Гэйб обессиленно рухнул рядом с Джез, все еще оставаясь с ней и крепко сжимая ее в своих объятиях. Наконец-то он обрел утраченную способность видеть и слышать. Джез плакала. Плакала громко, ловя воздух ртом и задыхаясь.– О боже, извини, – проговорил он сокрушенно. – Я просто не мог остановиться. О-о, со мной такого не было уже сто лет.Она продолжала рыдать, горько и безудержно.– Джез, радость моя, ну не плачь. Это же не трагедия. В следующий раз я буду любить тебя только для тебя, и так снова и снова, много раз, и все ради тебя одной. Прошу тебя, не плачь!Гэйб обнял девушку, погладил по волосам, покрывая поцелуями мокрое от слез лицо, но Джез не унималась, слезы продолжали катиться градом. Постепенно, внимая его мольбам, она начала успокаиваться и, всхлипнув последний раз и шмыгнув носом, пробормотала:– Я не знала, что это так больно...– Вот черт! Я сделал тебе больно? Проклятье! Да как же так? Прости меня...– Наверно, я не должна сердиться... Ведь так все и бывает, правда? Ну... в первый раз...– Что-о? – Видимо, он ослышался.– В первый раз всегда больно...Казалось, потолок, закружившись, рухнул вниз. Ураганный порыв прозрения едва не сбил с ног, ослепив, высветив все детали их близости. Ее страх. Прохладные губы. Скованная поза, когда она присела на кушетку. Неловкие попытки притянуть его к себе, смесь застенчивости и храбрости...– Почему ты ничего не сказала? – сокрушенно проговорил он, раздираемый восторгом и виной.– Не знаю, – пробормотала девушка, пряча лицо у него на груди.Он приподнял двумя пальцами ее подбородок:– И все-таки – почему?..– Я... боялась... что ты не захочешь... Что ты придашь этому особое значение... Ой, да ты сам все знаешь!– Ты права, черт побери! Я настолько влюблен в тебя, что не посмел бы и пальцем тебя тронуть... Джез, малышка, я мог бы быть так нежен... Да что говорить? Теперь уже поздно. Чертовски поздно!– Не терзай себя, – попыталась успокоить его Джез. – Сейчас уже не больно.– Да-да, конечно, все именно так. О бедный мой маленький глупыш...– Знаешь, перестань мучиться, лучше займись-ка делом, – внезапно предложила девушка с прежней бодростью, немедленно подсказавшей Гэйбу, что если он и опоздал на первый поезд, то второй как раз подкатывает к перрону.– Я готов целовать и целовать тебя всю ночь, пока не забудется все плохое. Ты хотела мне это предложить?– Примерно... Нет, именно это.Всю следующую неделю Гэйб и Джез провели вместе, забыв обо всем на свете, не задавая вопросов о будущем и не возвращаясь даже мысленно к прошлому. Существовала только щедрая реальность ничем не обремененного и совершенного совместного бытия, совершенных ночей, сменяющих совершенные дни, которые на всю дальнейшую жизнь останутся в их воспоминаниях, дни и ночи, когда каждая мельчайшая деталь, перетекая в другую, создавала прекрасное целое; дни и ночи, которые выпадают лишь избранным и лишь один раз в жизни, почти никогда не повторяясь. Они одинаково думали, одинаково воспринимали действительность, просыпались и засыпали в один и тот же момент, одновременно хотели есть и пить и касаться друг друга, даже если это прикосновение сводилось к обычному пожатию руки..Спустя неделю это размеренное, самодостаточное состояние кончилось. Гэйбу необходимо было ехать в Никарагуа, спешить на новое задание, он и так уже опоздал на несколько дней. Не было даже мысли отказаться от поездки, как не было и сомнений в том, что Джез едет вместе с ним: какой смысл оставаться без него в колледже? Но даже если бы смысл и был, и даже существенный, Джез все равно бы там не осталась. Единственный, кого она собиралась посвятить в их планы, был Майк Килкуллен.– Давай навестим отца, – сказала как-то Джез Гэйбу. – Сегодня.– А может, просто позвонить ему? – с надеждой спросил Гэйб.– Трус!– А разве нет оснований бояться?– Я никуда не поеду, не рассказав отцу о нас и не попрощавшись, ты же знаешь. К тому же он не кусается – надеюсь.– Не думаю, что он придет в восторг.Гэйб взглянул на девушку. Джез просто светилась счастьем; казалось, она парит там, где другие еле двигаются, кипит энергией в то время, когда другие едва шевелятся. Какой отец, если он в здравом уме, будет рад этому?– Он порадуется за меня, я знаю.– Ну так едем?– А может, завтра? – вдруг засомневалась Джез, внезапно обеспокоенная возможностью неадекватной реакции отца.– Сегодня, – решительно ответил Гэйб. Кому-то из них нужно быть взрослым. – Но вначале как следует примем душ. Затем поменяем одежду. Ты пахнешь мной, а я – тобой. И не вздумай прикоснуться ко мне, пока не поедем обратно. Не стоит хвастать близостью.Бейрут, Белфаст, сектор Газа – в конце концов, даже они оказались не столь уж опасными, убеждал себя Гэйб, мчась по широкой аллее из гигантских смоковниц, ведущей к гасиенде «Валенсия». Сцена им предстоит еще та... Какой уважающий себя фермер-консерватор из округа Оранж решится по доброй воле отправить обожаемую восемнадцатилетнюю дочь в «горячие точки» планеты, да еще с каким-то подозрительным незнакомцем?
Господь всемогущий, тихо злился про себя Майк Килкуллен, глядя на эту парочку, у них есть хоть элементарное представление о приличиях? Приехать сюда, едва выскочив из постели, с горящими глазами, которые ни с чем другим не спутаешь, и с этим запахом, въевшимся в них, словно клубы порохового дыма, и, ни на секунду не размыкая рук, объявить, что уезжают куда-то вдвоем? Они что, думают, он ничего подобного не знал и не вспомнит ни этих взглядов, ни этого запаха?И Джез сама на себя не похожа. Он гнал от себя мысли о том, что в ней особенно изменилось, что в ней появилось нового, как не хотел замечать, что дочь не в состоянии отвести глаз от этого мешка с костями и длинным носом, которого она называет Гэйбом. Вот уж, кстати, имечко! И зачем вообще люди рожают дочерей, если рано или поздно с ними случится подобное, и случится скорее рано, чем поздно, а уж в его конкретном случае просто невероятно рано. И ведь ничего, совершенно ничего не поделаешь, вот что обидно! Его бы воля, он замуровал бы Джез в башне и опустил бы тяжелую решетку на входе. Или сослал в монастырь на несколько лет. Или отправил бы в долгое кругосветное путешествие на корабле. А еще лучше, достал бы охотничье ружье и отправил бы этого сукина сына – похитителя дочерей – прямиком в преисподнюю, и любой суд его оправдал бы. О боже, за что ты наказываешь человека старостью? Отсюда-то и все беды мира. Если б не эта чертова старость, не седьмой десяток!.. Сегодня любая соплячка убеждена, что вправе распоряжаться своей судьбой, нести ответственность за себя. Когда же так думает твоя собственная дочь, ты вынужден примириться и с этим, ведь выбора-то все равно нет.– У тебя есть все, что необходимо, Хуанита Изабелла? – спросил Майк, стараясь говорить сдержанно-вежливо, чтобы не показать, что на душе у него кошки скребут. – Достаточно денег, есть обратный билет и все прочее?– Не беспокойся об этом, папа. Мне много не нужно. Гэйб обо всем позаботится. А я прихвачу с собой дорожный чек, так, на всякий случай.– Возьмешь с собой фотоаппарат?– Конечно. Гэйб научит меня всяким хитростям фотожурналистики.– Ну и прекрасно, малышка. Прекрасно. И очень по-джентльменски. У тебя есть телефонная кредитная карточка? Нет? Хорошо, тогда просто звони отовсюду и когда угодно. Не беспокойся о разнице во времени. Я буду рад услышать тебя в любой час.– Я прослежу за этим, мистер Килкуллен.– Да-да, Гэйб. Проследите.А иначе я разыщу тебя на краю света, где бы ты ни был, приставлю дуло к башке и спущу курок либо раздобуду нож и вспорю тебе брюхо, как рыбине. И никто тебя не хватится, ни одна сволочь не станет искать тебя, сукин ты сын, разбойник, ворюга! Нет, никогда ему не понять, какого черта Джез в нем нашла. Да толстозадый Билли Картер и то куда привлекательнее. А уж аятолла Хомейни и просто милашка...– Ой, папочка, нам необходимо собираться обратно в Лос-Анджелес! – воскликнула Джез, глядя на часы. – Движение сейчас сильное, а у меня еще куча дел: надо упаковаться, а самолет уже послезавтра утром.– Ты не забыла сообщить в колледж о своем отъезде? – спросил он ровным голосом.– Я позвонила куратору. Они сказали, что перечислят тебе деньги обратно за следующий год. Я уже научилась всему, чему они могли меня научить, папуля, остальное – дело техники. Ты знаешь, даже многие настоящие фотографы говорят, что не стоит слишком долго задерживаться в колледже – можно потерять индивидуальность.– Какое счастье, что ты узнала об этом до того, как стало слишком поздно.– Мне и вправду страшно хочется взглянуть на работы Джез, – вступил в разговор Гэйб. – Она рассказывала мне о вашем семейном архиве. У нас еще есть время, Джез?– Наверное, – ответила она с неохотой. А что, если ему не понравится? Что, если окажется, что фотографии не так хороши, как она думала?– Я потерял ключ, – солгал Майк. – Твой у тебя?– Нет, – с облегчением вздохнула Джез.– Послушайте-ка меня, Гэйб. Я покажу вам кое-что, что стоит увидеть. – Майк поднялся и быстро вышел из гостиной. Вернулся он через мгновение, держа в руках увеличенный фотопортрет Сильвии, все время стоявший у его кровати. Он протянул фотографию Гэйбу. – Это один из самых первых портретов, которые сделала моя дочь, Хуанита Изабелла Килкуллен. На своей первой пленке, которую я ей купил. Своим первым фотоаппаратом. Это ее мать. Тогда моей дочери исполнилось восемь, это было всего десять лет назад. В последнее лето жизни моей жены. Потом Сильвия уехала в Европу. Правда, она поехала туда одна. Вы, наверное, уже слышали эту историю...– Отец!– Что-то не так, Джез? Я думал, что Гэйбу следует увидеть хотя бы один твой снимок. Прежде чем и ты тоже уедешь.– Это несправедливо! – вспыхнула Джез. – Почему ты так говоришь со мной?– Потому что это правда. Когда люди уходят, они уходят, – вздохнул Майк, застывая в тяжелой неподвижности, как глыба.– Я понял вас, мистер Килкуллен. – Гэйб тоже начал подниматься. – Не буду утверждать, что полностью разделяю ваши чувства, но знаю: я бы чувствовал то же самое, будь у меня дочь. Я буду заботиться о Джез. Обещаю вам, клянусь жизнью. И каждую неделю она будет вам звонить.– Что ж, ладно, Гэйб, ладно... Связь с Никарагуа превосходна, особенно во время гражданской войны... VIII Гэйб с Джез были в Манагуа, когда сандинисты водрузили там в июле 1979 года свой черный флаг над Национальным дворцом. Спустя месяц они в числе первых журналистов прибыли в Ирландию – на следующий день после убийства графа Маунт-баттена ирландскими националистами, потом полетели в Афганистан, где после переворота, в котором был убит премьер Тараки, его место занял президент Амин.Спустя много лет Джез поняла, что лето 1979 года стало для нее своеобразным учебным лагерем, можно сказать, ее Ватерлоо. Она поняла, что фотожурналистика – это не просто ловкий фокус, ловкость рук, а работа, которая требует больше мужества и выносливости, чем она в себе предполагала, когда нужно привыкать к бесконечной смене часовых поясов и постоянно стертым ногам, которая требует полной самоотдачи, в общем, работа для тех людей, кому неведом нормальный, обычный человеческий страх.Поначалу она думала, что ощущение переполненности, перебора впечатлений объясняется прежде всего размерами праздничной никарагуанской толпы, отмечающей свержение династии Сомосы, правившей страной сорок шесть лет. После убийства Маунтбаттена она отнесла охватившую ее бурю чувств на счет той жестокости, с какой было совершено покушение на этого героя войны, погибшего от взрыва на борту рыболовной яхты, который унес также и жизнь его внука. К тому времени, когда они прибыли в Афганистан, Джез попыталась оправдать свою усталость тем, что никак не может разобраться, кто есть кто и что есть что в этой войне. Спустя месяц, в октябре, вернувшись в Соединенные Штаты, когда Гэйб был занят расовыми беспорядками в бостонских школах – событием, суть которых была ей понятна полностью, – Джез вынуждена была окончательно признаться себе, что сыта этой жизнью по горло.Она и не подозревала, как быстро научится распознавать опасность – и в Бостоне не меньше, чем в Манагуа. Казалось, в ней срабатывала особая антенна, настроенная на опасность, причем антенна эта была не в подсознании, а на подошвах, на острие локтей, да просто за спиной.Повсюду, в любой возбужденной толпе, нередко склонной к насилию, сквозь которую целеустремленно пробирался Гэйб, мог оказаться человек с револьвером или бомбой, который выбрал жертвой именно мужчину или девушку с фотоаппаратом. На этой смертельной тропе бомбу могли швырнуть по самым разным причинам. Толпа опасна всегда, а стиль работы Гэйба требовал внедрения в нее как можно глубже.Джез удавалось скрывать эти чувства от Гэйба. Она сказала себе, что должна либо примириться со страхом, либо вернуться домой, собрать волю в кулак или убраться.Она решила остаться: куда страшнее казалась жизнь без Гэйба, чем страх перед какой-то гипотетической бомбой. Нужно занять себя, уйти с головой в работу, чтобы не осталось времени на раздумья. Остаться – значило отснять как можно больше метров пленки, и почти так же быстро, как Гэйб, и вовсе неважно, знает ли она, на какой стороне эти люди и почему они вышли на демонстрацию. Снимать – значило полностью погрузиться в работу, уметь выхватить яркий образ в любых обстоятельствах.Джез стала лучше работать, по крайней мере, ей так казалось, и антенна в стопах ног, предупреждавшая, что следующий шаг может оказаться последним, беспокоила ее все меньше и меньше. Возможно, это просто совпадение, а может, дело тут в том, что она слишком долго носит грязные носки в грязных ботинках, не получая возможности выстирать их порой долгие дни. Грязные волосы, нестиранная одежда, сбитые ноги – Гэйба не волновало, как она выглядит или как пахнет: пока она рядом и не мешает ему – все в порядке. Только это имеет значение. Она носила за ним в пластиковом кофре запасные части для фотоаппарата и запасные объективы, заправляла пленку и заботилась о пакете с бутербродами и фляжке с питьем, когда он забывал о том и о другом. Он не привык к ассистентам, и ей приходилось бороться, чтобы что-то для него сделать, и, как правило, Гэйб отступал, оставляя за ней эту сферу.Джез много снимала и для себя, делая снимки, которые никогда не увидит публика, но которые, как она чувствовала, куда ближе к эмоциональному центру событий, чем у Гэйба. Антенна за плечами становилась менее чуткой, едва глаза Джез выхватывали из толпы наиболее характерную группу людей, будь то в Тегеране, где студенты-шииты сожгли американский флаг, поднятый над американским посольством, или в Лейк-Плэсиде, когда американская хоккейная команда получила золотые медали.В последние дни марта 1980 года, когда Гэйба невозможно было оторвать от пика Св. Елены, Джез, впервые за год оказавшись на Западном побережье, решила, что пробуждающийся вулкан куда менее важен, чем возможность навестить отца, с которым столько не виделась.Перемены, как внешние, так и внутренние, которые произошли в дочери, ошеломили Майка Килкуллена. Та девушка, которую он против воли проводил в районы войн, восстаний и террора, его дочь, взросление которой он наблюдал день за днем восемнадцать лет, сдержанная, почти загадочная, спокойно-ироничная, полностью переменилась, познав первую любовь.До встречи с Гэйбом она знала лишь две страсти: любовь к отцу и к фотографии. Во всех прочих аспектах Джез оставалась поздним цветком, нимало не спеша влиться в любовные игры взрослой жизни, безразличная к соблазнам больших городов или путешествиям; она умела радоваться прелестям жизни на уединенном ранчо, расположенном неподалеку от маленького городка, оставаясь ребенком, который, как подсказывало ему сердце, все еще нуждается в защите и покое размеренной повседневной жизни. Разве не она отчаянно сражалась с ним, отстаивая свое право жить на ранчо, вместо того чтобы поехать в школу-пансион? Разве не она каждую неделю, пока училась на первом курсе Центра искусств, стремилась домой, отказываясь от предложений, от которых любая другая девушка в ее возрасте только мечтает?Джез беспокоила Майка Килкуллена уже давно. Он не сумел бы точно объяснить, что угрожает восьмилетнему ребенку после смерти матери, но знал, что существует прочная связь между самой страшной из возможных потерь и пассивным безразличием Джез к тому, что происходит за пределами ранчо. Он боялся, что дочь так никогда и не обретет той уверенности в себе самой, которую, по его твердому убеждению, могла дать ребенку только мать. С момента ее рождения и до самой смерти Сильвии Джез, несмотря на частые отлучки матери, росла под присмотром благодаря трем обстоятельствам: безграничной любви и преданности отца, самозабвенному уходу Рози и абсолютной эмоциональной отдаче Сильвии, когда она бывала на ранчо. Конечно, до идеального воспитания далековато, размышлял он, но другие дети лишены и этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65