Прошлой зимой он женился на дочери бобыля, потому что ни одна девушка с приданым не решилась выйти за брата убийцы да еще калеку.
— Видите, дети, к чему приводит жадность, — сказала Римгайлене, когда они, лакомясь медом, вспоминали эту страшную историю.
— А вы не боитесь тут жить? — спросил Бенюс.
— Правду сказать, поначалу страшновато было,— призналась Римгайлене. — Всё гробы снились, чудилось, что ребенок плачет на чердаке. Но ксендз научил заказать службу по несчастным, и с той поры тихо стало.
— Чепуха, — сказал Римгайла. — Кабы не знала, что тут пятерых топором зарубили, ничего бы тебе не казалось. За тысячи лет столько людей умерло, вся земля сплошь усеяна костями, а почему привидения только на кладбищах или в таких вот неладных местах?
«Он — умный», — подумал Бенюс. Но Римгайлене ему тоже нравилась. Он чувствовал себя, как у старых знакомых, которые радуются, что могут достойно принять гостя. Ему накладывали на тарелку меду, угощали, спрашивали, как живут у него дома, просили приходить еще раз, а когда Виле проговорилась, что получила переэкзаменовку, Римгайла только на минуту наморщил лоб и, покрутив длинные рыжие усы, сказал полушутя:
— Я вынул из твоего улья всю раму, потому что не нашел «языков». А раз нет «языков», доченька, значит, все обойдется. Пчелки никогда не лгут.
— Папа... Я так боялась, что ты рассердишься...— Виле покраснела от радости и, подбежав, расцеловала отца в обе щеки.
«Нет, с ней Мингайла не мог так говорить», — подумал Бенюс. Он смотрел на заскорузлую ладонь Римгайлы, на его обожженную солнцем, огрубевшую от работы руку, которой он гладил приникшую к его груди голову дочери, на двух маленьких девочек, которые с веселыми криками теребили сестру за платье, и чувствовал, что к горлу подкатывает горячий комок. «А как меня встретят дома?»
Бенюс тронулся в путь уже после полдника. Воздух был жаркий, тяжелый. Во ржи, вторя стрекоту кузнечиков, кричал коростель. Обернувшись, Бенюс бросил взгляд на уже далекую деревню и с минуту смотрел, словно на картину, которую видел уже много раз, но только теперь разглядел ее тайную неоценимую красоту. Там осталась она. За этими высокими деревьями, за гумном, за хмельником — ее дом. В саду, под фруктовыми деревьями, стоят пять ульев, один из них — белый, с жестяной крышей и буквой «В» на правой
ножке, — принадлежит ей. А за садом, у самого пригорка, лежит озеро, ее озеро, потому что она побежит туда купаться, целыми днями будет кататься на лодке, срывать хрупкие водяные лилии...
Подойдя к полям деревни Жаленай, Бенюс вдруг вспомнил, что этой весной Шарунас нанялся пасти у Вядягиса из Жаленай, и решил наведаться к брату. Не то, чтобы он соскучился — его влекло туда обычное любопытство, а кроме того, можно было оттянуть встречу с родными. Бенюс заметил оборванного мальчугана, который пас у дороги, спросил, где стадо Вядягиса, и пошел вдоль канавы.
Шарунас издали узнал брата и, щелкая бичом, пустился навстречу ему. Он был в залатанной холщовой рубашонке, в холщовых же ветхих штанах, куцых, до половины икры, его коротко остриженную головенку покрывала фуражка с широким козырьком. Чтобы не потерять, мальчик привязал ее под подбородком веревочкой, но на бегу она все равно слетала и теперь болталась за плечами. От волнения он не мог слова вымолвить — бежал, спотыкаясь, протянув вперед поцарапанные загорелые руки, а на его лице сияла радостная улыбка.
— Ну, как твои дела? — спросил Бенюс, когда они поздоровались.
— У меня — хорошо. А ты сдал экзамены? —Шарунас поднял на него серые глаза, в которых отражалась невинная гордость за брата, и заискивающе улыбнулся. — Я просто так спросил. Знаю, что экзамены для тебя раз плюнуть. А какой ты большой! Как тебе идет эта фуражка с серебряным шитьем! Чтоб мне помереть на месте, такие воротники только у ксендзов бывают,—восторгался он, любуясь братом.—Я бы хотел, чтобы тебя увидел Стасюс.
— А он кто такой? — сдержанно спросил Бенюс.
— Мы рядом пасем. Он не верит, что у меня брат гимназист. Давай пойдем к стаду, погоним туда, ближе к кустам. Стасюс тебя увидит и не будет больше называть меня хвастунишкой.
— Не надо...—поморщился Бенюс.— У меня времени нет. «Десятый год ему,— подумал он.— В таком возрасте я был умнее».
Шарунас опечалился. Бенюсу стало жаль брата.
— В прошлом году отец тебе купил нож с двумя лезвиями, — сказал он, чтобы переменить разговор. — Еще не потерял?
— Иди ты! — снова ожил мальчик.— Разве можно такой нож потерять. Во, смотри! — он вытянул из кармана складной нож, привязанный на веревочке, и протянул брату. — Попробуй на ногте, увидишь, какой острый. Волос перерезает.
— «Золлинген». Хорошая фирма.
— Ого, какая хорошая! Ты бы видел, какую телегу я этим ножом выстругал. Ну, прямо как у Сикорски-са! Только ее хозяйский Юозас отобрал... Теперь корабль делаю. Пошли, покажу! — Шарунас схватил Бе-нюса за рукав и потащил через клеверище.
«Мастерская» Шарунаса была на краю канавы, под кустом вербы. На вытоптанной траве среди стружек валялось несколько березовых чурок, связка бечевки, обрывок проволоки, а рядом стоял корпус корабля, сбитый из тонко наструганных дощечек. Мальчик нырнул в кусты и вытащил оттуда какую-то скомканную тряпку.
— А вот мачты,—объяснил он, улыбаясь. — Если бы в полдень коровы не строчились, я бы уже перекладины кончил, а до вечера приладил бы паруса. — Шарунас вынул лезвием «палубу», и под ней Бенюс увидел крошечные скамейки.—Это второй класс. Между скамьями и палубой еще будет потолок. На потолке устрою первый класс — для бар. Тут надо красивые стулья сделать. Да кто знает? Может, корабль утонет, и вся работа пойдет насмарку? Может, лучше первый класс мастерить, когда испробую корабль?
— Вот не знал, что ты умеешь так красиво мастерить, — от души похвалил Бенюс.
— Нравится? — просиял мальчик.—Хочешь, подарю тебе этот корабль?
«Конечно, такую модель не стыдно поставить у себя в комнате. Ведь не написано, что это я не сам сделал...» — подумал Бенюс, а вслух сказал:
— В наше время никто не плавает на парусниках. Но моторный корабль ты, наверное, не сумеешь сделать...
— Моторный легче, мачт не нужно, ни парусов,— тоном знатока объяснил Шарунас, удивляясь невежеству брата. Вдруг он прислушался и схватился за голову.—Ой, коровы в овес забрались... Юозас там...
Ой, ой, что теперь будет...—и метнулся, как заяц, через канаву.
Бенюс встал с сундучка и неспокойно оглянулся. Нехорошо, что при нем коровы забрались в овес. Вот разиня... Кто же этот Юозас Вядягис? Не тот ли парень, что с криком несется от пахотного поля через клеверище? Ну, да. Вот стоят его лошади, запряженные в плуг. Ну и несется, как черт! Кнутом то в одну, то в другую сторону стегает — кажется, так и перережет. А коровы уже испугались, скачут из овса на спутанных ногах. Вон и Шарунас — пулей, то с одного, то с другого боку. И как ему жнивье ног не колет? Брр... Юозас все еще бежит, хоть мог бы вернуться к плугу: ведь скот уже в клевере, и Шарунас тут.
— Рвань, соня, сукин сын! — стоит бешеный ор. — Я тебе шкуру спущу, проклятое большевистское семя!
— Дядя... дяденька... я нечаянно... брат пришел...— Шарунас бегает среди перепуганных коров, а они, пользуясь случаем, снова лезут в овес.
— Я тебя... я тебя... задница вшивая, чертов сын!..— слова падают словно камни.— Где коровы, сопливое рыло!
Шарунас бросается в овес, наперерез коровам, Юозас — вслед за ним. Ноги у него обуты в постолы, густо облеплены глиной, не такие шустрые, как у пастушонка. Он прыгает тяжело, как слон, и всё, нагибаясь, хлещет низко над землей кнутом, словно рожь косит. Ясное дело, хочет по икрам заехать. И по голове замахивается. Но Шарунас — проворный.
— Ладно, гаденыш. Вечером свое получишь! — пригрозил Юозас, выбившись из сил, и, показав кулак, ушел к лошадям. Те уже успели запутаться в постромках и теперь, сойдя с борозды, щиплют сорняки, волоча перевернутый плуг по невспаханному пару.
На икрах у Шарунаса колбасками вздулись следы кнута, подбородок дрожит, но в глазах ни слезинки.
— Главное, что не поймал, — улыбается он сквозь слезы. — А до вечера все забудется. Бедные лошади. Ты видел, как он их по головам? Старик бы увидел — не похвалил. Он тоже злющий, но скотину бить не дает. Все Вядягисы — жестокие, а этот Юозас, старший,—просто зверь. Его сам отец выродком называет. — Шарунас нахлобучил фуражку, которая упала за спину. Рубашонка задралась, обнажив спину, и Бе-нюс увидел на пояснице багровый рубец.
— Кто это тебе спину исполосовал? — спросил он, и горло у него сдавило словно горячими щипцами.— Этот... выродок?
— Ага, — неохотно признался Шарунас. — Позавчера лошадь кол выдернула, так он меня кнутом, зачем не крепко вколотил...
— А был уговор за лошадьми ходить?
— Пастуху все уговор...
— Покажи спину.
— Э, пустяки, что там, пустяки...— смутился Шарунас, и только когда брат повторил просьбу построже, задрал рубашонку.
Спина была вся в чирьях.
— Хороши пустяки...—закричал Бенюс—Ты что, не чувствуешь, из чирьев кровь идет?
— Вот бежал, так разбередил малость... Может, которые полопались...—Казалось, что Шарунас оправдывается.—Заживут. Хуже бывает, когда секут, штаны спустят...—он вдруг умолк — не то смутился, не то испугался, потом снова затараторил: — Пастуху всюду плохо. Вот в прошлом году хозяева не били, зато голодом морили. А тут хоть наемся до отвала. Если б не Юозас... Ты не знаешь, он прямо циркач — кого хочешь передразнит. У нас там рядом живет такая вдова Маре. И захочешь, не пройдешь, как она, а Юозас умеет. Он может так через всю деревню пройти. Издали всякий скажет — Маре, и все. Старик ругается — некрасиво над больными людьми смеяться. Тогда Юозас скорчит такую рожу, совсем как отец: губу надует, глазом дергает, хоть лопни со смеху. Левая рука у него вроде резиновая. Он ее как хочешь может согнуть. Только мне не нравится, когда он ее как-то вывернет, пальцы спрячет, и кажется, что ладони у него вовсе нет.
— Над твоим отцом все смеются, — мрачно заметил Бенюс.
— Мой папа хороший, — вспыхнул Шарунас. — Разве он виноват, что у него руки нет?
— Хороший! — Бенюс сплюнул. — Видит, как с тебя шкуру живьем сдирают, и ничего не говорит.
— Он не знает.
— Ну, тогда ты дурак дураком, — крикнул Бенюс— Молчишь! Чего молчишь? Я бы плюнул этому выродку в рожу и сбежал. Служить не у кого, что ли? Думаешь, все хозяева такие звери?
— Сбежать нельзя, жалованье пропадет, — тихо ответил Шарунас— Нам деньги ужас как нужны. А у Ва-дягисов пасти выгодно. Мама говорит, никто пастуху такое жалованье не даст.
Бенюс с удивлением посмотрел на брата. Деньги нужны... Он-то понимает, но откуда такие слова у малыша? Нет, не такой уж он дурак... И откуда у него терпение берется? «Чем примитивнее тварь, тем меньше чувствительность к боли», — вспомнил он слова учителя естествознания. И все-таки ему стало жалко, страшно жалко брата.
— Ты не знаешь: отец обещал и меня в гимназию пустить, когда кончу начальную школу, — шептал Шарунас, словно открывая какую-то тайну. — Мне много-много денег нужно. А если я жалованья не принесу, отец не сможет скопить на учение...— мальчик засопел и жалобно вздохнул. — Ох, до чего я хочу учиться, Бе-нюкас, до чего хочу...
«Тебя отдадут в гимназию? Откуда, если на меня и то едва денег хватает?» — хотел сказать Бенюс, но на лице брата было такое наивное доверие, что он не посмел обидеть ребенка.
— Я... не думал, что к тебе зайду,— только сказал он смущенно.—Я бы конфет купил. Не сердишься?
— Ой, мне конфеты ни к чему.
— В другой раз принесу. А теперь мне пора, Шарунас. Видишь, небо мутнеет, гремит кругом. Еще дождь застигнет.
— У меня мешок есть от дождя.
— Твой мешок весь в дырах. — Взгляд Бенюса остановился на потрескавшихся ногах брата. Он сам не заметил, как привлек мальчика к себе и поцеловал в щеку. Так, от души, он никогда еще не целовал брата.—Я непременно к тебе еще зайду.
Шарунас обвил руками его шею.
— Бенюкас, Бенюкас...—жарко зашептал он на ухо.— Не приноси конфет, не надо. Лучше не говори, что Юозас Вядягис бьет меня.
— А чего не говорить? Надо сказать. И скажу. Пускай отец знает, какой он праведник, — отрезал Бенюс.
— Не говори, не надо. Все равно лучше не будет...— почти со слезами умолял мальчик.— Им только больно будет... Маме, папе... Вздумают еще, ругаться придут. А тогда Юозас совсем уж озвереет. Не надо, Бенюкас. Папа говорит, вечно так не будет. Когда я вырасту, рассчитаюсь с Вядягисом. Не скажешь, хорошо? Я тебе парусник подарю и еще сделаю — пароход. Пожалуйста, Бенюкас.
— Ну и страдай, коли дурак, — смилостивился Бенюс.
Шарунас благодарно улыбнулся брату и побежал к стаду, догоняя длинную свою тень, которую опрокинули на клевер лучи заходящего солнца.
А у Бенюса до самого дома стояла перед глазами оборванная несчастная фигурка. «Вечно так не будет... Оно, конечно, надо как-то утешить ребенка... Хороший он мальчик. Вот начну давать уроки, не буду брать из дому, и Шарунас сможет учиться. Бедняга!.. Как его мучают эти Вядягисы! Хорошо мама сказала: бедному человеку всюду плохо. Значит, нельзя оставаться бедным. Надо любой ценой выбиваться наверх, и так выбиться, чтобы не на тебе такие Вядягисы ездили, а ты бы их в упряжку поставил...»
Солнце уже садилось, когда Бенюс вошел во двор. Усадьба была совсем не та, какой он оставил ее после пасхальных каникул. На углах белели новые брусья, прикрепленные к старым столбам и перетянутые между собой толстой проволокой. «Затянули, чтобы стены не разошлись», — подумал Бенюс и в ту же минуту увидел мать. Она шла от гумна с мешком сорной травы на плечах. Руки ее были в земле, лицо огрубело, загорело на солнце, юбка подоткнута так, что открывает колени. Бенюсу показалось, что и мать — не та. Она от души обрадовалась, увидев сына, но не сумела утаить своей озабоченности. Пока мать прибиралась, говорили о пустяках. Да, верно, Антанас срубил несколько деревьев на усадьбе, да разве это важно! Ведь они отремонтировали избу. На следующий год заново покроют крышу соломой и еще лет десять смогут не думать о жилье. А за это время, может, настанут лучшие дни (она с надеждой взглянула на сына) и хоть на старости они заживут полегче. Бенюс в свою очередь похвастался, что будет готовить в гимназию Валентинаса Сикорскиса, но эта новость не произвела на мать должного впечатления. «Ну, как?» — все спрашивал ее взгляд, и оба они чувствовали, как между
ними ширится пропасть, которую никто из них не решается перешагнуть.
В сумерках вернулся с работы отчим. Бенюс встал, Антанас холодно протянул руку и тут же отдернул, будто боялся, чтобы пасынок не поцеловал ее.
— На каникулы, значит...— сказал он таким тоном, словно говорил: «Ага, вернулся все-таки к этому проклятому отчиму...»
— Да вот, кончил...—буркнул Бенюс и взглядом добавил: «Ну, и что ты мне сделаешь?»
Они уселись — один на одном, другой на другом конце стола, — и пока Агне собирала ужин, Бенюс молча глядел в окно. Он ждал, когда отчим выговорит вопрос, который таился в беспокойном взгляде матери, но Антанас вел себя так, будто пасынка вообще не было в избе. Он говорил жене, что господин Си-корскис отдал им на покос канавы, и на зиму они смогут наготовить вдоволь сена, что надо бы купить пару поросят, потому что летом их дешевле прокормить, спрашивал у Агне, кончила ли она полоть огород и сможет ли завтра прореживать свеклу у мельника Сальминиса.
— Ты же купил Бенюкасу часы,—осторожно напомнила Агне, когда все сели есть.
Экономя керосин, не зажигали лампу. Но и в сумерках Бенюс увидел, что лицо у отчима передернулось, словно кто-то схватил его за горло.
— Ему причитается...—быстро добавила мать.— Он лучше всех кончил четыре класса...
— Я раньше купил, пока он еще в барычи не записался, — сухо ответил Антанас. — Подай. В сундуке.
— Не надо! — отозвался Бенюс, чувствуя, что кровь бросилась в лицо.
— Бенюкас...
— Говорил же я, что эти часы для него слишком плохи, — опять словно обухом ударил отчим.
— Антанас...—испуганно прошептала Агне.
— Перестань, — мягко остановил ее муж. — Вздохами делу не поможешь. Я молчал, когда ты его баловала, лучшие куски подкладывала, отдавала последние центы, хоть у нас черного хлеба не хватало. Что ж, ребенок... Вырастет, хоть добрым словом своих кормильцев помянет. А он чем отблагодарил? Ты для него не мать, ты — лошадь, которая продукты возит, а я... — голос у Антанаса сорвался.—Он не постес-
нялся мне на глазах у всех в лицо плюнуть... мальчишка...
— Я сказал то, что думал о вас! — крикнул Бенюс, перестав вдруг сдерживаться. — Вы никогда меня не любили, и я вас не люблю, не могу любить.
— Бенюкас, сынушка...—застонала Агне.
— Вы все попрекаете, что мама меня учиться пускает,— продолжал Бенюс. В это мгновение он вспомнил своих новых друзей — Виле, учителя Мингайлу. Они встали за него стеной, позади которой остался бессильный, раздавленный, жалкий Ронкис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Видите, дети, к чему приводит жадность, — сказала Римгайлене, когда они, лакомясь медом, вспоминали эту страшную историю.
— А вы не боитесь тут жить? — спросил Бенюс.
— Правду сказать, поначалу страшновато было,— призналась Римгайлене. — Всё гробы снились, чудилось, что ребенок плачет на чердаке. Но ксендз научил заказать службу по несчастным, и с той поры тихо стало.
— Чепуха, — сказал Римгайла. — Кабы не знала, что тут пятерых топором зарубили, ничего бы тебе не казалось. За тысячи лет столько людей умерло, вся земля сплошь усеяна костями, а почему привидения только на кладбищах или в таких вот неладных местах?
«Он — умный», — подумал Бенюс. Но Римгайлене ему тоже нравилась. Он чувствовал себя, как у старых знакомых, которые радуются, что могут достойно принять гостя. Ему накладывали на тарелку меду, угощали, спрашивали, как живут у него дома, просили приходить еще раз, а когда Виле проговорилась, что получила переэкзаменовку, Римгайла только на минуту наморщил лоб и, покрутив длинные рыжие усы, сказал полушутя:
— Я вынул из твоего улья всю раму, потому что не нашел «языков». А раз нет «языков», доченька, значит, все обойдется. Пчелки никогда не лгут.
— Папа... Я так боялась, что ты рассердишься...— Виле покраснела от радости и, подбежав, расцеловала отца в обе щеки.
«Нет, с ней Мингайла не мог так говорить», — подумал Бенюс. Он смотрел на заскорузлую ладонь Римгайлы, на его обожженную солнцем, огрубевшую от работы руку, которой он гладил приникшую к его груди голову дочери, на двух маленьких девочек, которые с веселыми криками теребили сестру за платье, и чувствовал, что к горлу подкатывает горячий комок. «А как меня встретят дома?»
Бенюс тронулся в путь уже после полдника. Воздух был жаркий, тяжелый. Во ржи, вторя стрекоту кузнечиков, кричал коростель. Обернувшись, Бенюс бросил взгляд на уже далекую деревню и с минуту смотрел, словно на картину, которую видел уже много раз, но только теперь разглядел ее тайную неоценимую красоту. Там осталась она. За этими высокими деревьями, за гумном, за хмельником — ее дом. В саду, под фруктовыми деревьями, стоят пять ульев, один из них — белый, с жестяной крышей и буквой «В» на правой
ножке, — принадлежит ей. А за садом, у самого пригорка, лежит озеро, ее озеро, потому что она побежит туда купаться, целыми днями будет кататься на лодке, срывать хрупкие водяные лилии...
Подойдя к полям деревни Жаленай, Бенюс вдруг вспомнил, что этой весной Шарунас нанялся пасти у Вядягиса из Жаленай, и решил наведаться к брату. Не то, чтобы он соскучился — его влекло туда обычное любопытство, а кроме того, можно было оттянуть встречу с родными. Бенюс заметил оборванного мальчугана, который пас у дороги, спросил, где стадо Вядягиса, и пошел вдоль канавы.
Шарунас издали узнал брата и, щелкая бичом, пустился навстречу ему. Он был в залатанной холщовой рубашонке, в холщовых же ветхих штанах, куцых, до половины икры, его коротко остриженную головенку покрывала фуражка с широким козырьком. Чтобы не потерять, мальчик привязал ее под подбородком веревочкой, но на бегу она все равно слетала и теперь болталась за плечами. От волнения он не мог слова вымолвить — бежал, спотыкаясь, протянув вперед поцарапанные загорелые руки, а на его лице сияла радостная улыбка.
— Ну, как твои дела? — спросил Бенюс, когда они поздоровались.
— У меня — хорошо. А ты сдал экзамены? —Шарунас поднял на него серые глаза, в которых отражалась невинная гордость за брата, и заискивающе улыбнулся. — Я просто так спросил. Знаю, что экзамены для тебя раз плюнуть. А какой ты большой! Как тебе идет эта фуражка с серебряным шитьем! Чтоб мне помереть на месте, такие воротники только у ксендзов бывают,—восторгался он, любуясь братом.—Я бы хотел, чтобы тебя увидел Стасюс.
— А он кто такой? — сдержанно спросил Бенюс.
— Мы рядом пасем. Он не верит, что у меня брат гимназист. Давай пойдем к стаду, погоним туда, ближе к кустам. Стасюс тебя увидит и не будет больше называть меня хвастунишкой.
— Не надо...—поморщился Бенюс.— У меня времени нет. «Десятый год ему,— подумал он.— В таком возрасте я был умнее».
Шарунас опечалился. Бенюсу стало жаль брата.
— В прошлом году отец тебе купил нож с двумя лезвиями, — сказал он, чтобы переменить разговор. — Еще не потерял?
— Иди ты! — снова ожил мальчик.— Разве можно такой нож потерять. Во, смотри! — он вытянул из кармана складной нож, привязанный на веревочке, и протянул брату. — Попробуй на ногте, увидишь, какой острый. Волос перерезает.
— «Золлинген». Хорошая фирма.
— Ого, какая хорошая! Ты бы видел, какую телегу я этим ножом выстругал. Ну, прямо как у Сикорски-са! Только ее хозяйский Юозас отобрал... Теперь корабль делаю. Пошли, покажу! — Шарунас схватил Бе-нюса за рукав и потащил через клеверище.
«Мастерская» Шарунаса была на краю канавы, под кустом вербы. На вытоптанной траве среди стружек валялось несколько березовых чурок, связка бечевки, обрывок проволоки, а рядом стоял корпус корабля, сбитый из тонко наструганных дощечек. Мальчик нырнул в кусты и вытащил оттуда какую-то скомканную тряпку.
— А вот мачты,—объяснил он, улыбаясь. — Если бы в полдень коровы не строчились, я бы уже перекладины кончил, а до вечера приладил бы паруса. — Шарунас вынул лезвием «палубу», и под ней Бенюс увидел крошечные скамейки.—Это второй класс. Между скамьями и палубой еще будет потолок. На потолке устрою первый класс — для бар. Тут надо красивые стулья сделать. Да кто знает? Может, корабль утонет, и вся работа пойдет насмарку? Может, лучше первый класс мастерить, когда испробую корабль?
— Вот не знал, что ты умеешь так красиво мастерить, — от души похвалил Бенюс.
— Нравится? — просиял мальчик.—Хочешь, подарю тебе этот корабль?
«Конечно, такую модель не стыдно поставить у себя в комнате. Ведь не написано, что это я не сам сделал...» — подумал Бенюс, а вслух сказал:
— В наше время никто не плавает на парусниках. Но моторный корабль ты, наверное, не сумеешь сделать...
— Моторный легче, мачт не нужно, ни парусов,— тоном знатока объяснил Шарунас, удивляясь невежеству брата. Вдруг он прислушался и схватился за голову.—Ой, коровы в овес забрались... Юозас там...
Ой, ой, что теперь будет...—и метнулся, как заяц, через канаву.
Бенюс встал с сундучка и неспокойно оглянулся. Нехорошо, что при нем коровы забрались в овес. Вот разиня... Кто же этот Юозас Вядягис? Не тот ли парень, что с криком несется от пахотного поля через клеверище? Ну, да. Вот стоят его лошади, запряженные в плуг. Ну и несется, как черт! Кнутом то в одну, то в другую сторону стегает — кажется, так и перережет. А коровы уже испугались, скачут из овса на спутанных ногах. Вон и Шарунас — пулей, то с одного, то с другого боку. И как ему жнивье ног не колет? Брр... Юозас все еще бежит, хоть мог бы вернуться к плугу: ведь скот уже в клевере, и Шарунас тут.
— Рвань, соня, сукин сын! — стоит бешеный ор. — Я тебе шкуру спущу, проклятое большевистское семя!
— Дядя... дяденька... я нечаянно... брат пришел...— Шарунас бегает среди перепуганных коров, а они, пользуясь случаем, снова лезут в овес.
— Я тебя... я тебя... задница вшивая, чертов сын!..— слова падают словно камни.— Где коровы, сопливое рыло!
Шарунас бросается в овес, наперерез коровам, Юозас — вслед за ним. Ноги у него обуты в постолы, густо облеплены глиной, не такие шустрые, как у пастушонка. Он прыгает тяжело, как слон, и всё, нагибаясь, хлещет низко над землей кнутом, словно рожь косит. Ясное дело, хочет по икрам заехать. И по голове замахивается. Но Шарунас — проворный.
— Ладно, гаденыш. Вечером свое получишь! — пригрозил Юозас, выбившись из сил, и, показав кулак, ушел к лошадям. Те уже успели запутаться в постромках и теперь, сойдя с борозды, щиплют сорняки, волоча перевернутый плуг по невспаханному пару.
На икрах у Шарунаса колбасками вздулись следы кнута, подбородок дрожит, но в глазах ни слезинки.
— Главное, что не поймал, — улыбается он сквозь слезы. — А до вечера все забудется. Бедные лошади. Ты видел, как он их по головам? Старик бы увидел — не похвалил. Он тоже злющий, но скотину бить не дает. Все Вядягисы — жестокие, а этот Юозас, старший,—просто зверь. Его сам отец выродком называет. — Шарунас нахлобучил фуражку, которая упала за спину. Рубашонка задралась, обнажив спину, и Бе-нюс увидел на пояснице багровый рубец.
— Кто это тебе спину исполосовал? — спросил он, и горло у него сдавило словно горячими щипцами.— Этот... выродок?
— Ага, — неохотно признался Шарунас. — Позавчера лошадь кол выдернула, так он меня кнутом, зачем не крепко вколотил...
— А был уговор за лошадьми ходить?
— Пастуху все уговор...
— Покажи спину.
— Э, пустяки, что там, пустяки...— смутился Шарунас, и только когда брат повторил просьбу построже, задрал рубашонку.
Спина была вся в чирьях.
— Хороши пустяки...—закричал Бенюс—Ты что, не чувствуешь, из чирьев кровь идет?
— Вот бежал, так разбередил малость... Может, которые полопались...—Казалось, что Шарунас оправдывается.—Заживут. Хуже бывает, когда секут, штаны спустят...—он вдруг умолк — не то смутился, не то испугался, потом снова затараторил: — Пастуху всюду плохо. Вот в прошлом году хозяева не били, зато голодом морили. А тут хоть наемся до отвала. Если б не Юозас... Ты не знаешь, он прямо циркач — кого хочешь передразнит. У нас там рядом живет такая вдова Маре. И захочешь, не пройдешь, как она, а Юозас умеет. Он может так через всю деревню пройти. Издали всякий скажет — Маре, и все. Старик ругается — некрасиво над больными людьми смеяться. Тогда Юозас скорчит такую рожу, совсем как отец: губу надует, глазом дергает, хоть лопни со смеху. Левая рука у него вроде резиновая. Он ее как хочешь может согнуть. Только мне не нравится, когда он ее как-то вывернет, пальцы спрячет, и кажется, что ладони у него вовсе нет.
— Над твоим отцом все смеются, — мрачно заметил Бенюс.
— Мой папа хороший, — вспыхнул Шарунас. — Разве он виноват, что у него руки нет?
— Хороший! — Бенюс сплюнул. — Видит, как с тебя шкуру живьем сдирают, и ничего не говорит.
— Он не знает.
— Ну, тогда ты дурак дураком, — крикнул Бенюс— Молчишь! Чего молчишь? Я бы плюнул этому выродку в рожу и сбежал. Служить не у кого, что ли? Думаешь, все хозяева такие звери?
— Сбежать нельзя, жалованье пропадет, — тихо ответил Шарунас— Нам деньги ужас как нужны. А у Ва-дягисов пасти выгодно. Мама говорит, никто пастуху такое жалованье не даст.
Бенюс с удивлением посмотрел на брата. Деньги нужны... Он-то понимает, но откуда такие слова у малыша? Нет, не такой уж он дурак... И откуда у него терпение берется? «Чем примитивнее тварь, тем меньше чувствительность к боли», — вспомнил он слова учителя естествознания. И все-таки ему стало жалко, страшно жалко брата.
— Ты не знаешь: отец обещал и меня в гимназию пустить, когда кончу начальную школу, — шептал Шарунас, словно открывая какую-то тайну. — Мне много-много денег нужно. А если я жалованья не принесу, отец не сможет скопить на учение...— мальчик засопел и жалобно вздохнул. — Ох, до чего я хочу учиться, Бе-нюкас, до чего хочу...
«Тебя отдадут в гимназию? Откуда, если на меня и то едва денег хватает?» — хотел сказать Бенюс, но на лице брата было такое наивное доверие, что он не посмел обидеть ребенка.
— Я... не думал, что к тебе зайду,— только сказал он смущенно.—Я бы конфет купил. Не сердишься?
— Ой, мне конфеты ни к чему.
— В другой раз принесу. А теперь мне пора, Шарунас. Видишь, небо мутнеет, гремит кругом. Еще дождь застигнет.
— У меня мешок есть от дождя.
— Твой мешок весь в дырах. — Взгляд Бенюса остановился на потрескавшихся ногах брата. Он сам не заметил, как привлек мальчика к себе и поцеловал в щеку. Так, от души, он никогда еще не целовал брата.—Я непременно к тебе еще зайду.
Шарунас обвил руками его шею.
— Бенюкас, Бенюкас...—жарко зашептал он на ухо.— Не приноси конфет, не надо. Лучше не говори, что Юозас Вядягис бьет меня.
— А чего не говорить? Надо сказать. И скажу. Пускай отец знает, какой он праведник, — отрезал Бенюс.
— Не говори, не надо. Все равно лучше не будет...— почти со слезами умолял мальчик.— Им только больно будет... Маме, папе... Вздумают еще, ругаться придут. А тогда Юозас совсем уж озвереет. Не надо, Бенюкас. Папа говорит, вечно так не будет. Когда я вырасту, рассчитаюсь с Вядягисом. Не скажешь, хорошо? Я тебе парусник подарю и еще сделаю — пароход. Пожалуйста, Бенюкас.
— Ну и страдай, коли дурак, — смилостивился Бенюс.
Шарунас благодарно улыбнулся брату и побежал к стаду, догоняя длинную свою тень, которую опрокинули на клевер лучи заходящего солнца.
А у Бенюса до самого дома стояла перед глазами оборванная несчастная фигурка. «Вечно так не будет... Оно, конечно, надо как-то утешить ребенка... Хороший он мальчик. Вот начну давать уроки, не буду брать из дому, и Шарунас сможет учиться. Бедняга!.. Как его мучают эти Вядягисы! Хорошо мама сказала: бедному человеку всюду плохо. Значит, нельзя оставаться бедным. Надо любой ценой выбиваться наверх, и так выбиться, чтобы не на тебе такие Вядягисы ездили, а ты бы их в упряжку поставил...»
Солнце уже садилось, когда Бенюс вошел во двор. Усадьба была совсем не та, какой он оставил ее после пасхальных каникул. На углах белели новые брусья, прикрепленные к старым столбам и перетянутые между собой толстой проволокой. «Затянули, чтобы стены не разошлись», — подумал Бенюс и в ту же минуту увидел мать. Она шла от гумна с мешком сорной травы на плечах. Руки ее были в земле, лицо огрубело, загорело на солнце, юбка подоткнута так, что открывает колени. Бенюсу показалось, что и мать — не та. Она от души обрадовалась, увидев сына, но не сумела утаить своей озабоченности. Пока мать прибиралась, говорили о пустяках. Да, верно, Антанас срубил несколько деревьев на усадьбе, да разве это важно! Ведь они отремонтировали избу. На следующий год заново покроют крышу соломой и еще лет десять смогут не думать о жилье. А за это время, может, настанут лучшие дни (она с надеждой взглянула на сына) и хоть на старости они заживут полегче. Бенюс в свою очередь похвастался, что будет готовить в гимназию Валентинаса Сикорскиса, но эта новость не произвела на мать должного впечатления. «Ну, как?» — все спрашивал ее взгляд, и оба они чувствовали, как между
ними ширится пропасть, которую никто из них не решается перешагнуть.
В сумерках вернулся с работы отчим. Бенюс встал, Антанас холодно протянул руку и тут же отдернул, будто боялся, чтобы пасынок не поцеловал ее.
— На каникулы, значит...— сказал он таким тоном, словно говорил: «Ага, вернулся все-таки к этому проклятому отчиму...»
— Да вот, кончил...—буркнул Бенюс и взглядом добавил: «Ну, и что ты мне сделаешь?»
Они уселись — один на одном, другой на другом конце стола, — и пока Агне собирала ужин, Бенюс молча глядел в окно. Он ждал, когда отчим выговорит вопрос, который таился в беспокойном взгляде матери, но Антанас вел себя так, будто пасынка вообще не было в избе. Он говорил жене, что господин Си-корскис отдал им на покос канавы, и на зиму они смогут наготовить вдоволь сена, что надо бы купить пару поросят, потому что летом их дешевле прокормить, спрашивал у Агне, кончила ли она полоть огород и сможет ли завтра прореживать свеклу у мельника Сальминиса.
— Ты же купил Бенюкасу часы,—осторожно напомнила Агне, когда все сели есть.
Экономя керосин, не зажигали лампу. Но и в сумерках Бенюс увидел, что лицо у отчима передернулось, словно кто-то схватил его за горло.
— Ему причитается...—быстро добавила мать.— Он лучше всех кончил четыре класса...
— Я раньше купил, пока он еще в барычи не записался, — сухо ответил Антанас. — Подай. В сундуке.
— Не надо! — отозвался Бенюс, чувствуя, что кровь бросилась в лицо.
— Бенюкас...
— Говорил же я, что эти часы для него слишком плохи, — опять словно обухом ударил отчим.
— Антанас...—испуганно прошептала Агне.
— Перестань, — мягко остановил ее муж. — Вздохами делу не поможешь. Я молчал, когда ты его баловала, лучшие куски подкладывала, отдавала последние центы, хоть у нас черного хлеба не хватало. Что ж, ребенок... Вырастет, хоть добрым словом своих кормильцев помянет. А он чем отблагодарил? Ты для него не мать, ты — лошадь, которая продукты возит, а я... — голос у Антанаса сорвался.—Он не постес-
нялся мне на глазах у всех в лицо плюнуть... мальчишка...
— Я сказал то, что думал о вас! — крикнул Бенюс, перестав вдруг сдерживаться. — Вы никогда меня не любили, и я вас не люблю, не могу любить.
— Бенюкас, сынушка...—застонала Агне.
— Вы все попрекаете, что мама меня учиться пускает,— продолжал Бенюс. В это мгновение он вспомнил своих новых друзей — Виле, учителя Мингайлу. Они встали за него стеной, позади которой остался бессильный, раздавленный, жалкий Ронкис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40