Виле любила этого поэта, знала наизусть «Лабора», еще несколько стихотворений, но больше всего нравилось ей «Не тот велик».
Вот это настоящие слова!
И она с уважением написала на второй странице, которую оставила для посвящения:
Велики лишь те, кто, себя не жалея,
Всю жизнь только ближним своим посвятил
И дело великое людям оставил...
Это было два с лишним года назад. За это время тетрадь чуть состарилась и потолстела, потому что между исписанными страницами Виле вкладывала цветы и листья. От частого чтения углы страниц поистрепались, распухли, а чистые листы потускнели, потеряли прежний блеск и запах. И чему тут удивляться? Ведь это не просто тетрадь по математике, а дневник, ближайший и вернейший друг Виле, поверенный сокровеннейших ее мыслей. Когда ей было грустно, она вынимала из фанерного самодельного чемодана своего милого друга, листала мелко исписанные страницы, с которых глядело прошлое, и от спокойного, то радостного, то по-детски обиженного тона дневника Виле становилось легче: «Сегодня несчастный день: я получила двойку», «Когда я возвращалась из гимназии, мальчики толкнули меня в лужу. За что? Ведь я не сделала им ничего плохого! Я чувствую себя очень и очень несчастной...», «На уроке учительница выбранила меня за то, что я разговариваю. А я хотела только повторить вопрос учительницы моей подруге, потому что она не услышала. Мне обидно. Погода
хорошая, солнце, а у меня на душе — слякоть...», «Этим утром по дороге в гимназию я встретила нище-» го и отдала ему последние двадцать центов. Ты бы видел, Дневник, как просияли его глаза! А как он благодарил! Ты не можешь себе представить, как приятно сделать доброе дело! Сегодня в большую перемену я не ела булочки с молоком и завтра тоже останусь без завтрака. Зато бедный поест досыта...»
Когда Виле бывало очень весело, она тоже вспоминала дневник. Но перед тем, как начать писать, она всегда листала страницы, пахнущие мятой, и перечитывала некоторые места. Этим она словно проверяла серьезность своих ощущений. Иногда прежние записи вызывали у нее улыбку. Ей начинало казаться, что некоторое время спустя и это событие покажется ничтожным, даже смешным. Тогда она откладывала дневник.
Но сегодня случилось такое, что обязательно нужно записать. На столе в вечернем солнце алеет горошинка. А на душе так хорошо... Виле вытащила из-под кровати чемодан. В нем лежат спортивный костюм, туфельки, несколько кукол, а на самом дне — дневник.
Виле раскрыла тетрадь.
13 апреля 1933 года. Пятница. Вчера папа с сестрами уехали в какой-то Линвартис в Скуоджяй-ской волости. Я не поехала, потому что все (мама, папа и тетушка Матилда) решили, что я должна за-кончить учебный год на старом месте. Была бы моя воля, никогда бы не переезжала в этот Скуоджяй. Мне здесь больше нравится, чем во всех других местах, где мы были до сих пор. Хозяин хороший, усадьба в красивом месте, около шоссе. Правда, до Шяуляя, куда я хожу в гимназию, будет около пятнадцати километров, но на велосипеде — сущий пустяк, могла бы ездить каждый день. Только тетушка не разрешает. У нее домик в городе, детей нет, и они с мужем очень меня любят. Вот почему я не езжу каждый день в деревню, а живу в домике тети Матилды неподалеку от гимназии. Бедная тетушка! Она так опечалилась, узнав, что мы переезжаем! Я бы охотно осталась у нее, но что будет делать мама? Ведь и она меня любит... Скажи, разве не странно, Дневник, что, делая хорошее одному, ты обязательно должна сделать плохое другому? А я хочу добра всем. Что делать? Конечно, все обошлось бы хорошо, если бы родителям не надо было ехать в какой-то Линвартис. Но они должны ехать. Давеча я слышала, отец говорил матери: «Жизнь у нас на колесах. Как у цыган. Огляделся, где лучше, и кати дальше». А мать ответила: «Не для себя разъезжаем. Девочке надо образование дать». Милые родители! Я знаю, вам бы гораздо легче было «разъезжать», если б я не училась, а помогала бы вам по хозяйсту. Вам бы не надо было таскаться всюду, искать хозяйство получше. Это я виновата! Я! Но я хочу учиться и не могу отказаться от гимназии. Не могу, не могу, не могу! Я плохая, тысячу раз плохая!
2 октября 193 3 года. Вторник. Я уже привыкла к новому месту. Деревня Линвартис мне нравится. Там красивое озеро. Мы уже жили у реки, у леса, около шоссе, а у озера поселились первый раз. Лето пролетело, словно молния. Просто удивительно, что с начала учебного года прошел целый месяц и я учусь в четвертом классе.
...Сегодня, возвращаясь с уроков, я видела, как мальчики-шалуны издевались над своим товарищем. Они стащили с его головы шапку и перебросили через забор. Когда мальчик полез за шапкой, Людас Гряужинис толкнул его, бедняжка зацепился за забор и, падая, порвал куртку на спине. Этот несчастный — сын бедной Ронкене из Рикантай, Бенюс Жутаутас. Бесстыдники, бесстыдники... В чем он перед вами провинился? Вы злые кошки, играете с мышью. Для своего удовольствия. Бессердечные вы... Для вас такие шалости — удовольствие. А для него? Подумали вы об этом?
Каждый обиженный человек для меня чем-то важнее, лучше других. А Бенюс... Даже странно, когда подумаешь: мы учимся в разных классах, до сих пор даже поговорить не пришлось, а мне кажется, будто мы давно-давно знакомы... Я хочу с ним подружиться, быть доброй и всегда помогать ему.
Виле еще раз прочла последнюю страницу и минутку посидела, мечтательно улыбаясь.
Красная стеклянная горошина ярко сверкала в лучах солнца.
Виле открыла новую страницу и начала писать:
1 апреля 1934 г. Среда. Удивительный день! Просто себя не узнаю. Наверное, весна виновата. Мне безумно весело. Хочу танцевать, петь, плакать, хохотать. Весь мир мне кажется нежным, слабым ребенком. А я большая, могучая. Вот раскину руки и прижму его к груди, как свою большую куклу Катрите (только не выдай, добрый Дневник, что я все еще играю в куклы!). Такого волшебного чувства я еще не переживала. Что это? Счастье? Конечно. Но назвать это чувство счастьем было бы мало. Это десять, нет, сто, тысяча счастий. Это счастье всего мира. А может быть, у этого могущественного чувства есть и другое название?..
От счастья голова кружится, Любовь впервые я узнала...
Чьи это слова? Не помню. В конце концов, какая разница, сказал их известный поэт или я сама придумала. Любовь! Неужели я влюблена? Когда я училась в начальной школе, мне нравился один робкий мальчик. На перемене мы сидели за одной партой и читали «Анта-нелиса-нелюдима». Одну страницу — я, другую — он. Бенюс мне чем-то напоминает того мальчика.
В воскресенье, накануне экзаменов, пришла мать. Она выглядела очень усталой, даже с лица спала.
— Ты один? — спросила она, тяжело опустившись на стул.
— Сама видишь. Мои соседи учатся в младших классах. У них экзаменов нет, разъехались. — Бенюс заметил застрявшие в складках ее платья усики ржи, вспомнил полевую тропу, по которой ходил каждый день, когда готовился к первому причастию, и почувствовал, как истосковался по родной деревне. — В то воскресенье, мама, я уже буду дома.
Мать не просияла, как бывало раньше, когда она узнавала, что он скоро вернется. Сидела, уронив на колени усталые руки, печально качала головой и с упреком смотрела на сына.
— Что случилось, мама? —Он не мог ее понять. Почему она не выспрашивает новости, как обычно, и сама ничего не рассказывает? В этой корзинке, конечно, лежит свежий творожный сыр, масло, а может быть, и цыпленок. Почему она не выкладывает все на стол, не спрашивает, хватает ли ему еды и что принести в следующий раз? — Ты очень устала, мама? Сегодня страшная жара...
Ее плечи задрожали. Она закрыла лицо ладонями и заплакала.
— Сынушка, сынушка... За что меня господь бог, за что?..
Бенюс растерянно смотрел на мать. От нее шел запах пота и дорожной пыли. Плачущая женщина, следы босых ног в комнате... Он где-то видел такую сцену. Нет, читал в романе, который дал Сикорскис.
— Мама, я ничего не понимаю...
— Перед всеми отказаться от отчима, наговорить на товарищей... Как ты мог, как ты мог, сынок...
У Бенюса похолодело в груди. Он уже забыл тот урок рисования и разговор с Мингайлой, которому нажаловался на Аницетаса, а потом наклеветал на Мышку.
— Вранье! — крикнул он, покраснев со стыда.— Перед классом я только правду сказал. Ведь ты, мама, всегда учила меня говорить правду! Кто мог тебе так подло наврать?
— Не знаю...— застонала мать.— Мне Антанас рассказал.
— Отчим! — неистовствовал Бенюс. — Ах, он уже вернулся?.. Нашла кого слушать. Будто не знаешь, что он с малых лет меня не любит.
— Но он правду сказал. Разве ты не вступил в скауты? — В глазах матери сквозь слезы мелькнул луч надежды.
— Я должен был вступить, мама,— нежно ответил Бенюс. Он подошел к матери, обнял ее за плечи и, устыдившись собственной нежности, снова отошел.— Скауты — хорошая организация. Ты помнишь, как учила меня заповедям божьим? «Люби ближнего, как самого себя». Слова из этих заповедей написаны на нашем знамени. А отчим — безбожник. Ему такое не нравится. Разве ты хочешь, мама, чтобы я тоже перестал ходить в костел?
— Грех говорить такое, сынушка. — Агне вытащила из рукава платок и, вздыхая, долго вытирала лицо.—Я ничего в этих скаутах не смыслю. Может, они и добру учат, только не надо отчима дразнить.
— Пускай он не суется в мои дела, а за своими поглядывает.
— Как ему не соваться? Ты же еще не взрослый, Родители должны о вас, о детях, заботиться.
— Ах, мама. Оставь меня в покое. У меня уже свой ум есть,
— Ребенок ты еще, Бенюкас, ребенок...—прошептала Агне,
— Ты так говоришь, потому что сама ничего не смыслишь, — обиженно сказал Бенюс. — Альбертас Си-корскис давно уже скаут, ему отец ни слова не говорит. Может, ты скажешь, что господин Сикорскис глупее отчима? У Стимбуриса и у бургомистра тоже дети скауты. У всех лучших людей дети в нашей организации. Ты бы радоваться должна, мама, что они меня приняли.
— Все равно, сынушка, все равно. Тебе надо из них вычеркнуться. Спокойней будет.
— Отчим приказал? — губы Бенюса искривились.
— Нет, нет! — Агне снова прослезилась. — Сердце мое говорит. Послушайся, Бенюкас, матери — лучше будет...
— Я тебя понимаю. Ты потому меня хочешь вытащить из скаутов, что отчим против таких организаций. Ты боишься мужа, да? Он тебя пилит? Да, мама? — Он нагнулся к матери, пытливо посмотрел ей в глаза и все понял, встретив умоляющий ее взгляд. — Не бойся, мама. Правда на моей стороне. Со мной учителя, товарищи, бог, а против него — все. Разве ты хочешь, чтобы я шел его дорогой?
— А ты не ходи! Ни с теми, ни с теми! — отчаянно крикнула Агне. — Ты иди сам собой, как все честные люди. И бог поможет.
Он понял, что мать не переубедить.
— Хорошо, я подумаю, мама, — пообещал он, чтобы быстрей кончить неприятный разговор.
— Подумай, сынушка, подумай, — успокоилась Агне.
«Понемногу она свыкнется, и будет хорошо»,— размышлял Бенюс, когда мать ушла. И все-таки на душе было неспокойно. После экзаменов его табель украшали сплошные пятерки — кроме двух четверок — по алгебре и геометрии. В прощальной речи директор Ольвидас несколько раз упомянул фамилию Бенюса, призывая учиться у Жутаутаса трудолюбию. Классный воспитатель Гармус пожал мальчику руку, капеллан Лапинскас подарил сборник религиозных статей, Мингайла обещал достать за полцены путевку в лагерь, а Альбертас Сикорскис сообщил, что его младший брат Валентинас хочет после начальной школы поступить прямо во второй класс гимназии и отец просит Бенюса подготовить сына за лето.
Немного в жизни ученика таких счастливых дней, и Бенюс одурел бы от радости, если бы его не угнетала предстоящая встреча с отчимом. «После радости всегда слезы», — вспомнил он поговорку матери. Ему казалось, что и в похвале директора, и в подарке капеллана, и в обещании Мингайлы, и в неожиданном доверии господина Сикорскиса таится какая-то неуловимая угроза.
Сразу после обеда Бенюс ушел домой. За местечком его дожидалась Виле. Он хотел понести ее сундучок, но она не дала, пошутив, что там нет ничего, кроме переэкзаменовки по латыни. У Бенюса в сундучке лежало старое белье, несколько книг, спортивные туфли и остатки продуктов, которые вернула совестливая хозяйка. Они шли не спеша, любовались солнечным июньским днем. То навстречу с грохотом мчалась телега, и, спасаясь от пыли, они прыгали через канаву, то на лугу Виле видела какой-то интересный цветок, который обязательно надо было сорвать, то появлялся мотылек, и они, швырнув прочь сундучки, кидались его ловить. Но мотылька поймать нелегко. Он дрожит в воздухе, трепеща разноцветными крылышками, манит дальше, на луг, и они толкаются, спорят — кто ловчее, кому достанется красавица-бабочка — и не чувствуют, как сплетаются их руки. Взгляды встречаются, щеки краснеют, руки отпускают одна другую, а бабочка в это время скрывается в пестром ковре цветов. Молча срывают они цветы, словно бы огорчаясь, что не поймали бабочку, возвращаются к своим сундучкам... И снова идут. Впереди — холм. С холма как на ладони видна деревня Линвартис. За Линвартисом — Жалюнай, дальше Бержинин-
кай и, наконец, Рикантай. Почему Римгайлы не могли поселиться в Рикантай?..
Бенюс смотрел на Виле, которая, согнувшись у края канавы, вытаскивала из ноги колючку, и горевал, что вскоре им придется расстаться. Два месяца... Нет, больше — до начала учебного года целых семьдесят три дня. Семьдесят три! На прощание надо было поговорить как-то особенно, — ведь они теперь не будут видеться каждый день. Но о чем? Разве он не сказал ей самое главное? Да, хотя... не все... Виле не знает, что вчера говорил ему Мингайла. А может, Мингайла и Виле сказал то же самое?.. Может, все скауты должны вот так... Потому что их долг бороться с врагами родины? Как бы там ни было, Бенюс чувствует —этого говорить Виле не стоит. Не потому, что учитель просил не болтать, — просто так, потому что ему самому очень неприятна эта тайна.
— Мы попадем в хорошее время,— сказала Виле,— Дневной отдых уже кончился, но родители еще не ушли в поле. Ты любишь молоко с клубникой?
— Моя мама тоже разводит клубнику, — рассеянно ответил Бенюс. — Прошлое воскресенье принесла несколько ягод. Только они еще совсем зеленые.
— У нас ранняя, — похвасталась Виле. — Жаль, папа еще не успел выбрать мед. Но я попрошу из моего улья отрезать кусок сота.
— У тебя есть свой улей? — удивился Бенюс.
— У нас у всех по улью. — Чем ближе к дому, тем разговорчивей становилась Виле. — Папа нарочно поделил. Он верит, что пчелы приносят счастье.
— А ты? — спросил Бенюс.
— Я? Нет. Пчелы — полезные насекомые. Вот и все. У папы очень интересные приметы. Раньше у нас было шесть ульев. Когда брат прошлой осенью умер от дифтерита, пчелиный рой в его улье погиб. Папа говорит, что пчелы вымерли с горя, знали, что Пятрукас вырос бы хорошим человеком. А плохого человека они не жалеют и уходят из улья еще при его жизни.
— А твой отец добрый? Виле повертела головой.
— Он любит нас,— сказала она задумчиво.— Только разве может человек быть добрым для всех? В прошлом году мы работали исполу в большом хо-
зяйстве, нанимали девку с батрачонком, — так они до самого рождества ворчали, чго папа рано поднимает, долго не дает ложиться, погано кормит, плохо одевает. А в этом году у нас пастух и девочка, они тоже недовольны. Нет, батраки его не любят.
— Всем не угодишь, — согласился Бенюс.
— Батраки хотели бы, чтоб с ними поровну делились, но что тогда останется хозяину? — оправдывала Виле отца.— В позапрошлом году у нас пала корова, в прошлом — лошадь, в этом от краснухи подохли все свиньи. Каждый год какая-нибудь беда. А батраку — что? Поработал до рождества, деньги взял и — к другому хозяину.
Продолжая болтать, они подошли к деревне Лин-вартис. Жилой дом Поцюсов, одну половину которого — горницу — теперь занимала семья Римгайлы, стоял боком к улице. Вдоль дома тянулся хмельник, а за ним большой, запущенный сад. По другой стороне дороги беспорядочно разбрелись хозяйственные постройки — каменные хлева, амбар, большое бревенчатое гумно с овином, а у гумна сеновал из решетин, обмазанных глиной,—всё крытое соломой, покосившееся, обросшее мохом.
Несколько лет назад в этой усадьбе произошла трагедия, о которой говорила вся волость. Газеты по-разному объясняли ее: одни обвиняли старого Поцюса, что тот неправильно поделил наследство, другие осуждали старшего сына, Юстинаса, который, пустив по ветру свою долю, требовал, чтобы на него записали хозяйство. Но хозяйство уже было записано на брата Габриелюса, и отец отказался менять свое решение. Тогда Юстинас ночью зарубил топором спящих родителей, брата Габриелюса с женой и их трехлетнего ребенка. Из всей семьи остался в живых только младший брат Йонас, которому удалось выскочить в окно. Но удар в плечо искалечил его на всю жизнь. Он ходит какой-то перекошенный, не может делать тяжелую работу. Юстинас в тюрьме сошел с ума и вскоре умер, поэтому Йонасу досталось все наследство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Вот это настоящие слова!
И она с уважением написала на второй странице, которую оставила для посвящения:
Велики лишь те, кто, себя не жалея,
Всю жизнь только ближним своим посвятил
И дело великое людям оставил...
Это было два с лишним года назад. За это время тетрадь чуть состарилась и потолстела, потому что между исписанными страницами Виле вкладывала цветы и листья. От частого чтения углы страниц поистрепались, распухли, а чистые листы потускнели, потеряли прежний блеск и запах. И чему тут удивляться? Ведь это не просто тетрадь по математике, а дневник, ближайший и вернейший друг Виле, поверенный сокровеннейших ее мыслей. Когда ей было грустно, она вынимала из фанерного самодельного чемодана своего милого друга, листала мелко исписанные страницы, с которых глядело прошлое, и от спокойного, то радостного, то по-детски обиженного тона дневника Виле становилось легче: «Сегодня несчастный день: я получила двойку», «Когда я возвращалась из гимназии, мальчики толкнули меня в лужу. За что? Ведь я не сделала им ничего плохого! Я чувствую себя очень и очень несчастной...», «На уроке учительница выбранила меня за то, что я разговариваю. А я хотела только повторить вопрос учительницы моей подруге, потому что она не услышала. Мне обидно. Погода
хорошая, солнце, а у меня на душе — слякоть...», «Этим утром по дороге в гимназию я встретила нище-» го и отдала ему последние двадцать центов. Ты бы видел, Дневник, как просияли его глаза! А как он благодарил! Ты не можешь себе представить, как приятно сделать доброе дело! Сегодня в большую перемену я не ела булочки с молоком и завтра тоже останусь без завтрака. Зато бедный поест досыта...»
Когда Виле бывало очень весело, она тоже вспоминала дневник. Но перед тем, как начать писать, она всегда листала страницы, пахнущие мятой, и перечитывала некоторые места. Этим она словно проверяла серьезность своих ощущений. Иногда прежние записи вызывали у нее улыбку. Ей начинало казаться, что некоторое время спустя и это событие покажется ничтожным, даже смешным. Тогда она откладывала дневник.
Но сегодня случилось такое, что обязательно нужно записать. На столе в вечернем солнце алеет горошинка. А на душе так хорошо... Виле вытащила из-под кровати чемодан. В нем лежат спортивный костюм, туфельки, несколько кукол, а на самом дне — дневник.
Виле раскрыла тетрадь.
13 апреля 1933 года. Пятница. Вчера папа с сестрами уехали в какой-то Линвартис в Скуоджяй-ской волости. Я не поехала, потому что все (мама, папа и тетушка Матилда) решили, что я должна за-кончить учебный год на старом месте. Была бы моя воля, никогда бы не переезжала в этот Скуоджяй. Мне здесь больше нравится, чем во всех других местах, где мы были до сих пор. Хозяин хороший, усадьба в красивом месте, около шоссе. Правда, до Шяуляя, куда я хожу в гимназию, будет около пятнадцати километров, но на велосипеде — сущий пустяк, могла бы ездить каждый день. Только тетушка не разрешает. У нее домик в городе, детей нет, и они с мужем очень меня любят. Вот почему я не езжу каждый день в деревню, а живу в домике тети Матилды неподалеку от гимназии. Бедная тетушка! Она так опечалилась, узнав, что мы переезжаем! Я бы охотно осталась у нее, но что будет делать мама? Ведь и она меня любит... Скажи, разве не странно, Дневник, что, делая хорошее одному, ты обязательно должна сделать плохое другому? А я хочу добра всем. Что делать? Конечно, все обошлось бы хорошо, если бы родителям не надо было ехать в какой-то Линвартис. Но они должны ехать. Давеча я слышала, отец говорил матери: «Жизнь у нас на колесах. Как у цыган. Огляделся, где лучше, и кати дальше». А мать ответила: «Не для себя разъезжаем. Девочке надо образование дать». Милые родители! Я знаю, вам бы гораздо легче было «разъезжать», если б я не училась, а помогала бы вам по хозяйсту. Вам бы не надо было таскаться всюду, искать хозяйство получше. Это я виновата! Я! Но я хочу учиться и не могу отказаться от гимназии. Не могу, не могу, не могу! Я плохая, тысячу раз плохая!
2 октября 193 3 года. Вторник. Я уже привыкла к новому месту. Деревня Линвартис мне нравится. Там красивое озеро. Мы уже жили у реки, у леса, около шоссе, а у озера поселились первый раз. Лето пролетело, словно молния. Просто удивительно, что с начала учебного года прошел целый месяц и я учусь в четвертом классе.
...Сегодня, возвращаясь с уроков, я видела, как мальчики-шалуны издевались над своим товарищем. Они стащили с его головы шапку и перебросили через забор. Когда мальчик полез за шапкой, Людас Гряужинис толкнул его, бедняжка зацепился за забор и, падая, порвал куртку на спине. Этот несчастный — сын бедной Ронкене из Рикантай, Бенюс Жутаутас. Бесстыдники, бесстыдники... В чем он перед вами провинился? Вы злые кошки, играете с мышью. Для своего удовольствия. Бессердечные вы... Для вас такие шалости — удовольствие. А для него? Подумали вы об этом?
Каждый обиженный человек для меня чем-то важнее, лучше других. А Бенюс... Даже странно, когда подумаешь: мы учимся в разных классах, до сих пор даже поговорить не пришлось, а мне кажется, будто мы давно-давно знакомы... Я хочу с ним подружиться, быть доброй и всегда помогать ему.
Виле еще раз прочла последнюю страницу и минутку посидела, мечтательно улыбаясь.
Красная стеклянная горошина ярко сверкала в лучах солнца.
Виле открыла новую страницу и начала писать:
1 апреля 1934 г. Среда. Удивительный день! Просто себя не узнаю. Наверное, весна виновата. Мне безумно весело. Хочу танцевать, петь, плакать, хохотать. Весь мир мне кажется нежным, слабым ребенком. А я большая, могучая. Вот раскину руки и прижму его к груди, как свою большую куклу Катрите (только не выдай, добрый Дневник, что я все еще играю в куклы!). Такого волшебного чувства я еще не переживала. Что это? Счастье? Конечно. Но назвать это чувство счастьем было бы мало. Это десять, нет, сто, тысяча счастий. Это счастье всего мира. А может быть, у этого могущественного чувства есть и другое название?..
От счастья голова кружится, Любовь впервые я узнала...
Чьи это слова? Не помню. В конце концов, какая разница, сказал их известный поэт или я сама придумала. Любовь! Неужели я влюблена? Когда я училась в начальной школе, мне нравился один робкий мальчик. На перемене мы сидели за одной партой и читали «Анта-нелиса-нелюдима». Одну страницу — я, другую — он. Бенюс мне чем-то напоминает того мальчика.
В воскресенье, накануне экзаменов, пришла мать. Она выглядела очень усталой, даже с лица спала.
— Ты один? — спросила она, тяжело опустившись на стул.
— Сама видишь. Мои соседи учатся в младших классах. У них экзаменов нет, разъехались. — Бенюс заметил застрявшие в складках ее платья усики ржи, вспомнил полевую тропу, по которой ходил каждый день, когда готовился к первому причастию, и почувствовал, как истосковался по родной деревне. — В то воскресенье, мама, я уже буду дома.
Мать не просияла, как бывало раньше, когда она узнавала, что он скоро вернется. Сидела, уронив на колени усталые руки, печально качала головой и с упреком смотрела на сына.
— Что случилось, мама? —Он не мог ее понять. Почему она не выспрашивает новости, как обычно, и сама ничего не рассказывает? В этой корзинке, конечно, лежит свежий творожный сыр, масло, а может быть, и цыпленок. Почему она не выкладывает все на стол, не спрашивает, хватает ли ему еды и что принести в следующий раз? — Ты очень устала, мама? Сегодня страшная жара...
Ее плечи задрожали. Она закрыла лицо ладонями и заплакала.
— Сынушка, сынушка... За что меня господь бог, за что?..
Бенюс растерянно смотрел на мать. От нее шел запах пота и дорожной пыли. Плачущая женщина, следы босых ног в комнате... Он где-то видел такую сцену. Нет, читал в романе, который дал Сикорскис.
— Мама, я ничего не понимаю...
— Перед всеми отказаться от отчима, наговорить на товарищей... Как ты мог, как ты мог, сынок...
У Бенюса похолодело в груди. Он уже забыл тот урок рисования и разговор с Мингайлой, которому нажаловался на Аницетаса, а потом наклеветал на Мышку.
— Вранье! — крикнул он, покраснев со стыда.— Перед классом я только правду сказал. Ведь ты, мама, всегда учила меня говорить правду! Кто мог тебе так подло наврать?
— Не знаю...— застонала мать.— Мне Антанас рассказал.
— Отчим! — неистовствовал Бенюс. — Ах, он уже вернулся?.. Нашла кого слушать. Будто не знаешь, что он с малых лет меня не любит.
— Но он правду сказал. Разве ты не вступил в скауты? — В глазах матери сквозь слезы мелькнул луч надежды.
— Я должен был вступить, мама,— нежно ответил Бенюс. Он подошел к матери, обнял ее за плечи и, устыдившись собственной нежности, снова отошел.— Скауты — хорошая организация. Ты помнишь, как учила меня заповедям божьим? «Люби ближнего, как самого себя». Слова из этих заповедей написаны на нашем знамени. А отчим — безбожник. Ему такое не нравится. Разве ты хочешь, мама, чтобы я тоже перестал ходить в костел?
— Грех говорить такое, сынушка. — Агне вытащила из рукава платок и, вздыхая, долго вытирала лицо.—Я ничего в этих скаутах не смыслю. Может, они и добру учат, только не надо отчима дразнить.
— Пускай он не суется в мои дела, а за своими поглядывает.
— Как ему не соваться? Ты же еще не взрослый, Родители должны о вас, о детях, заботиться.
— Ах, мама. Оставь меня в покое. У меня уже свой ум есть,
— Ребенок ты еще, Бенюкас, ребенок...—прошептала Агне,
— Ты так говоришь, потому что сама ничего не смыслишь, — обиженно сказал Бенюс. — Альбертас Си-корскис давно уже скаут, ему отец ни слова не говорит. Может, ты скажешь, что господин Сикорскис глупее отчима? У Стимбуриса и у бургомистра тоже дети скауты. У всех лучших людей дети в нашей организации. Ты бы радоваться должна, мама, что они меня приняли.
— Все равно, сынушка, все равно. Тебе надо из них вычеркнуться. Спокойней будет.
— Отчим приказал? — губы Бенюса искривились.
— Нет, нет! — Агне снова прослезилась. — Сердце мое говорит. Послушайся, Бенюкас, матери — лучше будет...
— Я тебя понимаю. Ты потому меня хочешь вытащить из скаутов, что отчим против таких организаций. Ты боишься мужа, да? Он тебя пилит? Да, мама? — Он нагнулся к матери, пытливо посмотрел ей в глаза и все понял, встретив умоляющий ее взгляд. — Не бойся, мама. Правда на моей стороне. Со мной учителя, товарищи, бог, а против него — все. Разве ты хочешь, чтобы я шел его дорогой?
— А ты не ходи! Ни с теми, ни с теми! — отчаянно крикнула Агне. — Ты иди сам собой, как все честные люди. И бог поможет.
Он понял, что мать не переубедить.
— Хорошо, я подумаю, мама, — пообещал он, чтобы быстрей кончить неприятный разговор.
— Подумай, сынушка, подумай, — успокоилась Агне.
«Понемногу она свыкнется, и будет хорошо»,— размышлял Бенюс, когда мать ушла. И все-таки на душе было неспокойно. После экзаменов его табель украшали сплошные пятерки — кроме двух четверок — по алгебре и геометрии. В прощальной речи директор Ольвидас несколько раз упомянул фамилию Бенюса, призывая учиться у Жутаутаса трудолюбию. Классный воспитатель Гармус пожал мальчику руку, капеллан Лапинскас подарил сборник религиозных статей, Мингайла обещал достать за полцены путевку в лагерь, а Альбертас Сикорскис сообщил, что его младший брат Валентинас хочет после начальной школы поступить прямо во второй класс гимназии и отец просит Бенюса подготовить сына за лето.
Немного в жизни ученика таких счастливых дней, и Бенюс одурел бы от радости, если бы его не угнетала предстоящая встреча с отчимом. «После радости всегда слезы», — вспомнил он поговорку матери. Ему казалось, что и в похвале директора, и в подарке капеллана, и в обещании Мингайлы, и в неожиданном доверии господина Сикорскиса таится какая-то неуловимая угроза.
Сразу после обеда Бенюс ушел домой. За местечком его дожидалась Виле. Он хотел понести ее сундучок, но она не дала, пошутив, что там нет ничего, кроме переэкзаменовки по латыни. У Бенюса в сундучке лежало старое белье, несколько книг, спортивные туфли и остатки продуктов, которые вернула совестливая хозяйка. Они шли не спеша, любовались солнечным июньским днем. То навстречу с грохотом мчалась телега, и, спасаясь от пыли, они прыгали через канаву, то на лугу Виле видела какой-то интересный цветок, который обязательно надо было сорвать, то появлялся мотылек, и они, швырнув прочь сундучки, кидались его ловить. Но мотылька поймать нелегко. Он дрожит в воздухе, трепеща разноцветными крылышками, манит дальше, на луг, и они толкаются, спорят — кто ловчее, кому достанется красавица-бабочка — и не чувствуют, как сплетаются их руки. Взгляды встречаются, щеки краснеют, руки отпускают одна другую, а бабочка в это время скрывается в пестром ковре цветов. Молча срывают они цветы, словно бы огорчаясь, что не поймали бабочку, возвращаются к своим сундучкам... И снова идут. Впереди — холм. С холма как на ладони видна деревня Линвартис. За Линвартисом — Жалюнай, дальше Бержинин-
кай и, наконец, Рикантай. Почему Римгайлы не могли поселиться в Рикантай?..
Бенюс смотрел на Виле, которая, согнувшись у края канавы, вытаскивала из ноги колючку, и горевал, что вскоре им придется расстаться. Два месяца... Нет, больше — до начала учебного года целых семьдесят три дня. Семьдесят три! На прощание надо было поговорить как-то особенно, — ведь они теперь не будут видеться каждый день. Но о чем? Разве он не сказал ей самое главное? Да, хотя... не все... Виле не знает, что вчера говорил ему Мингайла. А может, Мингайла и Виле сказал то же самое?.. Может, все скауты должны вот так... Потому что их долг бороться с врагами родины? Как бы там ни было, Бенюс чувствует —этого говорить Виле не стоит. Не потому, что учитель просил не болтать, — просто так, потому что ему самому очень неприятна эта тайна.
— Мы попадем в хорошее время,— сказала Виле,— Дневной отдых уже кончился, но родители еще не ушли в поле. Ты любишь молоко с клубникой?
— Моя мама тоже разводит клубнику, — рассеянно ответил Бенюс. — Прошлое воскресенье принесла несколько ягод. Только они еще совсем зеленые.
— У нас ранняя, — похвасталась Виле. — Жаль, папа еще не успел выбрать мед. Но я попрошу из моего улья отрезать кусок сота.
— У тебя есть свой улей? — удивился Бенюс.
— У нас у всех по улью. — Чем ближе к дому, тем разговорчивей становилась Виле. — Папа нарочно поделил. Он верит, что пчелы приносят счастье.
— А ты? — спросил Бенюс.
— Я? Нет. Пчелы — полезные насекомые. Вот и все. У папы очень интересные приметы. Раньше у нас было шесть ульев. Когда брат прошлой осенью умер от дифтерита, пчелиный рой в его улье погиб. Папа говорит, что пчелы вымерли с горя, знали, что Пятрукас вырос бы хорошим человеком. А плохого человека они не жалеют и уходят из улья еще при его жизни.
— А твой отец добрый? Виле повертела головой.
— Он любит нас,— сказала она задумчиво.— Только разве может человек быть добрым для всех? В прошлом году мы работали исполу в большом хо-
зяйстве, нанимали девку с батрачонком, — так они до самого рождества ворчали, чго папа рано поднимает, долго не дает ложиться, погано кормит, плохо одевает. А в этом году у нас пастух и девочка, они тоже недовольны. Нет, батраки его не любят.
— Всем не угодишь, — согласился Бенюс.
— Батраки хотели бы, чтоб с ними поровну делились, но что тогда останется хозяину? — оправдывала Виле отца.— В позапрошлом году у нас пала корова, в прошлом — лошадь, в этом от краснухи подохли все свиньи. Каждый год какая-нибудь беда. А батраку — что? Поработал до рождества, деньги взял и — к другому хозяину.
Продолжая болтать, они подошли к деревне Лин-вартис. Жилой дом Поцюсов, одну половину которого — горницу — теперь занимала семья Римгайлы, стоял боком к улице. Вдоль дома тянулся хмельник, а за ним большой, запущенный сад. По другой стороне дороги беспорядочно разбрелись хозяйственные постройки — каменные хлева, амбар, большое бревенчатое гумно с овином, а у гумна сеновал из решетин, обмазанных глиной,—всё крытое соломой, покосившееся, обросшее мохом.
Несколько лет назад в этой усадьбе произошла трагедия, о которой говорила вся волость. Газеты по-разному объясняли ее: одни обвиняли старого Поцюса, что тот неправильно поделил наследство, другие осуждали старшего сына, Юстинаса, который, пустив по ветру свою долю, требовал, чтобы на него записали хозяйство. Но хозяйство уже было записано на брата Габриелюса, и отец отказался менять свое решение. Тогда Юстинас ночью зарубил топором спящих родителей, брата Габриелюса с женой и их трехлетнего ребенка. Из всей семьи остался в живых только младший брат Йонас, которому удалось выскочить в окно. Но удар в плечо искалечил его на всю жизнь. Он ходит какой-то перекошенный, не может делать тяжелую работу. Юстинас в тюрьме сошел с ума и вскоре умер, поэтому Йонасу досталось все наследство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40