остается только сожалеть, что вы попали в дурное общество, запустили занятия, потеряли привилегии, которые предоставляет гимназия лучшим ученикам, и оказались замешаны в некрасивой истории с отчимом.
— Прошу опираться не на гипотезы, а на доказанные факты, — зло оборвал ее Мингайла.
— Разве это не факты, господин Мингайла? Правда, официально не сообщено, что Жутаутас донес на Ронкиса, но это же всем известно.
— Уважаемая...
— Разрешите кончить, господин Мингайла, — энергично прервала его Даумантайте. — Я не хочу, чтоб меня неправильно поняли или обвинили в распространении каких-то чужих идей, как это случилось с господином Габренасом. К преступлению Жутаутаса я отношусь с чисто педагогической точки зрения. Кто из вас осмелится утверждать, что либеральничание учителя Маргиса или, если можно так выразиться, левые настроения учителя Габренаса наносят больший вред ученикам, чем те тайные террористические силы, с которыми почему-то мирится руководство гимназии?
— Ну!
— Я не думаю снимать свое обвинение, господин инспектор. Вы потворствуете издателям газеты. Почему? Наверное, вам кажется, что это только несерьезная детская игра? Не шутите! Сегодня они издеваются надо мной, над учителями Маргисом, Габренасом, Думбенайте, завтра начнут нападать на других учителей, того и гляди, на самого директора. Недели две назад влетел кирпич в комнату учителя математики, а в недалеком будущем рука обнаглевшего преступника может уложить кого-нибудь из нас на улице. И я хочу спросить, не кажется ли вам, что именно такое попустительство хулиганам роняет авторитет педагогов и нарушает гимназическую дисциплину?
Раздалось несколько одобрительных возгласов.
— Мне жаль Жутаутаса. Я понимаю, что значит покинуть гимназию, когда аттестат зрелости почти в кармане. Но другого выхода нет. Тем более, что Жутаутас не откровенен с нами. Мы даже не знаем, откуда он той ночью возвращался домой, кто его толкнул на преступление. Ведь нельзя поверить, что единственная причина нападения — месть за плохую отметку. Мы должны вернуть гимназии спокойствие. А если хотим добиться этого, то обязаны принять самые строгие меры. Пускай дружки Жутаутаса знают, какое безжалостное наказание ждет их, если они запятнают имя ученика. Я предлагаю, уважаемые
коллеги, отчислить Бенюса Жутаутаса из гимназии с «волчьим билетом».
Бенюс скорчился, как от удара под ложечку. В углу жалобно заскрипела корзина, придавленная стулом. Комната утонула в красном тумане. Когда туман рассеялся, Бенюс прежде всего увидел под столом ноги. Много ног. Ноги застыли в разнообразнейших положениях и казались неживыми. Но вот раздался твердый голос Мингайлы, и под столом все ожило.
— Вам жаль Жутаутаса? Не лицемерьте, учительница Даумантайте. Вы делаете серьезное, озабоченное лицо, но нас не обманете. Ложь! Коварный лисий маневр. В душе вы ликуете, получив возможность исключить из гимназии одного из лучших, самых сознательных учеников. Господа педагоги! Я обращаюсь к тем, в сердцах которых еще горит любовь к своей нации. Семь лет мы терпели в гимназии красного выродка. Учили, освобождали от платы за учебу, расходовали на него духовные и моральные ценности нации, а этот жучок-древоточец разъедал нас изнутри. И разъедал бы по сей день, если бы не ученик Жутау-тас. Я не защищаю его, господа педагоги, я говорю: Жутаутас нарушил ученическую дисциплину. Накажите его! Но желая быть справедливыми, мы не можем забывать о его заслугах. Пускай встреча Жутаутаса со Стяпулисом простое совпадение, но, мы должны признать, счастливое совпадение, которое помогло нам устранить вредный элемент.
Бенюс поднял испуганные глаза. «Я, снова я!» Он хотел крикнуть, что это неправда, что он не виноват в аресте Аницетаса, но холодные тиски сдавили горло, и он застыл, так и не сомкнув побледневшие губы.
— ...И после этого мы спокойно выслушиваем предложение учительницы Даумантайте исключить Жутаутаса из гимназии без права поступления в дру-I ое учебное заведение. Исключить этого многообещающего юношу, который столько послужил родине...
— ...Выдав своего отчима, — добавил Габренас.
— Не отчима, а врага, — отрезал Мингайла.
— А как вы думаете, господин Мингайла? — язвительно спросила Даумантайте. — Человек, который выдал члена своей семьи, не может сделать того же с вами?
Бенюс, как зачарованный, смотрел на свои руки, лежащие на коленях. Руки были грязные. Он весь был грязный, вывалянный в нечистотах. А те все еще лили ему на голову вонючую навозную жижу, которая проникала в каждую клетку тела, засоряла сердце. Его лихорадило. Стул дрожал под его обессилевшим телом, и мусорная корзина трещала за его спиной, словно издеваясь.
— Господа! — директор побарабанил костяшками пальцев по столу, потому что между Мингайлой и Даумантайте снова шел поединок. — Если мы будем ссориться, то и за сто лет не решим вопроса. Бросьте идеологические споры и ближе к делу. Ученик, — Оль-видас поглядел через плечо на Бенюса.—Вам нечего добавить к тому, что вы сказали в канцелярии? Будьте откровенны. Это вам только поможет.
— Не жалейте своих дурных товарищей, которые толкнули вас на преступление, — добавила Думбенай-те. — Бог простит вас за нанесенную им обиду.
Маргис поощрительно постучал тростью.
Бенюс молчал. Молчали и те, за длинным, покрытым зеленым сукном столом. Затаив дыхание, с любопытством или с беспокойством они всматривались в жалкую фигуру парня.
«Теперь я могу выдать Мингайлу. — Злобная радость переполнила Бенюса.— Мингайлу, издателей газеты, свору Сикорскиса, могу рассказать, как Альбер-тас науськивал всех на Габренаса. Могу свалить вину на других, а сам паду на колени перед этими двенадцатью апостолами и буду взывать о милосердии. Тогда бы уж я стал законченным предателем. Но я не предатель, хоть вы и хотите меня им сделать. Нет, госпожа Даумантайте, ваше пророчество не исполнится».
— Я ничего не знаю...
Двенадцать пар ног под столом ожило и переменило положение. Туфельки Даумантайте приподняли острые носы и снова бессильно прильнули к земле.
— Значит, вас никто не подговаривал на это?
— Нет!
— Ради собственного удовольствия проломили голову господину Габренасу?
— Ради собственного...
Бенюсу вдруг захотелось мучительно оскорбить этих людей, которые добрый час потрошили его, вытягивая каждую жилу, плюнуть на стол и уйти. Он громко рассмеялся.
— Ну?! — обернулся Горилла.
— Господа педагоги! — торопливо откликнулся Мингайла, испугавшись, чтобы истерический припадок окончательно не испортил дела. — Я не хочу повторяться, но откровенно должен признаться: меня удивляет, что на этом заседании педагогического совета первым обсуждают Жутаутаса, а не Стяпулиса. Не ученика, которого преступление довело до тюрьмы, а ученика, который нарушил школьную дисциплину.
— Виновность Стяпулиса не доказана, — спокойно заметила Даумантайте.
Мингайла вызывающе расхохотался.
— Не доказана! Ха-ха-ха! А листовки о четырех расстрелянных большевиках? Может быть, их распространил перед рождественскими каникулами дух святой? Ведь Жутаутас тут уж точно руки не приложил. Зачем втирать очки, ведь только последний дурак может поверить, что Стяпулис тут ни при чем. Я предлагаю, господа, на этом заседании исключить Стяпулиса из гимназии.
— Но мы не закончили вопрос о Жутаутасе, — робко заметил кто-то из учителей.
Инспектор злобно крякнул и наклонился к уху директора. Ольвидас одобрительно кивнул и встал. Он согласен с предложением господина Мингайлы. Правда, окончательное решение дела еще неизвестно. Для доказательства преступления не хватает фактов, и Стяпулиса могут оправдать, но так или иначе, он замарал честь гимназии... Руководство школы не имеет права держать в списках учеников заключенного.
Мингайла и инспектор с директором первыми подняли руки за исключение Стяпулиса с волчьим билетом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40