А теперь одинокая, протоптанная в снегу тропа была ей гораздо милее посыпанных песком обледенелых тротуаров, где снуют люди. Здесь не было никого. Маленькие домики, утонувшие в снегу, стояли далеко друг от друга, одинокие, тихие, с занавешенными окнами. Только на огородах пятна высыпанной на снег золы напоминали об уютном домашнем тепле, да сквозь складки занавесок кое-где пробивались желтые полосы света. Мягкий воздух оттепели был влажен, электрический фонарь перед костелом окружал белесый ореол тумана. С крыш медленно капало. Пахло хлевом и дымом. Эти запахи напоминали Виле деревню. Она шла медленно, лаская взглядом окружающее, и в прояснившуюся голову постепенно возвращались вспугнутые мысли. Где теперь Бенюс? Наверно, рассердился и пошел домой. А может, потащился к Сикорскису. Ведь случай такой... А может, чего доброго, вздумает заглянуть на улочку Пашлайтес...
От мысли, что где-нибудь около дома она может встретить Бенюса, Виле передернуло. Она не хотела видеть никого. Ни Бенюса, ни подруг. Никого. Она даже старалась про них не думать. Но перед ней, словно живые, стояли скауты. Она видела вытянувшегося перед Мингайлой Бенюса, дьявольскую улыбку Сикорскиса, восхищенную рожу Гряужиниса, побледневшее лицо Лючвартиса, на котором отражались удивление и омерзение. Два отряда стояли, застыв друг перед другом. Мальчики и девочки. Католики и протестанты. Ученики старших и младших классов. Но все — христиане, скауты, объединенные единым лозунгом: Родине, Богу, Ближнему! И вот их старший брат-руководитель говорит: «Ваш товарищ сегодня помог посадить в тюрьму своего отчима. Гордитесь этим юношей, следуйте его патриотическому примеру...» Никто не посмел спросить, почему надо этим гордиться. Разве Ронкис — не наш ближний, хоть и атеист? Разве бог не велел любить таких людей, разве не говорил, что одна заблудшая овечка пастырю дороже целого стада? Никто ничего не спросил, хоть многие не одобряли Мингайлу. Трусы, трусы! Надо было выйти перед строем и открыто сказать, что в поступке Бенюса нет ничего геройского. Что, выдав близкого человека, он унизил не только себя, но и всю скаутскую организацию. Такого храбреца не нашлось. Трусы, все трусы... И она тоже трусиха. Нет, она еще хуже: она размазня. Другие спокойно приняли новость, а Виле чуть не лишилась чувств, подругам пришлось вывести ее из зала. И теперь ей стыдно. Стыдно за себя, за Бенюса, за всех скаутов. За тех, кто улыбался одобрительной улыбкой вроде Сикорскиса. За тех, кто удивлялся, и за тех, кто возмущался, но не посмел сказать. Трусы, трусы, ничтожные людишки... А Виле — ничтожнее всех. Вместо того чтобы встретиться после сбора с Бенюсом, осудить его, чтобы он пожалел, а может быть, и исправился (господи, если бы это было возможно!), она позорно сбежала и спряталась. В ее душе еще теплилась крошечная искорка надежды, — а вдруг это все недоразумение, выдумка Мингайлы, которая лопнет, как мыльный пузырь.
Вот и улочка Пашлайтес, уже виднеется двухэтажный деревянный дом с мансардой, где живет Виле. Но домой идти не хотелось, она боялась встретить Бенюса. В двух шагах от тропинки стояла сгорбленная ольха. Виле смахнула с пня талый снег, села и прислонилась к ольхе. Дерево тихо поскрипывало на ветру. Виле вспомнила мать, родной дом, озеро Линвартис, лодку, бледное лицо Аницетаса. Да, ни с того ни
с сего она вспомнила Аницетаса! Вспомнила так отчетливо, словно он сидел тут, напротив, и улыбался своей умной, ободряющей улыбкой. Милый, добрый друг! Он, может быть, слишком строг к кое-кому, зато всегда честен!
Виле прижалась к мокрой коре. Влага охладила разгоряченное лицо, но легче не стало. Она постояла, подумала, потом встала и пошла назад по тропинке.
Вымыв лавку, Аницетас попрощался со сторожем и ушел домой. Он был голоден, как пес, еще больше устал, но старался об этом не думать.
На углу он столкнулся с Даумантайте. Казалось, учительница поджидала его.
— Как здоровье матери? — спросила она. Аницетас остановился.
— Спасибо, в последние дни получше стало.
— Я хочу тебе кое-что сказать, — тихо промолвила Даумантайте. — Тебя зовет учитель Габренас. Хорошо, если бы ты зашел сейчас. — И, увидев какого-то прохожего, громко добавила: — Передай привет своей матери. Скажи, что зайду как-нибудь. До свидания.
Габренас жил в начале улицы Глуосню (сразу за синагогой, которая стояла на рыночной площади, между убогим зданием почты и домом господина Кате-наса), в большом доме. Дом был каменный, оштукатуренный, но безжалостнее когти времени кое-где отколупнули штукатурку, и стены стали пестрыми, вроде пасхального яйца. Из провалившейся драночной крыши торчали две круглые трубы, похожие на закатанные рукава. На маленьких глубоких окошках висели замшелые ставни с сердечками, которые неизвестный мастер вырезал, когда на месте нынешнего местечка стояла лишь корчма да несколько деревенских изб.
Раньше этот дом принадлежал купцу Фрейтке Кальманасу — он складывал здесь приобретенный у крестьян лен. Но несколько лет назад Кальманас выстроил новый, более удобный склад, а пегий дом продал бабе, которая варила пиво и устроила в доме тайную пивнушку. Теперь ловкая предпринимательница сидела в тюрьме, а ее пивная, конфискованная по решению суда, принадлежала городскому самоуправлению. Власти сдали опустевшее помещение столяру Бальчюнасу с семьей. Почти полдома Бальчюнас отвел под мастерскую, а другую половину отремонтировал, устроил небольшую квартирку для себя и две комнаты для жильцов. В одной из этих комнат он поселил двух своих подмастерьев, а во вторую пустил холостого учителя математики Габренаса.
Аницетас вошел в сени и постучался. В сенях пахло столярным клеем и денатуратом. Из мастерской доносились сердитые удары топора, визжала пила, шелестел рубанок. Только людей не было слышно — столяр не любил разговоров за работой. Аницетас избегал этого человека — подозревал, что он служит в охранке — и потому вздохнул свободнее, когда Га-бренас открыл дверь. Внутрь удалось проскользнуть незаметно.
— Вы один?
— Нет, — сухо ответил старик.
Аницетас огляделся. Книжный шкаф, посередине комнаты деревенский стол, два стула, потертое кресло, на стене под белой простыней висит одежда. Не очень чисто, не очень аккуратно, более чем скромно, но по-своему уютно. Как всегда.
Старик молча смотрел на большой ящик в углу, полный старых газет и журналов, и зло глотал невидимый кусок.
— Меня послал один человек, — прошептал Аницетас.
— И вы, разумеется, удивлены? — тоже шепотом спросил учитель.
— Да, я не думал, что вы...
— Вы не ошибались. Я никогда не был сторонником кровавого насилия. И не буду. Но прежде всего я гуманист. На моем месте так поступил бы каждый порядочный человек.
Аницетас молча смотрел на мрачное лицо старика. Его удивление и любопытство росли.
Габренас прошелся несколько раз по комнате, остановился у двери, прислушался и осторожно повернул ключ в замке.
— Я не хочу, чтобы ты про меня думал: «Вот старик! На языке одно, на уме другое». Нет, юноша. Старик каким был, таким и остался, и ничто его не переделает, — шептал Габренас, обиженно глядя на Аницетаса. — Прогресс не совместим с кровопролитием, любое кровопролитие тормозит прогресс. Таково мое мнение. Тебе оно известно. Но когда ко мне обращаются за помощью, я не могу отказать, хотя я, может быть, и не согласен с политическими взглядами данного человека.
— Это все? Для этого меня сюда послали? — спросил Аницетас, начиная беспокоиться.
Габренас молча подошел к ящику с газетами и поманил Аницетаса. Пока Аницетас шел, учитель отодвинул ящик в сторону, потом взял откуда-то большой загнутый гвоздь и, присев на корточки, трижды постучал в пол. Внизу раздалось приглушенное шуршание. Через минуту что-то скрипнуло, половицы зашевелились, и на том месте, где стоял ящик, Аницетас разглядел узенькую щелку. Около щелки он только теперь заметил дырочку величиной со шляпку гвоздя. Габренас сунул в эту дырку гвоздь, потянул и открыл тайный лаз. Внизу был погреб бывшей хозяйки, где она прятала от полиции пиво и контрабандную водку. Мастер поработал на славу: надо было иметь собачий нюх, чтобы обнаружить тайный лаз. Полиция, делая обыск, не обнаружила погреб, в котором тогда лежали две бочки пива и не один ящик контрабандной водки. Муж бабы успел до процесса очистить погреб в надежде, что еще понадобится это безопасное местечко: ему не пришло в голову, что дом могут конфисковать. Габренас наткнулся на лаз случайно, когда колол дрова, и в шутку обмолвился об этом Даумантайте. Потом он обо всем забыл — и о погребе, и о давнишнем разговоре. И не предполагал, что придется вспомнить. Но сегодня после обеда прибежала Даумантайте. Напомнила... Поначалу Габренас отказывался, но человеколюбие все-таки взяло верх. Нет, он не хотел бы быть причиной несчастья... И в сумерках, когда столяр с подмастерьями потел в мастерской, а его жена чесала язык с соседкой, в дверь комнаты Габренаса постучался плечистый рябой мужичок, с рыжими обвислыми усами и буйными рыжими кудрями, выбивающимися из-под овчинного треуха.
Аницетас спустился в погреб, еще не оправившись от удивления. В погребе было темно, воняло кислотой и плесенью. Только привыкнув к темноте, он разглядел в глубине тусклый свет. На перевернутой кадке мерцал свечной огарок, скупо освещая влажную стену погреба и часть замусоренного пола.
— Проходи, будешь гостем,— раздайся глуховатый голос за его спиной.
Аницетас послушно направился к кадке. Кажется, он где-то слышал этот мягкий и вместе с тем повелительный голос.
— Хорошо меня Габренас устроил, самого начальника полиции принять не стыдно,—рассмеялся таинственный обитатель погреба, и вдруг Аницетас узнал голос товарища Дундулиса, с которым уже встречался однажды. Он обернулся и еще больше удивился: вместо бородатого старичка на него глядел безбородый немолодой мужик с рыжей шевелюрой. Если бы не широкие плечи и проницательные карие глаза, Аницетас бы не на шутку усомнился в своей памяти.
Дундулис, заметив смущение Аницетаса, подбадривающе улыбнулся, указал на единственный стул и сказал:
— Мне про тебя рассказывали. Мы ведь уже виделись однажды. Тогда ты еще был зеленым пареньком, а теперь — мужчина.
Аницетас покраснел под испытующим взглядом и, не зная, что ответить, кивнул.
Старик пододвинул к кадке лежавшую у стены колоду, на которую ставили когда-то откупоренные пивные бочки, сел и минуту молчал, по-птичьи склонив на плечо голову и уставившись в глубину погреба.
— Когда-то и у меня был сын, вроде тебя, — сказал он вдруг. Провел ладонью по лицу, словно отгоняя видение, и неожиданно спросил: — Кажется, тебе доводилось сталкиваться с Ронкисом из Рикантай?..
— А как же... Мы поддерживаем постоянную связь. А что?
— Сегодня взяли.
— Ронкиса? — Аницетас побледнел.
— Вчера у него было собрание. Кто-то донес, вот и обыск. Нашли нелегальную литературу, посадят на несколько лет, а Ронкис был нам очень нужен.
— Да-а-а... Теперь охранка перевернет полместечка, — мрачно заметил Аницетас.
— Я думаю, в ближайшие дни никого трогать не будут. Подождут, пока все успокоится, пока распуганные зайцы, как говорится, вернутся в свои норы, и только после этого пустят гончих. Но надо быть поосторожней. А теперь расскажи, что нового в вашей
гимназии. Какие настроения? Каковы отношения учителей с учениками? Чем дышит молодежь? Вообще, мне все интересно.
— Похвастаться нечем, товарищ Дундулис. Плохо у нас. Просто позор. — Аницетас смущенно покосился на Дундулиса. В тусклом свете свечи лицо его казалось непроницаемым. — Самое важное вы, конечно, знаете. А все остальное — гимназические мелочи.
— Это как раз меня и интересует, — настаивал гость.—Мелочь часто и оказывается тем ключиком, который отпирает большой дом.
Аницетас коротко рассказал о последних событиях в гимназии.
Дундулис внимательно слушал, склонив по-птичьи голову. Иногда он задавал вопрос, проверяя какие-то свои догадки. И если ответ нравился, лицо его словно молодело.
Когда Аницетас кончил, Дундулис попросил подробнее пересказать разговор с директором и описать учеников, которые участвовали в нападении на Беню-са. Пока Аницетас говорил, старик глядел на пламя свечи и ногтем царапал дно кадки.
— В гимназии из четырехсот учеников — только два комсомольца, — заметил он с сожалением, когда Аницетас замолк.— Ты не думаешь, что некоторые из этих юношей, — Дундулис назвал несколько фамилий, — могли бы пополнить вашу комсомольскую ячейку?
— Я об этом думал, — оживился Аницетас. — Но, откровенно признаюсь, боялся ошибиться.
— Ошибаться нельзя, — согласился Дундулис—От ошибки недалеко до предательства. Но от преувеличенной осторожности можно заболеть опасной болезнью, которая называется трусость. Конечно, я лично не знаю тех юношей, поэтому мои выводы могут оказаться неправильными. Вообще трудно судить о человеке по характеристике, какой бы она точной ни была. Характеристика — только вышка, вершина башни, с которой лучше видна местность. И совсем не все равно, увидишь ли ты эту местность своими глазами или на топографической карте. Но партии очень нужны революционеры, которые умеют оценить человека объективно, без «вкусовщины», как говорится. Ты ненавидишь некоторых учеников только потому, что их родители принадлежат к враждебному нам классу.
А может быть, я ошибаюсь? — Старик склонил набок голову и воспросительно взглянул на Аницетаса.
— Они слишком много сделали мне плохого, чтобы я мог их любить, — тихо признался Аницетас.
— Нельзя человека ненавидеть. Ненавидеть надо зло в человеке. И не на человека — на зло направь свою ненависть. Конечно, это не значит, что надо попустительствовать врагам. Их уже не вылечишь. С си-корскисами и гряужинисами разговор короткий — борьба до конца. А с жутаутасами надо бы поискать другой тон...
— Искали уже...
— Но не нашли, — резко сказал Дундулис. — А сколько в гимназии нейтральных учеников, чьи родители середняки или состоятельные крестьяне? Не сомневаюсь, что в их числе немало честных ребят... Надо бороться за них. Если мы их не привлечем на свою сторону, они попадут в паутину Сикорскиса. Знай, настанет время, когда рабочий класс возьмет власть в Литве. Нам нужны будут интеллигенты, которые поддержат диктатуру пролетариата, пойдут вместе с нами. Мы опираемся на рабочих и деревенскую бедноту, но не должны забывать о середняках и горожанах. Надо искать союзников повсюду. Выходцы из других классов — у нас пока исключение, как говорится. Но мы должны стараться, чтобы такое исключение стало правилом. Надо пускать корни вширь и вглубь — во все слои почвы.
— Мне кажется, гимназическая молодежь, — самый неблагодарный слой, — перебил Аницетас. — Этим летом я работал на зерновом складе. Каждый день встречался с десятками крестьян. Все разного возраста, образования, состоятельности, а понимали меня лучше, чем товарищи по гимназии. Разве не странно, что дети дальше друг от друга, чем их родители?
— Родители меньше отравлены буржуазной пропагандой. Газеты им читать некогда. А если и читают, то только хозяйственные советы. Цены на хлеб волнуют их больше, чем государственный гимн. И нечего удивляться: от этих цен зависит, удастся ли выплатить налоги, купить необходимые товары или придется обращаться в банк, лезть в долги, ставить на карту хозяйство. Крестьяне живут постоянными заботами, страхом за будущее. Они слишком хорошо чувствуют действительность, чтобы витать в небесах. А гимназисты более и менее обеспечены. Родители кормят их, одевают, платят за комнату и книги. Детям пока чужды заботы родителей. Они спокойно едят хлеб и не чувствуют соленого пота, которым родители полили каждый кусок. А газеты, журналы, книги, учителя день ото дня вбивают им в голову истины буржуазной идеологии. Так юношей, из которых могли бы вырасти люди, нужные новому обществу, уродуют, воспитывают врагами своего народа и собственных родителей.
— У меня есть друг. Комсомолец. Недавно я получил письмо. Сражается под Мадридом. Я тоже хотел уехать. Но мать...
— Успокойся. Пока ты больше нужен здесь. Конечно, сражаться на фронте — дело почетное, но и тут не сидят сложа руки. Как тут, так и там ты можешь славно бороться и погибнуть за дело рабочего класса. Вспомни четырех коммунаров. Они погибли не на фронте, а разве их смерть — менее осмыслена? Я думаю, если понадобится, ты последуешь их примеру.— Дундулис минутку помолчал. — Двадцать седьмого этого месяца — одиннадцать лет, как их расстреляли. Надо людям напомнить об этом дне. Ты получишь статью о фашистском перевороте двадцать шестого года в Литве. Несколько экземпляров. Постарайся, чтобы ее прочло возможно большее число учеников.
— Надо начать гораздо раньше, пока ученики не разъехались на рождественские каникулы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40