Теперь она хотела только одного: поскорее узнать страшную правду.—Арестовали... Взяли? Говори!.. Где папа!..
— Здесь должна быть газета...—Шарунас заплакал.— Полиция едет... Найдет — папу в тюрьму... Полиция едет...
— Газета! — Агне пришла в себя. — Я нашла, когда стелила кровать, одну газету.
— Где? Дай! — завизжал Шарунас.
Агне кинулась на кухню, но со страху забыла, где бросила газету. А копыта лошадей уже стучали рядом с избой. Наконец она нашла. В ту же минуту во двор влетели сани, полные полицейских. Шарунас бросил газету под печку и чиркнул спичкой. В сенях загремели кованые сапоги, с шумом распахнулась дверь, приподнялась занавеска, и в просвете вырос тот, в кожаной куртке... За его спиной сверкали пуговицы полицейских. Полицейских было двое, но Шарунасу показалось, что изба полна.
— Здравствуй, мальчик. — Агент опрометью кинулся к печи, отшвырнул в сторону Шарунаса и вытащил догорающую газету. — Почему отца оставил в городе?
«Вот кто предатель!» — Шарунас впился в агента ненавидящим взглядом.
— Разве за этим тебя отец домой послал? — агент продолжал спрашивать, помахивая в воздухе обгоревшими обрывками.
— Господи, господи...—застонала Агне, прислонившись к стене. Лицо у нее пожелтело, как восковая свеча.
— Чего молчишь? — голос был ласковый. — Будь повежливей. Не знаешь, что гостей надо развлекать?
Шарунас не пошевелился.
Агент еще раз полюбовался обрывками газеты и многозначительно посмотрел на полицейских. Его лицо сияло от удовольствия.
— Кто тебя научил так неуважительно относиться к литературе? — снова обратился он к Шарунасу, прищурив веснушчатые веки. Мальчик ничего не ответил. Агент сладко улыбнулся и помахал остатками газеты. — Ладно, потом поговорим. Ну, что вы скажете?.. Болыпевичонок, маленький болыпевичонок...
Шарунас вдруг вскочил, ударил человека ногой в живот, хотел вырвать газету, но не достал и растянулся на полу. Уже в следующее мгновение он вскочил, кинулся в дверь и, словно заяц, понесся в поле. Убегая, Шарунас еще успел увидеть, как по большаку приближаются трое мужиков. Это были старик Жасинас, его приятель Симутис и рослый полицейский, который вел их понятыми.
А в это время остальные двое полицейских хозяйничали в избе. Плюгавый агент ходил за ними по пятам, давая указания, а эти рослые широкоплечие люди в форме, словно испуганные ученики, только и говорили : «Слушаюсь, господин чиновник!», «Будет исполнено, господин чиновник!», «Проверим, господин чиновник!» И летели на середину избы юбки из сундука, поношенные брюки Антанаса, белье, платки, тряпки, которым название даже трудно найти,— несколько раз перелицованные, латаные-перелатаные, сношенные до последней нитки и все-таки оставленные на «черный день». Выпотрошив сундук, полицейские принялись за кровать, а когда от тюфяка остался только пустой мешок и куча соломенной трухи на полу, они протиснулись за печку.
— Ничего не найдено, господин чиновник!
— Еще раз осмотрите дупло дуба и принесите мне часовенку.
— Слушаюсь, господин чиновник!
Все произошло так неожиданно, что Агне казалось — это сон. Разбросанная на полу, вывалянная в соломе одежда, открытый сундук, распахнутые двери—в сени и во двор, тяжелые быстрые шаги на чердаке, грохот, треск — все было похоже на страшный сон. Ей было холодно, но не пришло в голову встать и надеть тулуп. Она почувствовала какое-то облегчение, когда в дверях показался старший из полицейских с простым мужицким лицом и доложил:
— Ничего особенного, господин чиновник.
— Ладно. Для наведения порядка в Рикантай хватит и того, что мы обнаружили.—Агент вынул из портфеля кипу бумаг, сел напротив Агне и стал писать протокол. Писал он долго, изредка задавая вопросы, казалось бы, не имеющие никакой связи с обыском. Он любопытствовал, согласно ли они живут, не было ли у них больше детей, где работает Шарунас, с какими соседями они ладят лучше всего. Спрашивал лас-
ково, сочувственно улыбаясь, словно его заботило одно: как утешить бедную женщину.
— Вчера вечером у вас были гости, — переменил тему агент. — Может, скажете, по какому случаю?
— Так просто, пришли, соседи...
— А этот рябой старик тоже сосед? Чего молчите? Вы его знаете или видели впервые?
— Не знаю,— ответила Агне, стуча зубами. Ее бил озноб.
— Ладно. А кто из знакомых приходил?
— Соседи...— «Чего он так страшно на меня смотрит? Чего ему надо? Разве ему одного Антанаса мало?» — У нас часто по вечерам соседи собираются... Покурят, в карты поиграют...
— Против власти поговорят, — прищурился агент, — большевистские газеты почитают...
— Не говорят речей. Играют...
— Ладно. А кто вчера был? Гаудила был?
— Он часто приходит.
— Пятрайтис был?
— Ну и что, что был...
— Грикенис был? «Сообщили, все сообщили».
Агент перечислил еще несколько фамилий и бросил на Агне торжествующий взгляд.
— Вот видите, нам все известно, так что того бородатого большевика, который вчера тут был, вам нет смысла скрывать.
— Я его нигде не спрятала.
— Знаю, что под юбкой не держите, — ответил агент, вставая. — Но мы вашего мужа пощекочем и найдем след, не беспокойтесь. Прошу, мадам,—и протянул Агне протокол на подпись.
— Я не умею читать.
Тогда он, позвав понятых, громко прочел протокол и снова положил перед Агне.
— А если что забыли, на допросе вспомните. До свидания, мадам.
Он вышел. Сани укатили дальше. «К Гаудиле... Заберут... Гаудилу, Пятрайтиса, Грикениса, всех заберут... Может, и Лапениса найдут? Пойдет завтра на бойню работать, опознают... А может, он не работает на бойне, может, только соврал? Соврал, наверняка соврал. Ему-то что? Пришел откуда-то, людей смутил и дальше покатил — спокойствие нарушать...»
В открытую дверь несмело протиснулся Шарунас. Агне посмотрела на него пустыми глазами. И он смотрел на нее. Нежно, с упреком.
— Они вернутся? — спросил он тихо.— Не надо было меня хватать, мама. — В его голосе была обида, злость и жалость. Кулачки крепко сжаты, подбородок дрожит. Это не ее сын, таким она никогда его не видела...
Вдруг растаял лед, сковывавший Агне. Она схватилась за голову онемевшими от холода руками, из груди вырвался жалобный крик:
— Покарал, бог покарал!
— Нет, мама. Кто-то выдал отца.
— Он так захотел, всевышний...— всхлипывала Агне, упав грудью на стол.— За наши грехи, сынушка... За наши грехи...
— Получил, чего хотел...—сказал Симутис.
— Я-то чую, кто ему устроил, хе-хе...—Мстительная усмешка исказила лицо Жасинаса.
— А я и не знал, что вчера у Ронкисов собирались.
— Собирались — дудки. Большое дело — собирались. Все натворила газета. Теперь не выкрутится Рон-кис. — Жасинас остановился, словно что-то вспомнив. Красные глаза его злорадно сверкали. — Может, вернемся?
— Куда?
— К Ронкене. Поможем мужа отпеть.
— Взбесился ты, что ли? Мало слез насмотрелся? — передернуло Симутиса.
— Кому слезы, а мне, можно сказать, жемчужины, хе-хе...—Жасинас отхаркнулся и сплюнул в канаву.
— Злой ты человек, Пилипас. — Симутис съежился, втянул в плечи голову, поросшую лохматой шерстью.
— С сарацинами я злой. Око за око, зуб за зуб. Пошли, а?
— Нет.
— Дудки.—Жасинас отмахнулся и вернулся во двор Ронкисов. Дверь избушки была открыта настежь. С минуту Жасинас стоял в сенях, прислушиваясь к плачу в избе. Потом отхаркнулся, сплюнул и встал на пороге.—Утешаетесь? — спросил он ядовито.— Оплакивайте, оплакивайте. Не скоро вернется.
— Чего вам надо? — сурово спросила Агне.
— Кому надо было, те уже уехали. Я так себе. Пришел кое-чего объяснить. Чтобы невинных людей не подозревали, хе, хе.
— Бог и без нас виновника найдет, — сказала Агне, утирая слезы.—Найдет и покарает.
— Может, думаешь, Жасинас, хе-хе...
— Ничего я не думаю.
— А надо думать. Голову для того бог и дал, чтобы думала. Только вы-то с муженьком не думали. Потому так и вышло. Знаешь, что Бенюс у меня ночевал?
— Закрой дверь, Жасинас.
— Гонишь? Погоди, сам уйду. Дай кончить. Хочу, чтобы невинных людей не подозревала. Не ищи доносчика за морями-океанами; он тут же, хе-хе... Может, сама его своим молоком выпоила, выласкала, выпестовала... Человек со зла может черт знает что натворить. Помнишь, как в том году от топора Поцюсы полегли? Настоящий сын поднял руку на родителей. А отчим — дудки...
Агне вскочила, хотела броситься на Жасинаса, но ноги подкосились.
— Вы! —крикнула она.—Не смейте так... Не смейте!
— Хочу, чтоб невиновных не подозревала, Ронкене. — Жасинас отхаркнулся и сплюнул на пол. — Больше я ничего не хочу.
— Боже мой...— прошептала Агне и повалилась на пол.
Жасинас еще раз сплюнул и вышел, не взглянув на обезумевшего от страха Шарунаса.
Витаутас Мингайла принадлежал к тому немногочисленному отряду идеалистов, которые, искренне веря в бескорыстную свою любовь к родине, считали, что призваны вернуть нации ее былое величие. В ранней юности он восхищался таутининками, а их шефа просто боготворил. Но река времени подмыла пьедестал кумира, и молодой идеалист увидел, что тот, кого он считал мужем благороднейшей души и светлейшего ума, надеждой нации, — просто двуликий Янус. Он вещал истины, раскрывал братские объятия и в то
же время оправдывал ложь, кощунственно плевал в названного брата. Он призывал всех литовцев собраться под единым знаменем, отринуть корыстолюбие, забыть мелкие дрязги, вдохновиться патриотизмом, который должен сплотить нацию, шагающую по пути возрождения. И тут же пересчитывал ассигнации, опротестовывал векселя, выгонял брата-литовца из родной избы, которую приобретал для себя с торгов. Словами литовского гимна он велел детям своим идти только по тропам добродетели, трудиться «на благо нации и народа», но сам того не делал. Он заботился только о собственном благе. Его невидимые руки залезали в карманы соотечественников, опустошали государственные банки, на краденые деньги строили фабрики и доходные дома, покупали поместья и высокие посты. А в это время рабочие и бедные крестьяне — такие же литовцы, как он — довольствовались крохами с барского стола. Мингайла не был сторонником равенства, но считал, что не должно быть такого резкого разделения на классы. Он хотел, чтобы люди приобретали состояние «честным путем», без нарушения законов. Ему казалось, что надо установить предел, выше которого нельзя давать разбогатеть, и вместе с тем надо улучшить жизнь крестьян и рабочих. «Пока сохраняется чрезмерная разница между благополучием разных классов, — говорил он,—единство нации невозможно. Нас может укрепить только содружество крестьян и рабочих, продиктованное национальным самосознанием».
Мингайла не скрывал своих убеждений, старался ознакомить с ними максимальное количество людей, в особенности молодежь, в которой видел будущее Литвы. «Старым придут на смену молодые,— объяснял он. — Надо их подготовить к великой миссии. Они должны понять ошибки отцов, осознать, что гибелен путь эгоистов. Эта тропа уводит нацию в сторону от цели. Свернуть на нее — значит предать идеалы, которые защищал первый доброволец Литвы Пранас Эймутис».
Эти мысли Мингайла высказал в статье, напечатанной в журнале «Яунойи карта»1. Статья имела успех, молодой учитель снова выступил в печати и еще откровеннее высказал свои взгляды. На этот раз он
1 Орган Союза младолитовцев — молодежной организации партии таутининков.
получит резкий отпор, но не согласился с оппонентом и написал третью статью, где призывал правительство запретить ненациональные организации потому, что они вносят раскол и вводят в заблуждение нашу молодежь. По его словам, людей, испорченных в этих организациях, потом уже не могут исправить патриотические союзы. Но, что хуже всего, подобных личностей «с гнильцой» еще вдобавок избирают на ответственные посты, и они сверху подрывают основы государства.
Статья вызвала шум. Посыпались реплики. Большинство таутининков поддержали Мингайлу, поздравляли. Католики осуждали его, левое крыло называло «коричневой рубашкой», гитлеровским выкормышем.
Мингайла увидел, что у его идей больше врагов, чем сторонников, и пришел к выводу, который уже не посмел обнародовать. Да, нельзя ждать, спокойно сложа руки. Надо поспешить, пока большевистское подполье не взорвало Литву, и вырвать кормило власти из немощных рук старика. Республикой должен руководить решительный человек, за плечами которого стояла бы партия людей, преданных делу нации. Литва ждет своего Гитлера. Пора готовиться к встрече.
Весной 1937 года в Скуоджяйскую гимназию назначили нового учителя гимнастики и военной подготовки Андрюса Гармуса. Мингайле сразу понравился этот веселый плечистый парень с румяным лицом здоровяка, и они скоро подружились. Гармус одобрял взгляды Мингайлы, но политикой не интересовался. Он был молод, холост, любил девушек и, вместо того, чтобы скучать за решением национальных проблем, кутил вовсю. Но Мингайла чувствовал, что в случае необходимости можно будет ему довериться. На других рассчитывать не стоило. Инспектор Сенкус — националист до мозга костей, но большой святоша. Союз таутининков для него вроде церкви, а шеф — вроде епископа. С таким фанатиком надо себя вести осторожно, хоть он и не отличается гибкостью ума. У большинства учителей твердых убеждений нет. Им неважно, кто правит страной сейчас и кто может взять власть завтра. Ограниченные людишки. Без высоких идеалов. Серые рабочие мышки, которых прежде всего заботит собственная норка. Но кроме этих задавленных бытом посредственностей, которых Мингайла открыто презирал, в гимназии были и учителя, как будто достойные внимания. К сожалению, Минтайча скоро и в них разочаровался. Вначале ему понравился учитель английского Маргис — хромой низенький человечек, которого ученики прозвали Ковылягой. Однако, познакомившись с ним поближе, Мингайла убедился, что тот привез из Оксфорда не только отлично натренированное нёбо, но и тлетворный английский либерализм. Маргис возмущался всеми, кто покушается на свободу личности, и считал идеальным строем скандинавские монархии, где депутат парламента, рабочий, может сидеть на одной скамье с королем. Он не отдавал первенства национальному большинству, утверждая, что перед богом все люди равны, но не признавал и левых организаций, которые возбуждают в человеке инстинкты хищного зверя. Мингайла не мог одобрить таких мыслей. Ему казалось, что антинационалистические настроения заблудшего соотечественника имеют более глубокие корни, и он обвинил бы его в большевизме, если бы это не шло вразрез с несомненной набожностью Ковыляги.
Заинтересовала Мингайлу и учительница латыни, старая дева Думбенайте. Она дружила с Маргисом и тоже не любила таутининков. Самым большим авторитетом для нее был капеллан гимназии Лапинскас. Ученикам она нравилась, потому что относилась к ним мягко и справедливо. Они прозвали ее синьориной Катилиной — Думбенайте была красноречива и, кроме того, по-мужски стригла волосы. Мингайла сокрушался, что не может использовать для своих целей ее цицероновские способности. Он бы еще примирился, если бы старая дева интересовалась только своей запоздалой любовью к Маргнсу и не совала нос в чужие дела. Но она вообразила себя католической деятельницей, во всем соглашалась с капелланом, который не переваривал скаутов, и хотела, чтобы вся гимназия входила в религиозный кружок. Она утверждала, что раньше мораль юношества стояла гораздо выше, и в падении морали повинны мирские организации, которые отвлекают молодых людей от церкви, воспитывают недоверие к богу. Своим острым языком она многих отговорила от поступления в скауты, утверждая, что приличному католику стыдно идти под одним знаменем с христианами-некатоликами и называть братьями еретиков.
Мингайла не сомневался, что люди вроде Маргиса
и Думбенайте мешают воспитывать молодежь в чисто националистическом духе, и не скрывал своей к ним вражды.
Третьим серьезным врагом, хотя совсем в другом плане, Мингайла считал учителя математики Габрена-са, которого перевели в Скуоджяй вместе с Гармусом. Габренас не признавал никаких партий, не любил тау-тининков и не стеснялся высказывать свои взгляды ученикам. Его не любили за строгость и болезненную любовь к своему предмету, но шли слухи, что у него дома все-таки частенько собираются ученики, которым бунтарские восточные идеи ближе, чем официальная идеология, проповедуемая в сочинениях вождя нации Антанаса Сметоны. Габренас считался свободным социалистом, убежденным вольнодумцем, начальство его не любило и не давало долго засиживаться на одном месте.
Но самого опасного врага Мингайла видел в учительнице литовского языка Даумантайте. Никто не пользовался у учеников таким авторитетом, как эта молодая привлекательная женщина. Она нравилась всем, начиная от скептика-директора и кончая Думбенайте, которая обычно расценивала человека по степени его религиозности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Здесь должна быть газета...—Шарунас заплакал.— Полиция едет... Найдет — папу в тюрьму... Полиция едет...
— Газета! — Агне пришла в себя. — Я нашла, когда стелила кровать, одну газету.
— Где? Дай! — завизжал Шарунас.
Агне кинулась на кухню, но со страху забыла, где бросила газету. А копыта лошадей уже стучали рядом с избой. Наконец она нашла. В ту же минуту во двор влетели сани, полные полицейских. Шарунас бросил газету под печку и чиркнул спичкой. В сенях загремели кованые сапоги, с шумом распахнулась дверь, приподнялась занавеска, и в просвете вырос тот, в кожаной куртке... За его спиной сверкали пуговицы полицейских. Полицейских было двое, но Шарунасу показалось, что изба полна.
— Здравствуй, мальчик. — Агент опрометью кинулся к печи, отшвырнул в сторону Шарунаса и вытащил догорающую газету. — Почему отца оставил в городе?
«Вот кто предатель!» — Шарунас впился в агента ненавидящим взглядом.
— Разве за этим тебя отец домой послал? — агент продолжал спрашивать, помахивая в воздухе обгоревшими обрывками.
— Господи, господи...—застонала Агне, прислонившись к стене. Лицо у нее пожелтело, как восковая свеча.
— Чего молчишь? — голос был ласковый. — Будь повежливей. Не знаешь, что гостей надо развлекать?
Шарунас не пошевелился.
Агент еще раз полюбовался обрывками газеты и многозначительно посмотрел на полицейских. Его лицо сияло от удовольствия.
— Кто тебя научил так неуважительно относиться к литературе? — снова обратился он к Шарунасу, прищурив веснушчатые веки. Мальчик ничего не ответил. Агент сладко улыбнулся и помахал остатками газеты. — Ладно, потом поговорим. Ну, что вы скажете?.. Болыпевичонок, маленький болыпевичонок...
Шарунас вдруг вскочил, ударил человека ногой в живот, хотел вырвать газету, но не достал и растянулся на полу. Уже в следующее мгновение он вскочил, кинулся в дверь и, словно заяц, понесся в поле. Убегая, Шарунас еще успел увидеть, как по большаку приближаются трое мужиков. Это были старик Жасинас, его приятель Симутис и рослый полицейский, который вел их понятыми.
А в это время остальные двое полицейских хозяйничали в избе. Плюгавый агент ходил за ними по пятам, давая указания, а эти рослые широкоплечие люди в форме, словно испуганные ученики, только и говорили : «Слушаюсь, господин чиновник!», «Будет исполнено, господин чиновник!», «Проверим, господин чиновник!» И летели на середину избы юбки из сундука, поношенные брюки Антанаса, белье, платки, тряпки, которым название даже трудно найти,— несколько раз перелицованные, латаные-перелатаные, сношенные до последней нитки и все-таки оставленные на «черный день». Выпотрошив сундук, полицейские принялись за кровать, а когда от тюфяка остался только пустой мешок и куча соломенной трухи на полу, они протиснулись за печку.
— Ничего не найдено, господин чиновник!
— Еще раз осмотрите дупло дуба и принесите мне часовенку.
— Слушаюсь, господин чиновник!
Все произошло так неожиданно, что Агне казалось — это сон. Разбросанная на полу, вывалянная в соломе одежда, открытый сундук, распахнутые двери—в сени и во двор, тяжелые быстрые шаги на чердаке, грохот, треск — все было похоже на страшный сон. Ей было холодно, но не пришло в голову встать и надеть тулуп. Она почувствовала какое-то облегчение, когда в дверях показался старший из полицейских с простым мужицким лицом и доложил:
— Ничего особенного, господин чиновник.
— Ладно. Для наведения порядка в Рикантай хватит и того, что мы обнаружили.—Агент вынул из портфеля кипу бумаг, сел напротив Агне и стал писать протокол. Писал он долго, изредка задавая вопросы, казалось бы, не имеющие никакой связи с обыском. Он любопытствовал, согласно ли они живут, не было ли у них больше детей, где работает Шарунас, с какими соседями они ладят лучше всего. Спрашивал лас-
ково, сочувственно улыбаясь, словно его заботило одно: как утешить бедную женщину.
— Вчера вечером у вас были гости, — переменил тему агент. — Может, скажете, по какому случаю?
— Так просто, пришли, соседи...
— А этот рябой старик тоже сосед? Чего молчите? Вы его знаете или видели впервые?
— Не знаю,— ответила Агне, стуча зубами. Ее бил озноб.
— Ладно. А кто из знакомых приходил?
— Соседи...— «Чего он так страшно на меня смотрит? Чего ему надо? Разве ему одного Антанаса мало?» — У нас часто по вечерам соседи собираются... Покурят, в карты поиграют...
— Против власти поговорят, — прищурился агент, — большевистские газеты почитают...
— Не говорят речей. Играют...
— Ладно. А кто вчера был? Гаудила был?
— Он часто приходит.
— Пятрайтис был?
— Ну и что, что был...
— Грикенис был? «Сообщили, все сообщили».
Агент перечислил еще несколько фамилий и бросил на Агне торжествующий взгляд.
— Вот видите, нам все известно, так что того бородатого большевика, который вчера тут был, вам нет смысла скрывать.
— Я его нигде не спрятала.
— Знаю, что под юбкой не держите, — ответил агент, вставая. — Но мы вашего мужа пощекочем и найдем след, не беспокойтесь. Прошу, мадам,—и протянул Агне протокол на подпись.
— Я не умею читать.
Тогда он, позвав понятых, громко прочел протокол и снова положил перед Агне.
— А если что забыли, на допросе вспомните. До свидания, мадам.
Он вышел. Сани укатили дальше. «К Гаудиле... Заберут... Гаудилу, Пятрайтиса, Грикениса, всех заберут... Может, и Лапениса найдут? Пойдет завтра на бойню работать, опознают... А может, он не работает на бойне, может, только соврал? Соврал, наверняка соврал. Ему-то что? Пришел откуда-то, людей смутил и дальше покатил — спокойствие нарушать...»
В открытую дверь несмело протиснулся Шарунас. Агне посмотрела на него пустыми глазами. И он смотрел на нее. Нежно, с упреком.
— Они вернутся? — спросил он тихо.— Не надо было меня хватать, мама. — В его голосе была обида, злость и жалость. Кулачки крепко сжаты, подбородок дрожит. Это не ее сын, таким она никогда его не видела...
Вдруг растаял лед, сковывавший Агне. Она схватилась за голову онемевшими от холода руками, из груди вырвался жалобный крик:
— Покарал, бог покарал!
— Нет, мама. Кто-то выдал отца.
— Он так захотел, всевышний...— всхлипывала Агне, упав грудью на стол.— За наши грехи, сынушка... За наши грехи...
— Получил, чего хотел...—сказал Симутис.
— Я-то чую, кто ему устроил, хе-хе...—Мстительная усмешка исказила лицо Жасинаса.
— А я и не знал, что вчера у Ронкисов собирались.
— Собирались — дудки. Большое дело — собирались. Все натворила газета. Теперь не выкрутится Рон-кис. — Жасинас остановился, словно что-то вспомнив. Красные глаза его злорадно сверкали. — Может, вернемся?
— Куда?
— К Ронкене. Поможем мужа отпеть.
— Взбесился ты, что ли? Мало слез насмотрелся? — передернуло Симутиса.
— Кому слезы, а мне, можно сказать, жемчужины, хе-хе...—Жасинас отхаркнулся и сплюнул в канаву.
— Злой ты человек, Пилипас. — Симутис съежился, втянул в плечи голову, поросшую лохматой шерстью.
— С сарацинами я злой. Око за око, зуб за зуб. Пошли, а?
— Нет.
— Дудки.—Жасинас отмахнулся и вернулся во двор Ронкисов. Дверь избушки была открыта настежь. С минуту Жасинас стоял в сенях, прислушиваясь к плачу в избе. Потом отхаркнулся, сплюнул и встал на пороге.—Утешаетесь? — спросил он ядовито.— Оплакивайте, оплакивайте. Не скоро вернется.
— Чего вам надо? — сурово спросила Агне.
— Кому надо было, те уже уехали. Я так себе. Пришел кое-чего объяснить. Чтобы невинных людей не подозревали, хе, хе.
— Бог и без нас виновника найдет, — сказала Агне, утирая слезы.—Найдет и покарает.
— Может, думаешь, Жасинас, хе-хе...
— Ничего я не думаю.
— А надо думать. Голову для того бог и дал, чтобы думала. Только вы-то с муженьком не думали. Потому так и вышло. Знаешь, что Бенюс у меня ночевал?
— Закрой дверь, Жасинас.
— Гонишь? Погоди, сам уйду. Дай кончить. Хочу, чтобы невинных людей не подозревала. Не ищи доносчика за морями-океанами; он тут же, хе-хе... Может, сама его своим молоком выпоила, выласкала, выпестовала... Человек со зла может черт знает что натворить. Помнишь, как в том году от топора Поцюсы полегли? Настоящий сын поднял руку на родителей. А отчим — дудки...
Агне вскочила, хотела броситься на Жасинаса, но ноги подкосились.
— Вы! —крикнула она.—Не смейте так... Не смейте!
— Хочу, чтоб невиновных не подозревала, Ронкене. — Жасинас отхаркнулся и сплюнул на пол. — Больше я ничего не хочу.
— Боже мой...— прошептала Агне и повалилась на пол.
Жасинас еще раз сплюнул и вышел, не взглянув на обезумевшего от страха Шарунаса.
Витаутас Мингайла принадлежал к тому немногочисленному отряду идеалистов, которые, искренне веря в бескорыстную свою любовь к родине, считали, что призваны вернуть нации ее былое величие. В ранней юности он восхищался таутининками, а их шефа просто боготворил. Но река времени подмыла пьедестал кумира, и молодой идеалист увидел, что тот, кого он считал мужем благороднейшей души и светлейшего ума, надеждой нации, — просто двуликий Янус. Он вещал истины, раскрывал братские объятия и в то
же время оправдывал ложь, кощунственно плевал в названного брата. Он призывал всех литовцев собраться под единым знаменем, отринуть корыстолюбие, забыть мелкие дрязги, вдохновиться патриотизмом, который должен сплотить нацию, шагающую по пути возрождения. И тут же пересчитывал ассигнации, опротестовывал векселя, выгонял брата-литовца из родной избы, которую приобретал для себя с торгов. Словами литовского гимна он велел детям своим идти только по тропам добродетели, трудиться «на благо нации и народа», но сам того не делал. Он заботился только о собственном благе. Его невидимые руки залезали в карманы соотечественников, опустошали государственные банки, на краденые деньги строили фабрики и доходные дома, покупали поместья и высокие посты. А в это время рабочие и бедные крестьяне — такие же литовцы, как он — довольствовались крохами с барского стола. Мингайла не был сторонником равенства, но считал, что не должно быть такого резкого разделения на классы. Он хотел, чтобы люди приобретали состояние «честным путем», без нарушения законов. Ему казалось, что надо установить предел, выше которого нельзя давать разбогатеть, и вместе с тем надо улучшить жизнь крестьян и рабочих. «Пока сохраняется чрезмерная разница между благополучием разных классов, — говорил он,—единство нации невозможно. Нас может укрепить только содружество крестьян и рабочих, продиктованное национальным самосознанием».
Мингайла не скрывал своих убеждений, старался ознакомить с ними максимальное количество людей, в особенности молодежь, в которой видел будущее Литвы. «Старым придут на смену молодые,— объяснял он. — Надо их подготовить к великой миссии. Они должны понять ошибки отцов, осознать, что гибелен путь эгоистов. Эта тропа уводит нацию в сторону от цели. Свернуть на нее — значит предать идеалы, которые защищал первый доброволец Литвы Пранас Эймутис».
Эти мысли Мингайла высказал в статье, напечатанной в журнале «Яунойи карта»1. Статья имела успех, молодой учитель снова выступил в печати и еще откровеннее высказал свои взгляды. На этот раз он
1 Орган Союза младолитовцев — молодежной организации партии таутининков.
получит резкий отпор, но не согласился с оппонентом и написал третью статью, где призывал правительство запретить ненациональные организации потому, что они вносят раскол и вводят в заблуждение нашу молодежь. По его словам, людей, испорченных в этих организациях, потом уже не могут исправить патриотические союзы. Но, что хуже всего, подобных личностей «с гнильцой» еще вдобавок избирают на ответственные посты, и они сверху подрывают основы государства.
Статья вызвала шум. Посыпались реплики. Большинство таутининков поддержали Мингайлу, поздравляли. Католики осуждали его, левое крыло называло «коричневой рубашкой», гитлеровским выкормышем.
Мингайла увидел, что у его идей больше врагов, чем сторонников, и пришел к выводу, который уже не посмел обнародовать. Да, нельзя ждать, спокойно сложа руки. Надо поспешить, пока большевистское подполье не взорвало Литву, и вырвать кормило власти из немощных рук старика. Республикой должен руководить решительный человек, за плечами которого стояла бы партия людей, преданных делу нации. Литва ждет своего Гитлера. Пора готовиться к встрече.
Весной 1937 года в Скуоджяйскую гимназию назначили нового учителя гимнастики и военной подготовки Андрюса Гармуса. Мингайле сразу понравился этот веселый плечистый парень с румяным лицом здоровяка, и они скоро подружились. Гармус одобрял взгляды Мингайлы, но политикой не интересовался. Он был молод, холост, любил девушек и, вместо того, чтобы скучать за решением национальных проблем, кутил вовсю. Но Мингайла чувствовал, что в случае необходимости можно будет ему довериться. На других рассчитывать не стоило. Инспектор Сенкус — националист до мозга костей, но большой святоша. Союз таутининков для него вроде церкви, а шеф — вроде епископа. С таким фанатиком надо себя вести осторожно, хоть он и не отличается гибкостью ума. У большинства учителей твердых убеждений нет. Им неважно, кто правит страной сейчас и кто может взять власть завтра. Ограниченные людишки. Без высоких идеалов. Серые рабочие мышки, которых прежде всего заботит собственная норка. Но кроме этих задавленных бытом посредственностей, которых Мингайла открыто презирал, в гимназии были и учителя, как будто достойные внимания. К сожалению, Минтайча скоро и в них разочаровался. Вначале ему понравился учитель английского Маргис — хромой низенький человечек, которого ученики прозвали Ковылягой. Однако, познакомившись с ним поближе, Мингайла убедился, что тот привез из Оксфорда не только отлично натренированное нёбо, но и тлетворный английский либерализм. Маргис возмущался всеми, кто покушается на свободу личности, и считал идеальным строем скандинавские монархии, где депутат парламента, рабочий, может сидеть на одной скамье с королем. Он не отдавал первенства национальному большинству, утверждая, что перед богом все люди равны, но не признавал и левых организаций, которые возбуждают в человеке инстинкты хищного зверя. Мингайла не мог одобрить таких мыслей. Ему казалось, что антинационалистические настроения заблудшего соотечественника имеют более глубокие корни, и он обвинил бы его в большевизме, если бы это не шло вразрез с несомненной набожностью Ковыляги.
Заинтересовала Мингайлу и учительница латыни, старая дева Думбенайте. Она дружила с Маргисом и тоже не любила таутининков. Самым большим авторитетом для нее был капеллан гимназии Лапинскас. Ученикам она нравилась, потому что относилась к ним мягко и справедливо. Они прозвали ее синьориной Катилиной — Думбенайте была красноречива и, кроме того, по-мужски стригла волосы. Мингайла сокрушался, что не может использовать для своих целей ее цицероновские способности. Он бы еще примирился, если бы старая дева интересовалась только своей запоздалой любовью к Маргнсу и не совала нос в чужие дела. Но она вообразила себя католической деятельницей, во всем соглашалась с капелланом, который не переваривал скаутов, и хотела, чтобы вся гимназия входила в религиозный кружок. Она утверждала, что раньше мораль юношества стояла гораздо выше, и в падении морали повинны мирские организации, которые отвлекают молодых людей от церкви, воспитывают недоверие к богу. Своим острым языком она многих отговорила от поступления в скауты, утверждая, что приличному католику стыдно идти под одним знаменем с христианами-некатоликами и называть братьями еретиков.
Мингайла не сомневался, что люди вроде Маргиса
и Думбенайте мешают воспитывать молодежь в чисто националистическом духе, и не скрывал своей к ним вражды.
Третьим серьезным врагом, хотя совсем в другом плане, Мингайла считал учителя математики Габрена-са, которого перевели в Скуоджяй вместе с Гармусом. Габренас не признавал никаких партий, не любил тау-тининков и не стеснялся высказывать свои взгляды ученикам. Его не любили за строгость и болезненную любовь к своему предмету, но шли слухи, что у него дома все-таки частенько собираются ученики, которым бунтарские восточные идеи ближе, чем официальная идеология, проповедуемая в сочинениях вождя нации Антанаса Сметоны. Габренас считался свободным социалистом, убежденным вольнодумцем, начальство его не любило и не давало долго засиживаться на одном месте.
Но самого опасного врага Мингайла видел в учительнице литовского языка Даумантайте. Никто не пользовался у учеников таким авторитетом, как эта молодая привлекательная женщина. Она нравилась всем, начиная от скептика-директора и кончая Думбенайте, которая обычно расценивала человека по степени его религиозности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40