Без сомнения. Этот гадина из кожи вон лезет, тем более что представился такой удачный случай. Но разве только он со своей бандой плюнул Бенюсу в лицо? Кто знает... Вчера Бенюс допытывался мнения Люч-вартиса, но даже Ромас, этот парень-душа нараспашку, ловко увернулся от прямого ответа. Не видел, не слышал, не знает...
На следующее утро Бенюс шел в гимназию, как на заклание. Лючвартис всю дорогу вынужденно улыбался, односложно отвечая на вопросы товарища. У ворот их обогнали гимназисты средних классов. Большинства из них Бенюс не знал. Проходя мимо, они подтолкнули друг друга и замолкли, а потом обернулись и с любопытством посмотрели на Бенюса. В коридоре Бенюс встретил Ольвидаса и громко поздоровался. Директор кивнул и улыбнулся как-то по-особенному. Бенюс разделся и, взяв портфель, зашел в туалет. Уборная пустовала. Он осмотрел все кабины и успокоился, не обнаружив новых надписей. Спускаясь по лестнице, он столкнулся с учителем английского Маргисом. Бенюсу показалось, что на устах Маргиса блуждает та же странная улыбка, которую несколько минут назад он заметил на лице директора. Когда Бенюс вошел в класс, ученики уже сидели на местах. Он поздоровался и почувствовал, что все на мгновение как бы смутились и уставились на него. Бенюс не был в этом уверен, но ему показалось, что до его прихода весь класс говорил о нем. На уроке его угнетало все усиливающееся чувство отверженности. Подобное чувство он испытал неполных семь лет назад, когла рассаживали учеников и Гряужинис публично унизил его, отказавшись сесть за одну парту. Мелькнула мысль поговорить с Виле. Вдруг она передумала? Может, уже жалеет, что погорячилась, и хотела бы объясниться, только не решается... А может, сама царапает что-нибудь на стенке в женском туалете? Бенюсу на мгновение захотелось подразнить ее, но тут же расхотелось: он почувствовал, что ненавидит Виле. Не сердится на нее, а просто ненавидит, и ненавидит так сильно, что и словами не выразить.
На следующей перемене он снова забежал в уборную. У окна стояли три семиклассника и чесали языки. Увидев Бенюса, они замолкли и притворились, что смотрят в окно. У одного из них из рукава курился папиросный дымок. Бенюс зашел в свободную кабину и рядом со вчерашней замазанной надписью увидел вырезанные ножом на стене слова: «Чернилами позор не смоешь». Он выхватил финку и в бешенстве стал ковырять стену ножом. Семиклассники над чем-то весело смеялись. «Они!» Кровь вскипела у Бенюса, он стиснул нож и бросился было из кабины, но в туалет вошел инспектор Горилла-Сенкус. Бенюс плюнул, дрожащей рукой спустил воду и вернулся в класс. Урок он просидел, как на иголках, а как только раздался звонок, бросился в уборную и провел там всю перемену. Надписи преследовали его, как кошмар. Ме-
жду ним и его невидимыми врагами шла тайная борьба. Бенюс не знал, сколько этих врагов — три, пять, десять, а может быть, всего только два проказника из первых классов — но ему казалось, что против него вся гимназия. Каждый раз, проверяя кабины, он находит все новые надписи, которые замазывал химимче-ским карандашом или выцарапывал финкой. Но безжалостные преследователи не сдавали позиций. Их словно веселила такая игра. Пока Бенюс не замечал надписей, они не понимали значения своих выпадов и были даже разочарованы, но неожиданное бешенство Бенюса развеселило их. На последней перемене Бенюс столкнулся в уборной с Альбертасом.
— Что с тобой? Желудок не в порядке? Ты что из туалета не выходишь? — Сикорскис иронически улыбался. Бенюс ничего не ответил. Альбертас наклонился к самому его уху и вполголоса добавил: — Перестань веселить мальчишек. Пускай себе марают. Надоест — перестанут.
— Пошел к черту! — Бенюс отвернулся. Ему было стыдно перед Альбертасом.
— Чего сердишься? Я-то на стенах не пишу.— Сикорскис пожал Бенюсу плечо.— Пошли вниз, увидишь кое-что повеселей, чем проделки молокососов. Давай поспешим, пока директор не спохватился.
— Чего ты хочешь?
— Чтобы ты образумился.— Сикорскис пошел к двери. Бенюс, все больше беспокоясь, последовал за ним. Они спустились по лестнице. Коридор был почти пуст. У парадной двери, где висела доска объявлений, толкались добрых полсотни гимназистов.
— Еще не сорвали,—обрадовался Альбертас.— Послушай. Тебя касается.
Бенюс протиснулся поближе и увидел на доске объявление, написанное от руки печатными буквами. У самой доски, в окружении гомонящих гимназистов, стоял Кулешюс и громко читал, подражая диктору:
«...Ученики! Во все времена и во всех странах «предатель» был и остается самым позорным словом. Это слово идет в паре с «выродком», «насильником», «шпионом», «провокатором», «отцеубийцей» и т. д. Что может быть низменней, чем заковать в кандалы человека, который кормил, одевал тебя, пускал учиться! Так может поступить лишь тварь без остатков человеколюбия и совести, моральный выродок. Разве Бенюс Жутаутас не докатился до этого? Народная пословица говорит: «С кем поведешься, от того и наберешься». Всем известно, с кем «повелся» Жутаутас. Барские сынки перетянули его на свою сторону, желая вымуштровать верного слугу буржуазии...» — Кулепное помолчал, огляделся и, увидев Мингайлу, который подходил к толпе, нырнул в сторону. Ученики зашумели, посыпались реплики:
— Чистая работа!
— И правильно!
— Его отчим — большевик.
— Ну и что?
— Замолчите! Он слышит...
— Ясное дело, слышит. Уши у него большие... Бенюс прислонился к стене. Он был бледен, на лбу выступили капли пота. Поодаль стоял Аницетас — сдержанный, холодный. Их взгляды встретились; Бенюс смотрел, обезумев от ярости, Аницетас — торжествующе, как победитель. Ни один не хотел первым отвести взгляда. Так они стояли, словно быки, сцепившиеся рогами, и пожирали друг друга глазами. Бенюс не видел, как Мингайла кинулся к доске, сорвал бумажку, как появившиеся откуда-то директор с инспектором разогнали толпу и уволокли Кулешюса в канцелярию.
— Ну? Что скажешь? — услышал он словно через вату.
— Мразь...—прошептал Бенюс, поднимая на Аль-бертаса покрасневшие глаза. Аницетаса в коридоре уже не было.
— Красные состряпали.
— Аницетас...—выдавил сквозь зубы Бенюс.
— Не один он и не против тебя одного. Это уже не пачкотня в уборной, а политика. Я, можно сказать, первым увидел эту большевистскую шпаргалку, но не сорвал: хотел, чтобы ты сам прочувствовал и понял, с кем имеешь дело. Надо бороться. Они мутят воду, льют нам на голову помои, а мы молчим. Размазни! Ты получил по морде и будешь последним олухом, если не дашь сдачи.
— Кому? — глухо спросил Бенюс— Покажи, кому!
— У нас есть газета, и мы можем им дать сдачи.
После каникул выпустим увеличенный номер — узнают, почем фунт лиха. Теперь ты понимаешь, как глупо уходить из «Юного патриота»?
Бенюс ничего не ответил.
К ним подошел Мингайла.
— Подумай, Бенюс,— буркнул Альбертас, уходя.
— Ты едешь сегодня в деревню? — спросил Мингайла. — Его мягкий, испытующий взгляд скользнул по лицу Бенюса.
Бенюс пожал плечами: об этом он еще не думал. Мингайла смущенно кашлянул и, не дожидаясь ответа, прибавил:
— Может, зайдешь ко мне после уроков. На каникулы я уезжаю в Скуоджяй, а нам надо поговорить. Ладно? —в его голосе было искреннее участие.
Бенюс машинально кивнул.
— Не переживай, дружище. — Мингайла подбадривающе пожал ему локоть и ушел.
Когда кончился последний урок, Бенюс подождал, пока все разошлись, потом не спеша оделся и ушел домой. На улицах чувствовалось приближение праздника. В воздухе витали запахи леса и сдобного теста. По обледеневшим тротуарам сновали дети, прицепив к ботинкам деревяшки, подбитые жестью. Сгорбленный старик волочил по тротуару елку. В подворотнях и дворах была рассыпана хвоя. Многие уже нарядили елки, заперли их от детей, и теперь разряженные красавицы соблазнительно красовались за окнами. Весело бренчали колокольчики, впуская и выпуская из лавок покупателей, нагруженных рождественскими подарками, детскими игрушками, елочными украшениями и всякой всячиной.
Мимо пролетели сани. В них сидел крестьянин в белом тулупе и трое гимназистов — один другого меньше. «Домой...— подумал Бенюс— Даже не пообедали — только бы поскорей домой. Наверное, все из одной деревни. До чего хорошо!..» В его воображении всплыла родная деревня, убогая изба у большака, глинобитный пол, весь в выбоинах — совсем маленьким мальчиком он наливал в ямки воды и «ловил рыбок». Раньше он как-то не дорожил своим домом и почти не скучал по матери, Шарунасу, а теперь вдруг почувствовал, что хотел бы, очень бы хотел сидеть в эту минуту в санях, как эти три гимназиста, и нестись в Рикантай. А кто ему это запрещает? Надо только зайти к Альбертасу, которого ждут сани, присланные господином Сикорскисом, и часа через два будешь дома. Будешь... Да... А есть ли у него дом? И кто его там ждет? Шарунас? Мать? Шарунаса нет, а мать... Да, мать его ждет и широко распахнет перед ним дверь, откуда бы он ни пришел. Он бы мог убить ее, свою мать, и все равно в день страшного суда ее сердце простило бы его. Бог бы осудил, а мать — нет. Она бы следовала за своим палачом в самые глубины ада, чтобы только быть вместе. Потому что она — мать. Но сын ли он? Он никогда не был добр к ней, хоть и любил ее и в конце концов разрушил ее счастье. Как он теперь войдет в родную избу, что скажет на упрек в глазах, как ответит на вопрос, который воздвиг между ними непреодолимую стену. «Почему ты так поступил?» Это слова Виле, но их может повторить мать. И она повторит. А что он ответит? Ничего... Он все сказал четыре дня назад, когда они встретились Что же еще добавить? Что ему жаль отчима? Нет, этого он никогда не скажет. Вот и все. Они будут сидеть в мрачной избе. Мать и сын. Ненужные друг другу, чужие люди. Зайдет соседка. И та будет сидеть и молчать. Зайдет другая, и та будет сидеть и молчать. Все будут молчать и смотреть на него, как на волка. А может, вообще никто не зайдет. Тогда они будут сидеть вдвоем с матерью и будут слушать, как за печкой поют сверчки. Нет, незачем идти домой. Он проведет каникулы здесь, в местечке. Почитает, поиграет сам с собой в шахматы, вечером сходит в кино. А после каникул все будет иначе. Должно быть иначе.
Только вернувшись домой, Бенюс вспомнил приглашение Мингайлы. «Зайду завтра, — подумал он.— Нет, завтра он уезжает на каникулы, у него не будет времени. Э, какая разница! Пускай себе едет... Все куда-нибудь едут... Скатертью дорога! Вы без меня, я — без вас... обойдемся...» Бенюсу показалось странным, что ему все равно, пойти к Мингайле или нет. Более того, мысль о брате-руководителе даже расстроила Бенюса, и он понял, что в этот вечер (хотя бы в этот вечер) он не пойдет к Мингайле. Он просто не хочет видеть учителя и не представляет, о чем они могут говорить. О надписях в уборной? Об отчиме? О сегодняшней листовке? У-ух!.. До чего это все надоело! Хоть раз оставили бы в покое...
Когда Бенюс пришел, старик Лючвартис вертелся около саней, а Ромас, стоя, глотал холодные клецки. Отец торопил его ехать, потому что еще сегодня надо было дома нагрузить овин. Бенюс не торопясь поел, вымыл руки и ушел в свою комнату. Всюду виднелись следы поспешных сборов Ромаса: кровать была в беспорядке, полотенце упало на пол, на столе валялись бумажки, старые тетради. Бенюс оправил одеяло, перебросил полотенце через спинку кровати и подошел к столу. Среди скомканных бумажек он заметил вырванные из тетради листки. Одна страничка была исчеркана и измазана чернилами, а другая — чистая. Бенюс сложил их и хотел было бросить в корзинку, но увидел написанное карандашом четверостишие:
Плодится в мире божьем свора Рычащих хищников ночных. Убийцы здесь, иуды, воры. О господи, помилуй их!
Бенюс поднял листок к свету и прочитал еще раз. Иуды... Почему это слово подчеркнуто? Когда Ромас написал это четверостишие, — до этого или после? Иуды... Воры, убийцы и... Бенюс скомкал оба листка и швырнул в мусорную корзину. Не садясь, снял туфли, скинул пиджак и вытянулся на кровати. Наволочку недавно сменили, она пахла мылом и утюгом. «Эту наволочку мама стирала...» На кухне хлопотала Луокене. Звенела посуда, шипела вода, брызнувшая на раскаленную плиту, гремели отодвигаемые стулья. «Мама теперь тоже, наверное, прибирает на кухне...»
Убийцы здесь, иуды, воры. О господи, помилуй их!..
Бенюс зажмурился. Минуту он лежал, ни о чем не думая. Только четверостишие Ромаса непрерывно звенело в ушах. Наконец и оно смолкло. Когда Бенюс проснулся, комната утопала в сумерках. В тяжелой тишине однообразно тикал неутомимый будильник, за стеной переругивались хозяева. Бенюс лежал навзничь и никак не мог расстаться со сном. Он не помнил точно, что ему снилось. Осталось только общее настроение и обрывки картин: заросшее камышом озеро, за-
ход солнца, лодка. Нет, не лодка, автомобиль. Они сидели с Адой в автомобиле господина Сикорскиса и мчались через волнующееся озеро. На Аде был купальник в золотых подсолнухах. Она пахла солнцем и чистым прибрежным песком. Бенюс положил ей голову на колени. Она нагнулась, и их губы слились в поцелуе.
Бенюс свесил ноги и сел. Ада! Вот с кем он проведет этот вечер, а может быть, и все каникулы! Надо сходить к Аде. Она единственный человек, с которым легко.
Бенюс потянулся, разминая вялое после сна тело, и стал торопливо одеваться.
Ада с двумя молодыми людьми играла в карты в гостиной. Один из них был Пятрас Стимбурис, а второй — его двоюродный брат из Клайпеды. Гость из Клайпеды был низенький, упитанный, опрятный человечек с круглым самодовольным лицом, с которого не сходила сытая улыбка. Он без передышки молол языком, рассказывая о различных переделках, в которые они попадали, после того как Пятрас переехал в Клайпеду. Говоря, он так брызгал слюной, что казалось, будто вместо языка у него подвешена кропильница. Красноречивого гостя Пятрас называл Стасяли-сом, Ада — господином Грумбленасом. Рядом с ним Стимбурис казался писаным красавцем. По правде говоря, он и был красив: высокий, статный, с интересным лицом — крупный, упрямый подбородок, широкие скулы и желтые кошачьи глаза. Пятрас сидел против Ады с таким выражением лица, словно ему все равно, что о нем говорят. Он молчал и старался выглядеть равнодушным ко всему окружающему, но когда толстяк упоминал о женщинах или когда заговаривала Ада, его ноздри вдруг раздувались, а в прищуренных глазах вспыхивали огоньки. Да, в компании Пятрас не был интересен, зато Ада знала, чего он стоит в постели. Он пришел на следующий вечер после ночи, проведенной Адой с Бенюсом, и мгновенно вернул свои прежние позиции в сердце Ады. Они провели всю ночь на диване в гостиной. Ада обнимала Пятраса и воображала, что ласкает Бенюса, а в душе сожалела, почему бог не сделал из этих двух мужчин одного. На другой вечер Пятрас пришел со Стасяли-сом. До двенадцати они играли в карты, попивали вино и обтирали с лица слюну Грумбленаса. Потом Ста-сялис ушел. Они снова провели ночь вместе, и Ада больше не думала о Бенюсе. Бенюс подождет. Каждый ждет своего часа... Сегодня Пятрас снова пришел со Стасялисом. Неприятный тип этот Грум-бленас. Зато Пятрас рядом с ним выглядит принцем. Бенюса раздражало поведение Ады. Она держалась вежливо и холодно. Тайком она не послала ему ни единого взгляда, ни единой улыбки и все время называла Жутаутасом. Правда, Стасялиса она тоже называла по фамилии. Но Бенюс — одно, а этот пульверизатор — другое. Почему она Пятраса не назовет по фамилии? «Держись, господин Пятрас!», «Режь, господин Пятрас», «Твоя, господин Пятрас!» А иногда просто «Пятрас!», без господина... Бенюс выпил несколько рюмок вина, но настроение не улучшилось. Какого черта Ада посадила его против Грумбленаса? Потому что он пришел позже всех? Ну и что? Стася-лис — приятель Стимбуриса, пускай и играет с ним. Но нет. Она посадила перед собой Стимбуриса и смотрится в него, как в зеркало, а Жутаутас должен глядеть на откормленное рыло Грумбленаса и глотать его слюни. Бенюс хотел было швырнуть на стол карты и уйти, но чары той ночи приковывали его к месту. Нет, он не уйдет, сперва пускай уходит Стим-бурис со своим братцем, а потом — посмотрим...
— Вы не ту карту бросили, господин Жутаутас,— сказал Стасялис. — Не будьте таким рассеянным.
— Я не заметил, — буркнул Бенюс.
— Моя! —Ада бросила карты и прыснула. Стим-бурис навострил уши, услышав ее голос, и уставился в угол. Он никогда не смотрел на человека прямо.— Господину Грумбленасу тасовать.
— Охотно.—Стасялис собрал карты, перетасовал и посмотрел на нижнюю.— Снимите, господин Жутаутас. Девятка. Еще раз. Опять девятка. Кто вам сегодня руку отлежал?
— А вам что? — огрызнулся Бенюс— Не на деньги же играем.
— А может, на деньги перекинемся? — Грумбленас оглядел игроков.
— Нет. — Ада тряхнула головой. — Не могу видеть деньги на столе. Лавкой пахнет.
Стимбурис одобрительно выпятил губу и поднял глаза к потолку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
На следующее утро Бенюс шел в гимназию, как на заклание. Лючвартис всю дорогу вынужденно улыбался, односложно отвечая на вопросы товарища. У ворот их обогнали гимназисты средних классов. Большинства из них Бенюс не знал. Проходя мимо, они подтолкнули друг друга и замолкли, а потом обернулись и с любопытством посмотрели на Бенюса. В коридоре Бенюс встретил Ольвидаса и громко поздоровался. Директор кивнул и улыбнулся как-то по-особенному. Бенюс разделся и, взяв портфель, зашел в туалет. Уборная пустовала. Он осмотрел все кабины и успокоился, не обнаружив новых надписей. Спускаясь по лестнице, он столкнулся с учителем английского Маргисом. Бенюсу показалось, что на устах Маргиса блуждает та же странная улыбка, которую несколько минут назад он заметил на лице директора. Когда Бенюс вошел в класс, ученики уже сидели на местах. Он поздоровался и почувствовал, что все на мгновение как бы смутились и уставились на него. Бенюс не был в этом уверен, но ему показалось, что до его прихода весь класс говорил о нем. На уроке его угнетало все усиливающееся чувство отверженности. Подобное чувство он испытал неполных семь лет назад, когла рассаживали учеников и Гряужинис публично унизил его, отказавшись сесть за одну парту. Мелькнула мысль поговорить с Виле. Вдруг она передумала? Может, уже жалеет, что погорячилась, и хотела бы объясниться, только не решается... А может, сама царапает что-нибудь на стенке в женском туалете? Бенюсу на мгновение захотелось подразнить ее, но тут же расхотелось: он почувствовал, что ненавидит Виле. Не сердится на нее, а просто ненавидит, и ненавидит так сильно, что и словами не выразить.
На следующей перемене он снова забежал в уборную. У окна стояли три семиклассника и чесали языки. Увидев Бенюса, они замолкли и притворились, что смотрят в окно. У одного из них из рукава курился папиросный дымок. Бенюс зашел в свободную кабину и рядом со вчерашней замазанной надписью увидел вырезанные ножом на стене слова: «Чернилами позор не смоешь». Он выхватил финку и в бешенстве стал ковырять стену ножом. Семиклассники над чем-то весело смеялись. «Они!» Кровь вскипела у Бенюса, он стиснул нож и бросился было из кабины, но в туалет вошел инспектор Горилла-Сенкус. Бенюс плюнул, дрожащей рукой спустил воду и вернулся в класс. Урок он просидел, как на иголках, а как только раздался звонок, бросился в уборную и провел там всю перемену. Надписи преследовали его, как кошмар. Ме-
жду ним и его невидимыми врагами шла тайная борьба. Бенюс не знал, сколько этих врагов — три, пять, десять, а может быть, всего только два проказника из первых классов — но ему казалось, что против него вся гимназия. Каждый раз, проверяя кабины, он находит все новые надписи, которые замазывал химимче-ским карандашом или выцарапывал финкой. Но безжалостные преследователи не сдавали позиций. Их словно веселила такая игра. Пока Бенюс не замечал надписей, они не понимали значения своих выпадов и были даже разочарованы, но неожиданное бешенство Бенюса развеселило их. На последней перемене Бенюс столкнулся в уборной с Альбертасом.
— Что с тобой? Желудок не в порядке? Ты что из туалета не выходишь? — Сикорскис иронически улыбался. Бенюс ничего не ответил. Альбертас наклонился к самому его уху и вполголоса добавил: — Перестань веселить мальчишек. Пускай себе марают. Надоест — перестанут.
— Пошел к черту! — Бенюс отвернулся. Ему было стыдно перед Альбертасом.
— Чего сердишься? Я-то на стенах не пишу.— Сикорскис пожал Бенюсу плечо.— Пошли вниз, увидишь кое-что повеселей, чем проделки молокососов. Давай поспешим, пока директор не спохватился.
— Чего ты хочешь?
— Чтобы ты образумился.— Сикорскис пошел к двери. Бенюс, все больше беспокоясь, последовал за ним. Они спустились по лестнице. Коридор был почти пуст. У парадной двери, где висела доска объявлений, толкались добрых полсотни гимназистов.
— Еще не сорвали,—обрадовался Альбертас.— Послушай. Тебя касается.
Бенюс протиснулся поближе и увидел на доске объявление, написанное от руки печатными буквами. У самой доски, в окружении гомонящих гимназистов, стоял Кулешюс и громко читал, подражая диктору:
«...Ученики! Во все времена и во всех странах «предатель» был и остается самым позорным словом. Это слово идет в паре с «выродком», «насильником», «шпионом», «провокатором», «отцеубийцей» и т. д. Что может быть низменней, чем заковать в кандалы человека, который кормил, одевал тебя, пускал учиться! Так может поступить лишь тварь без остатков человеколюбия и совести, моральный выродок. Разве Бенюс Жутаутас не докатился до этого? Народная пословица говорит: «С кем поведешься, от того и наберешься». Всем известно, с кем «повелся» Жутаутас. Барские сынки перетянули его на свою сторону, желая вымуштровать верного слугу буржуазии...» — Кулепное помолчал, огляделся и, увидев Мингайлу, который подходил к толпе, нырнул в сторону. Ученики зашумели, посыпались реплики:
— Чистая работа!
— И правильно!
— Его отчим — большевик.
— Ну и что?
— Замолчите! Он слышит...
— Ясное дело, слышит. Уши у него большие... Бенюс прислонился к стене. Он был бледен, на лбу выступили капли пота. Поодаль стоял Аницетас — сдержанный, холодный. Их взгляды встретились; Бенюс смотрел, обезумев от ярости, Аницетас — торжествующе, как победитель. Ни один не хотел первым отвести взгляда. Так они стояли, словно быки, сцепившиеся рогами, и пожирали друг друга глазами. Бенюс не видел, как Мингайла кинулся к доске, сорвал бумажку, как появившиеся откуда-то директор с инспектором разогнали толпу и уволокли Кулешюса в канцелярию.
— Ну? Что скажешь? — услышал он словно через вату.
— Мразь...—прошептал Бенюс, поднимая на Аль-бертаса покрасневшие глаза. Аницетаса в коридоре уже не было.
— Красные состряпали.
— Аницетас...—выдавил сквозь зубы Бенюс.
— Не один он и не против тебя одного. Это уже не пачкотня в уборной, а политика. Я, можно сказать, первым увидел эту большевистскую шпаргалку, но не сорвал: хотел, чтобы ты сам прочувствовал и понял, с кем имеешь дело. Надо бороться. Они мутят воду, льют нам на голову помои, а мы молчим. Размазни! Ты получил по морде и будешь последним олухом, если не дашь сдачи.
— Кому? — глухо спросил Бенюс— Покажи, кому!
— У нас есть газета, и мы можем им дать сдачи.
После каникул выпустим увеличенный номер — узнают, почем фунт лиха. Теперь ты понимаешь, как глупо уходить из «Юного патриота»?
Бенюс ничего не ответил.
К ним подошел Мингайла.
— Подумай, Бенюс,— буркнул Альбертас, уходя.
— Ты едешь сегодня в деревню? — спросил Мингайла. — Его мягкий, испытующий взгляд скользнул по лицу Бенюса.
Бенюс пожал плечами: об этом он еще не думал. Мингайла смущенно кашлянул и, не дожидаясь ответа, прибавил:
— Может, зайдешь ко мне после уроков. На каникулы я уезжаю в Скуоджяй, а нам надо поговорить. Ладно? —в его голосе было искреннее участие.
Бенюс машинально кивнул.
— Не переживай, дружище. — Мингайла подбадривающе пожал ему локоть и ушел.
Когда кончился последний урок, Бенюс подождал, пока все разошлись, потом не спеша оделся и ушел домой. На улицах чувствовалось приближение праздника. В воздухе витали запахи леса и сдобного теста. По обледеневшим тротуарам сновали дети, прицепив к ботинкам деревяшки, подбитые жестью. Сгорбленный старик волочил по тротуару елку. В подворотнях и дворах была рассыпана хвоя. Многие уже нарядили елки, заперли их от детей, и теперь разряженные красавицы соблазнительно красовались за окнами. Весело бренчали колокольчики, впуская и выпуская из лавок покупателей, нагруженных рождественскими подарками, детскими игрушками, елочными украшениями и всякой всячиной.
Мимо пролетели сани. В них сидел крестьянин в белом тулупе и трое гимназистов — один другого меньше. «Домой...— подумал Бенюс— Даже не пообедали — только бы поскорей домой. Наверное, все из одной деревни. До чего хорошо!..» В его воображении всплыла родная деревня, убогая изба у большака, глинобитный пол, весь в выбоинах — совсем маленьким мальчиком он наливал в ямки воды и «ловил рыбок». Раньше он как-то не дорожил своим домом и почти не скучал по матери, Шарунасу, а теперь вдруг почувствовал, что хотел бы, очень бы хотел сидеть в эту минуту в санях, как эти три гимназиста, и нестись в Рикантай. А кто ему это запрещает? Надо только зайти к Альбертасу, которого ждут сани, присланные господином Сикорскисом, и часа через два будешь дома. Будешь... Да... А есть ли у него дом? И кто его там ждет? Шарунас? Мать? Шарунаса нет, а мать... Да, мать его ждет и широко распахнет перед ним дверь, откуда бы он ни пришел. Он бы мог убить ее, свою мать, и все равно в день страшного суда ее сердце простило бы его. Бог бы осудил, а мать — нет. Она бы следовала за своим палачом в самые глубины ада, чтобы только быть вместе. Потому что она — мать. Но сын ли он? Он никогда не был добр к ней, хоть и любил ее и в конце концов разрушил ее счастье. Как он теперь войдет в родную избу, что скажет на упрек в глазах, как ответит на вопрос, который воздвиг между ними непреодолимую стену. «Почему ты так поступил?» Это слова Виле, но их может повторить мать. И она повторит. А что он ответит? Ничего... Он все сказал четыре дня назад, когда они встретились Что же еще добавить? Что ему жаль отчима? Нет, этого он никогда не скажет. Вот и все. Они будут сидеть в мрачной избе. Мать и сын. Ненужные друг другу, чужие люди. Зайдет соседка. И та будет сидеть и молчать. Зайдет другая, и та будет сидеть и молчать. Все будут молчать и смотреть на него, как на волка. А может, вообще никто не зайдет. Тогда они будут сидеть вдвоем с матерью и будут слушать, как за печкой поют сверчки. Нет, незачем идти домой. Он проведет каникулы здесь, в местечке. Почитает, поиграет сам с собой в шахматы, вечером сходит в кино. А после каникул все будет иначе. Должно быть иначе.
Только вернувшись домой, Бенюс вспомнил приглашение Мингайлы. «Зайду завтра, — подумал он.— Нет, завтра он уезжает на каникулы, у него не будет времени. Э, какая разница! Пускай себе едет... Все куда-нибудь едут... Скатертью дорога! Вы без меня, я — без вас... обойдемся...» Бенюсу показалось странным, что ему все равно, пойти к Мингайле или нет. Более того, мысль о брате-руководителе даже расстроила Бенюса, и он понял, что в этот вечер (хотя бы в этот вечер) он не пойдет к Мингайле. Он просто не хочет видеть учителя и не представляет, о чем они могут говорить. О надписях в уборной? Об отчиме? О сегодняшней листовке? У-ух!.. До чего это все надоело! Хоть раз оставили бы в покое...
Когда Бенюс пришел, старик Лючвартис вертелся около саней, а Ромас, стоя, глотал холодные клецки. Отец торопил его ехать, потому что еще сегодня надо было дома нагрузить овин. Бенюс не торопясь поел, вымыл руки и ушел в свою комнату. Всюду виднелись следы поспешных сборов Ромаса: кровать была в беспорядке, полотенце упало на пол, на столе валялись бумажки, старые тетради. Бенюс оправил одеяло, перебросил полотенце через спинку кровати и подошел к столу. Среди скомканных бумажек он заметил вырванные из тетради листки. Одна страничка была исчеркана и измазана чернилами, а другая — чистая. Бенюс сложил их и хотел было бросить в корзинку, но увидел написанное карандашом четверостишие:
Плодится в мире божьем свора Рычащих хищников ночных. Убийцы здесь, иуды, воры. О господи, помилуй их!
Бенюс поднял листок к свету и прочитал еще раз. Иуды... Почему это слово подчеркнуто? Когда Ромас написал это четверостишие, — до этого или после? Иуды... Воры, убийцы и... Бенюс скомкал оба листка и швырнул в мусорную корзину. Не садясь, снял туфли, скинул пиджак и вытянулся на кровати. Наволочку недавно сменили, она пахла мылом и утюгом. «Эту наволочку мама стирала...» На кухне хлопотала Луокене. Звенела посуда, шипела вода, брызнувшая на раскаленную плиту, гремели отодвигаемые стулья. «Мама теперь тоже, наверное, прибирает на кухне...»
Убийцы здесь, иуды, воры. О господи, помилуй их!..
Бенюс зажмурился. Минуту он лежал, ни о чем не думая. Только четверостишие Ромаса непрерывно звенело в ушах. Наконец и оно смолкло. Когда Бенюс проснулся, комната утопала в сумерках. В тяжелой тишине однообразно тикал неутомимый будильник, за стеной переругивались хозяева. Бенюс лежал навзничь и никак не мог расстаться со сном. Он не помнил точно, что ему снилось. Осталось только общее настроение и обрывки картин: заросшее камышом озеро, за-
ход солнца, лодка. Нет, не лодка, автомобиль. Они сидели с Адой в автомобиле господина Сикорскиса и мчались через волнующееся озеро. На Аде был купальник в золотых подсолнухах. Она пахла солнцем и чистым прибрежным песком. Бенюс положил ей голову на колени. Она нагнулась, и их губы слились в поцелуе.
Бенюс свесил ноги и сел. Ада! Вот с кем он проведет этот вечер, а может быть, и все каникулы! Надо сходить к Аде. Она единственный человек, с которым легко.
Бенюс потянулся, разминая вялое после сна тело, и стал торопливо одеваться.
Ада с двумя молодыми людьми играла в карты в гостиной. Один из них был Пятрас Стимбурис, а второй — его двоюродный брат из Клайпеды. Гость из Клайпеды был низенький, упитанный, опрятный человечек с круглым самодовольным лицом, с которого не сходила сытая улыбка. Он без передышки молол языком, рассказывая о различных переделках, в которые они попадали, после того как Пятрас переехал в Клайпеду. Говоря, он так брызгал слюной, что казалось, будто вместо языка у него подвешена кропильница. Красноречивого гостя Пятрас называл Стасяли-сом, Ада — господином Грумбленасом. Рядом с ним Стимбурис казался писаным красавцем. По правде говоря, он и был красив: высокий, статный, с интересным лицом — крупный, упрямый подбородок, широкие скулы и желтые кошачьи глаза. Пятрас сидел против Ады с таким выражением лица, словно ему все равно, что о нем говорят. Он молчал и старался выглядеть равнодушным ко всему окружающему, но когда толстяк упоминал о женщинах или когда заговаривала Ада, его ноздри вдруг раздувались, а в прищуренных глазах вспыхивали огоньки. Да, в компании Пятрас не был интересен, зато Ада знала, чего он стоит в постели. Он пришел на следующий вечер после ночи, проведенной Адой с Бенюсом, и мгновенно вернул свои прежние позиции в сердце Ады. Они провели всю ночь на диване в гостиной. Ада обнимала Пятраса и воображала, что ласкает Бенюса, а в душе сожалела, почему бог не сделал из этих двух мужчин одного. На другой вечер Пятрас пришел со Стасяли-сом. До двенадцати они играли в карты, попивали вино и обтирали с лица слюну Грумбленаса. Потом Ста-сялис ушел. Они снова провели ночь вместе, и Ада больше не думала о Бенюсе. Бенюс подождет. Каждый ждет своего часа... Сегодня Пятрас снова пришел со Стасялисом. Неприятный тип этот Грум-бленас. Зато Пятрас рядом с ним выглядит принцем. Бенюса раздражало поведение Ады. Она держалась вежливо и холодно. Тайком она не послала ему ни единого взгляда, ни единой улыбки и все время называла Жутаутасом. Правда, Стасялиса она тоже называла по фамилии. Но Бенюс — одно, а этот пульверизатор — другое. Почему она Пятраса не назовет по фамилии? «Держись, господин Пятрас!», «Режь, господин Пятрас», «Твоя, господин Пятрас!» А иногда просто «Пятрас!», без господина... Бенюс выпил несколько рюмок вина, но настроение не улучшилось. Какого черта Ада посадила его против Грумбленаса? Потому что он пришел позже всех? Ну и что? Стася-лис — приятель Стимбуриса, пускай и играет с ним. Но нет. Она посадила перед собой Стимбуриса и смотрится в него, как в зеркало, а Жутаутас должен глядеть на откормленное рыло Грумбленаса и глотать его слюни. Бенюс хотел было швырнуть на стол карты и уйти, но чары той ночи приковывали его к месту. Нет, он не уйдет, сперва пускай уходит Стим-бурис со своим братцем, а потом — посмотрим...
— Вы не ту карту бросили, господин Жутаутас,— сказал Стасялис. — Не будьте таким рассеянным.
— Я не заметил, — буркнул Бенюс.
— Моя! —Ада бросила карты и прыснула. Стим-бурис навострил уши, услышав ее голос, и уставился в угол. Он никогда не смотрел на человека прямо.— Господину Грумбленасу тасовать.
— Охотно.—Стасялис собрал карты, перетасовал и посмотрел на нижнюю.— Снимите, господин Жутаутас. Девятка. Еще раз. Опять девятка. Кто вам сегодня руку отлежал?
— А вам что? — огрызнулся Бенюс— Не на деньги же играем.
— А может, на деньги перекинемся? — Грумбленас оглядел игроков.
— Нет. — Ада тряхнула головой. — Не могу видеть деньги на столе. Лавкой пахнет.
Стимбурис одобрительно выпятил губу и поднял глаза к потолку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40