Втроем они пошли в город. Зарегистрировавшись в отделе для отпускников, друзья тесными городскими улицами направились к Рыночной площади, В дверях продовольственного магазина показалась худенькая, очень юная девушка и тотчас же отпрянула, чтобы дать пройти тройке военных. Одета она была в старенькое пестрое платьице, на руке — хозяйственная сумка.
У нее были каштановые волосы. И глаза с каштановым отливом. Взгляд ее скользнул по Хольту. Он подумал… девочка стояла на дороге… где-то я читал такое стихотворение: «Девочка стояла на дороге». Вспомнилась девочка в красных башмачках. Хольт остановился. Отчего у нее такой печальный взгляд?
Незнакомая девушка направилась в ту сторону, откуда они пришли. Над ней угрюмо нависло дождливое серое небо. Но вот в разрывы туч глянуло солнце и ослепило Хольта. Он пошел дальше. Что это? — думал он. — Кто она?
— Очнись, парень! — подтолкнул его Вольцов. — Ты, кажется, спишь на ходу!
На Рыночной площади им встретилась ватага молодежи. Тут были Петер Визе и Герберт Вурм, — увидев его, Вольцов напыжился и выставил грудь, украшенную орденской ленточкой, — а с ними девушки: сестра Рутшера, Фридель Кюхлер в военной форме, ее подруга по прозвищу Килька и три-четыре других. У всех в руках — купальные принадлежности.
— Гром и молния! У Вольцова Железный крест! — послышались восторженные возгласы. — А это что еще за блямба?
— Значок зенитчика! Его дают за определенное число сбитых самолетов.
Все вместе они двинулись по направлению к пляжу. Но Хольт остановился. «Мы хотели навестить родителей Земцкого». Сестра Рутшера увлекла Хольта в сторону, он поразился ее бледности.
— Вы, кажется, были с братом у одного орудия?..
Не рассказывать! Хольту вспомнился развороченный окоп, поваленная набок пушка. Выходит, война преследует меня и здесь! Девушки рассказывали о дежурстве в лагере эвакуированных детей… Уговорились встретиться завтра.
Они навестили родителей Земцкого и, чинно сидя на стульях, в замешательстве уверяли фрау Земцкую, что эпизод с полотнищем — ни на чем не основанный слух.
— Слух пустой, а главное вредный, — убеждал ее Вольцов. Выйдя из дому, он поклялся: — Больше я по таким делам не ходок! Мою мать тоже прошу не беспокоить, если со мной что стрясется!
Гомулка отправился к зубному врачу, чтобы наконец вставить себе выбитый зуб.
Этой ночью Хольт проснулся под впечатлением страшного кошмара: огонь! Куда ни посмотришь, все в огне! Это еще долго будет его преследовать. Ведь прошло всего три дня. Три дня! Да, ход времени разладился! Сколько мне сейчас лет? Семнадцать с половиной! Но если я попал в зенитную часть шестнадцати с половиной, с той поры должно было пройти по меньшей мере лет тридцать, если не все пятьдесят. Какое там, больше! Одна эта огненная ночь в Ваттеншейде длилась, пожалуй, сотню лет. И он снова погрузился в забытье с блаженным сознанием, что его не разбудит ни сигнал тревоги, ни «мо-скито», ни проверка телефонной линии. Засыпая, он еще раз вспомнил привязавшийся стих: «Девочка стояла на дороге…» — с хозяйственной сумкой в руке.
На следующее утро Вольцов торжествовал:
— Роскошная погода! Небо не оставляет старых вояк! — За завтраком он поделился с Хольтом своими планами: — Займусь наконец отцовскими дневниками, нехорошо, что они валяются как попало. А потом отправлюсь в горы, надо выкопать из земли наши пистолеты.
Хольт собирался навестить Петера Визе.
— Дался тебе этот Недотепа! Понять не могу, что ты в нем находишь!
Однако прежде всего они решили поплавать. Но Хольт засомневался:
— Как же я — с такой разукрашенной спиной? «Там лежали герои, раненные в грудь», — процитировал он. — Древние германцы прогнали бы меня со стыдом и позором!
— Да, но в их время не было воздушных налетов! — Вольцов обеими ногами нырнул в тренировочные штаны. — Вот было времечко! Представь себе: единоборство, бой один на один! Ну и лупил бы я направо и налево! — Вольцов с восторгом расписывал эти канувшие в вечность методы войны. — Я был бы величайшим полководцем древности! — расхвастался он. — Ганнибалу я ответил бы контрохватом обоих флангов. Что они тогда понимали! Варрон строил свои полки по тридцать шесть человек в глубину — на черта ему тогда сдалось численное превосходство! Я бы на его месте всех солдат первой и второй линии построил в двенадцать шеренг, а третью линию, так называемых триариев, расположил бы с флангов и держал в резерве, тогда бы я в два счета разделался с конницей Гасдрубала…
— А на месте Наполеона… Ты бы в два счета завоевал всю Россию, — посмеиваясь, сказал Хольт.
— Ну уж нет! — Вольцов решительным движением натянул штаны повыше на живот. — Будь я Наполеоном, я бы не полез в Россию. Я предоставил бы инициативу русским: если вам что не нравится, пожалуйте к нам! Я бы постарался иметь их под рукой, поближе к своей базе! — Он застегнул штаны. — С Наполеоном совсем особый казус. Как полководец он не допустил ни малейшей ошибки. Когда говорят, что перед маршем на Москву ему следовало сначала захватить балтийские укрепления, это болтовня чистейшей воды. Наполеон правильно действовал в России. Клаузевиц доказал это раз навсегда. Русский поход Наполеона потому потерпел поражение, говорит Клаузевиц, что в России существовала крепкая власть и народ был ей безоговорочно предан. Эта преданность и стойкость и решили дело. Поход Наполеона был заранее обречен! Что ты на меня уставился? Что случилось?
— Ничего, — сказал Хольт. — Давай-ка поторапливаться. Жаль золотого времени, день и в самом деле выдался на славу!
На пляже почти никого еще не было; Хольт поплыл на другой берег, Вольцов отстал. Выплыв на середину реки, Хольт перевернулся на спину и отдался на волю течения.
Дурацкая случайность! — думал он. Почему-то мне на язык подвернулся Наполеон! Выйдя из воды, он лег в траву. Значит, неправы те, кто говорит, будто фюрер избежал ошибок Наполеона. Оказывается, Наполеон не сделал никаких ошибок!
Вернувшись на водную станцию, Хольт, чтобы отдышаться, полежал на воде, держась за лестницу. Потом влез на плот. Сердце у него еще учащенно билось. Вся компания сидела уже на обычном месте у вышки — юноши и девушки, а с ними Вольцов и Гомулка. Хольт медленно побрел по плоту. Нет, думалось ему, быть того не может! Одна, в стороне от всех, сидела незнакомая девушка. Сидела особняком, прислонясь к перилам, глаза она закрыла, колени подтянула к подбородку.
Хольт подошел к вышке и лег на дощатый настил. Фридель Кюхлер тотчас же спросила, где он заработал такие синяки. Хольт сделал вид, что не слышит. Но тут Гомулка, обычно не переваривавший грубости, не вытерпел:
— Вернер заработал их там, дуреха этакая, где ты об… бы с головы до ног!
Девицы скорчили гримаски, а Вольцов расхохотался, да так громко, что старик смотритель высунулся из своей сторожки на берегу и удивленно огляделся по сторонам.
Долгое время все молча грелись на солнце.
Кто-то спросил:
— А как это понимать — воздушная война?
— Как понимать? — ухмыльнулся Вольцов. — Да очень просто! Это самая незамысловатая из всех войн. Мы сидим внизу и стреляем вверх, а те накладывают нам сверху!
Хольт думал: сразу спросить неудобно, все обратят внимание. И тут же спросил, будто невзначай:
— Что это за девушка сидит там в сторонке?
Все головы повернулись. Одна из девиц рассмеялась.
— Чему вы смеетесь? — рассердился Хольт. — Глупые вы наседки!
— Все девчонки таковы, когда соберутся целым курятником, — буркнул Вольцов. — Зато каждая в отдельности тише воды, ниже травы!
— Верное замечание! — сказал Гомулка.
— Она нездешняя, — пустилась в объяснения Фридель Кюхлер, когда перепалка утихла. Это была белокурая предводительница местного союза девушек. — Ее эвакуировали сюда из Западной Германии, кажется из Швейнфурта. Говорят, у нее не все дома. — Она повертела пальцем перед лбом. — От ее звеньевой я слышала, что она потеряла обоих родителей и работала в Швейнфурте служанкой, отбывала годичную повинность. Ей всего-то пятнадцать лет. Говорят, ее засыпало во время бомбежки, а когда неделю спустя убежище раскопали, там были уже одни трупы, выжила только она. Потом лежала в больнице. Здесь ее приютило многодетное семейство эсэсовца, ей там хорошо живется. В мае ее снова пришлось уложить в больницу. Теперь у нее отпуск после болезни, она работает только первую половину дня.
Вольцов лег на теплые доски.
— Война есть война! — сказал он.
Хольт старался отогнать неотвязное видение: убежище, а в нем, среди застывших мертвецов, живая душа борется с подступающим безумием. Он слышал вокруг себя несносную болтовню девушек.
— Почему же вы не поможете ей? — спросил он хрипло. Все молчали.
— Она не хочет. Она избегает всех!
Хольт вскочил.
— Вот вам и народное единство! Все за одного! — съязвил он. Он видел глаза, обращенные на него с недоумением. А ведь года не прошло, как эта же белокурая Фридель проповедовала здесь, на этом самом месте, «товарищеское единение». Хольт услышал голос фрау Цише: «Меня, меня спаси! Брось сейчас же ребенка!» Он повернулся и зашагал прочь. За его спиной раздался голос Гомулки:
— Вернер и сам на этих днях пережил нечто подобное!
То, что я пережил, думал Хольт, шагая по плоту, сущие пустяки. Я это вынес и опять вынесу!
В самом конце плота, где были привязаны байдарки и гребные лодки, он сел и опустил ноги в воду. Река сверкала в лучах солнца.
Восемь дней была засыпана! — думал Хольт. Он видел себя, как он несет девочку в красных башмачках па перевязочный пункт и кто-то говорит ему: «Exit!.. Напрасно вы трудились!» Сверху свалился пылающий карниз, искры фонтаном брызнули в лестничную клетку. «Вы знакомы с полковником Барнимом?»
А потом: «Расстреляли…» А что с Утой? Может, и ее уже нет в живых?.. Может, никогда и не было? Может, Ута мне просто приснилась, как «мустанги», Шмидлинг и бомбовые ковры?
Он поднялся и медленно направился к девушке — она по-прежнему сидела на солнце, прислонясь к перилам. Он опустился на плот у ее ног.
— Меня зовут Вернер Хольт. Я курсант, служу на зенитной батарее, а сейчас в отпуску.
На мгновенье она повернула к нему голову. К щекам ее медленно приливала краска.
Хорошо еще, что не сразу убежала, подумал Хольт. Лицо ее показалось ему знакомым, где-то он видел эти густые ресницы, темные брови и румяные губы. Зря я на нее глазею, еще, пожалуй, убежит! Что бы мне сказать?
— Я здесь тоже чужой. Только прошлый год поступил сюда в гимназию и проучился всего несколько месяцев. А потом нас отправили в зенитную часть.
Зря я про зенитную часть, подумал Хольт. И насчет курсанта тоже зря. Это напомнит ей бомбежку.
— Я не ужился дома, сам не знаю почему. — Насчет дома я тоже зря… Ведь она потеряла обоих родителей… Как будто у меня еще есть родители! — Вы должны… ты должна простить меня… — продолжал он сбивчиво. — Я говорю сущий вздор… Но ведь это же так трудно… — сказал он уже напрямик, — заговорить с незнакомой девушкой. Тем более я все время боюсь, что ты убежишь.
Она не тронулась с места.
— Я уже вчера тебя приметил, — продолжал он, — ты шла с хозяйственной сумкой. Мне хотелось тут же пойти за тобой. Когда же я услышал, — она подняла глаза, но они смотрели куда-то вдаль, — что ты из Швейнфурта… — Он подумал: что это я опять плету? — …когда я это услышал, мне стало ясно, что здесь ни одна душа тебя не поймет!
Она закрыла глаза и сидела не двигаясь.
Не поймет… — думал Хольт, а разве может один человек понять другого?
— Наша батарея стоит в Рурской области. Сотни раз приходилось мне слышать: «район Вюрцбург — Швейнфурт»..
Его озарило внезапное воспоминание. Дело было в октябре, американцы выслали в тот день в воздух около тысячи истребителей сопровождения, воздушные бои велись от голландской границы до Южной Германии. Было сбито больше сотни четырехмоторных бомбардировщиков, но Швейнфурт так и не отстояли… Хольт видел, как море домов заволокло серой дымовой завесой, в ней вспыхивали молнии разрывов, пока наконец пламя пожаров не пожрало дым… Он стряхнул это воспоминание… Как это постоянно твердит Готтескнехт? Стиснуть зубы!..
— Хорошо, что в то время я не знал тебя. У меня не было бы ни минуты покоя. Помочь тебе я все равно б не мог. — Он долго молча сидел с ней рядом. Встревоженный ее упорным молчанием, спросил: — Может, мне уйти? — Она почти незаметно покачала головой.
Компания у вышки начала расходиться. Вольцов мимоходом взглянул на девушку, и вскоре их голоса затерялись на лугу.
Теперь они были одни на плоту. Вечернее солнце низко склонилось над цепью гор на противоположном берегу. Его лучи уже не грели. Хольт сказал:
— Я даже еще не знаю, как тебя зовут.
— Гундель. Собственно, Гундула.
Он прислушался к звукам ее голоса, певучего, но еще по-детски ломкого. Он повторил за ней: «Гундель». Она повернула к нему лицо.
— А фамилия?
— Тис.
Ему нравился ее голос.
— Тебе не холодно?
Вместо ответа она сказала:
— Они рассердятся, что ты не пошел с ними. Ведь это твои друзья.
— Только Гильберт и Зепп, — сказал он, — до остальных мне дела нет.
Она улыбнулась. За приоткрытыми губами сверкнула белоснежная полоска зубов.
— О чем ты?..
Улыбка еще яснее обозначилась на ее лице.
— Расскажи мне, что ты вчера подумал?
— Я? — Этот вопрос озадачил его. — Я стоял и смотрел тебе вслед. Мне вспомнилась строчка из одного стихотворения: «Девочка стояла на дороге…»
Она наклонила к нему головку:
— А дальше?
Он напряженно вспоминал:
— «Девочка стояла на дороге… и рукой махнула мне вослед…» Кажется, это Шторм. — Он видел, что губы ее шевелятся, она повторяла про себя двустишие. — А ты? — спросил он. — Что ты подумала?
Ее лицо снова окрасилось нежным румянцем, она встала. Он был на полголовы выше. Он проводил ее взглядом, а потом побежал через лужайку к кабине и быстро натянул на себя свою амуницию.
Он подождал ее у выхода. На ней было все то же поношенное пестренькое платьице. Они молча, бок о бок шли городскими скверами. Когда же за мостом улица свернула в рыбачий поселок, она остановилась и сказала:
— Не ходи дальше; не надо, чтобы тебя видели.
— Завтра придешь купаться?
Она кивнула и, словно испугавшись такой отчаянной смелости, быстро пошла прочь и вскоре затерялась в узком тенистом переулке.
На другое утро Хольт решил навестить Гомулку. Вольцов еще спал. На столе лежала стопка черных клеенчатых тетрадей — дневники его отца. Вольцов просидел над ними чуть не до зари. Хольт оставил на столе записку: «Я пошел к Зеппу. Увидимся, вероятно, на пляже». Глядя на мирно похрапывающего Гильберта, Хольт почувствовал острое желание крикнуть над самым его ухом: «К бою!» Сорвется небось как встрепанный!
Гомулки жили на окраине города. В палисаднике перед домом цвели гладиолусы и астры. Гомулка открыл ему еще в купальном халате и проводил в светлую, залитую солнцем столовую. Из соседней комнаты доносилось щебетание женских голосов.
— К нам приехали родственницы, — пояснил Гомулка.
Комната Зеппа была обставлена просто, но во всем чувствовалась педантичная опрятность и порядок. Когда Гомулка открыл шкаф, Хольт увидел симметричные стопки аккуратно сложенного белья, обувь, выстроившуюся безукоризненной шеренгой, и на плечиках тщательно вычищенную и отутюженную одежду. Он вспомнил хаос, царящий на вилле Вольцова.
Друзья расположились в тенистом уголке сада. Ветви абрикосовых деревьев ломились от зрелых плодов.
— В этом году хорошо уродились абрикосы, — сказал Гомулка. — Мы даем им созреть, даже перезреть, тогда их можно варить без сахара.
Хольт поднял несколько валявшихся на земле плодов, съел п косточки бросил в кусты, а потом лениво и блаженно растянулся под деревом.
— Какие у тебя сегодня планы? — спросил Гомулка.
— Я условился о встрече…
— Это правда, что она… не в полном разуме? — осторожно спросил Гомулка.
— Гнусная сплетня, Зепп! Сплетня, достойная этой ослицы Кюхлер. Не знаю почему, — продолжал Хольт уже спокойнее, — но она меня бесит. Все во мне кипит, когда ее вижу. — Про себя он думал: женская разновидность Цише, Бранцнера и всей их братии. — Скажи, Зепп, — начал он задумчиво, — откуда у нас с тобой это неприязненное чувство ко всем таким восторженным натурам, осененным… национал-социалистскими идеями? Другой раз встретишь такого и подумаешь: вроде парень ничего. А он, глядишь, разинет рот да и пойдет сыпать трескучими словесами: господствующая раса, безоговорочная преданность, фанатическая воля, ну, в общем, крутит шарманку. И сейчас же у тебя мысль: о господи, значит, и он из этих… А ведь Цише и его присные в своем… фанатическом рвении должны быть для нас примером!
— Мне лично всякий фанатизм не по душе, — сказал Гомулка со свойственной ему рассудительностью. — Он внушает мне — я бы сказал — мистический страх. Почему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
У нее были каштановые волосы. И глаза с каштановым отливом. Взгляд ее скользнул по Хольту. Он подумал… девочка стояла на дороге… где-то я читал такое стихотворение: «Девочка стояла на дороге». Вспомнилась девочка в красных башмачках. Хольт остановился. Отчего у нее такой печальный взгляд?
Незнакомая девушка направилась в ту сторону, откуда они пришли. Над ней угрюмо нависло дождливое серое небо. Но вот в разрывы туч глянуло солнце и ослепило Хольта. Он пошел дальше. Что это? — думал он. — Кто она?
— Очнись, парень! — подтолкнул его Вольцов. — Ты, кажется, спишь на ходу!
На Рыночной площади им встретилась ватага молодежи. Тут были Петер Визе и Герберт Вурм, — увидев его, Вольцов напыжился и выставил грудь, украшенную орденской ленточкой, — а с ними девушки: сестра Рутшера, Фридель Кюхлер в военной форме, ее подруга по прозвищу Килька и три-четыре других. У всех в руках — купальные принадлежности.
— Гром и молния! У Вольцова Железный крест! — послышались восторженные возгласы. — А это что еще за блямба?
— Значок зенитчика! Его дают за определенное число сбитых самолетов.
Все вместе они двинулись по направлению к пляжу. Но Хольт остановился. «Мы хотели навестить родителей Земцкого». Сестра Рутшера увлекла Хольта в сторону, он поразился ее бледности.
— Вы, кажется, были с братом у одного орудия?..
Не рассказывать! Хольту вспомнился развороченный окоп, поваленная набок пушка. Выходит, война преследует меня и здесь! Девушки рассказывали о дежурстве в лагере эвакуированных детей… Уговорились встретиться завтра.
Они навестили родителей Земцкого и, чинно сидя на стульях, в замешательстве уверяли фрау Земцкую, что эпизод с полотнищем — ни на чем не основанный слух.
— Слух пустой, а главное вредный, — убеждал ее Вольцов. Выйдя из дому, он поклялся: — Больше я по таким делам не ходок! Мою мать тоже прошу не беспокоить, если со мной что стрясется!
Гомулка отправился к зубному врачу, чтобы наконец вставить себе выбитый зуб.
Этой ночью Хольт проснулся под впечатлением страшного кошмара: огонь! Куда ни посмотришь, все в огне! Это еще долго будет его преследовать. Ведь прошло всего три дня. Три дня! Да, ход времени разладился! Сколько мне сейчас лет? Семнадцать с половиной! Но если я попал в зенитную часть шестнадцати с половиной, с той поры должно было пройти по меньшей мере лет тридцать, если не все пятьдесят. Какое там, больше! Одна эта огненная ночь в Ваттеншейде длилась, пожалуй, сотню лет. И он снова погрузился в забытье с блаженным сознанием, что его не разбудит ни сигнал тревоги, ни «мо-скито», ни проверка телефонной линии. Засыпая, он еще раз вспомнил привязавшийся стих: «Девочка стояла на дороге…» — с хозяйственной сумкой в руке.
На следующее утро Вольцов торжествовал:
— Роскошная погода! Небо не оставляет старых вояк! — За завтраком он поделился с Хольтом своими планами: — Займусь наконец отцовскими дневниками, нехорошо, что они валяются как попало. А потом отправлюсь в горы, надо выкопать из земли наши пистолеты.
Хольт собирался навестить Петера Визе.
— Дался тебе этот Недотепа! Понять не могу, что ты в нем находишь!
Однако прежде всего они решили поплавать. Но Хольт засомневался:
— Как же я — с такой разукрашенной спиной? «Там лежали герои, раненные в грудь», — процитировал он. — Древние германцы прогнали бы меня со стыдом и позором!
— Да, но в их время не было воздушных налетов! — Вольцов обеими ногами нырнул в тренировочные штаны. — Вот было времечко! Представь себе: единоборство, бой один на один! Ну и лупил бы я направо и налево! — Вольцов с восторгом расписывал эти канувшие в вечность методы войны. — Я был бы величайшим полководцем древности! — расхвастался он. — Ганнибалу я ответил бы контрохватом обоих флангов. Что они тогда понимали! Варрон строил свои полки по тридцать шесть человек в глубину — на черта ему тогда сдалось численное превосходство! Я бы на его месте всех солдат первой и второй линии построил в двенадцать шеренг, а третью линию, так называемых триариев, расположил бы с флангов и держал в резерве, тогда бы я в два счета разделался с конницей Гасдрубала…
— А на месте Наполеона… Ты бы в два счета завоевал всю Россию, — посмеиваясь, сказал Хольт.
— Ну уж нет! — Вольцов решительным движением натянул штаны повыше на живот. — Будь я Наполеоном, я бы не полез в Россию. Я предоставил бы инициативу русским: если вам что не нравится, пожалуйте к нам! Я бы постарался иметь их под рукой, поближе к своей базе! — Он застегнул штаны. — С Наполеоном совсем особый казус. Как полководец он не допустил ни малейшей ошибки. Когда говорят, что перед маршем на Москву ему следовало сначала захватить балтийские укрепления, это болтовня чистейшей воды. Наполеон правильно действовал в России. Клаузевиц доказал это раз навсегда. Русский поход Наполеона потому потерпел поражение, говорит Клаузевиц, что в России существовала крепкая власть и народ был ей безоговорочно предан. Эта преданность и стойкость и решили дело. Поход Наполеона был заранее обречен! Что ты на меня уставился? Что случилось?
— Ничего, — сказал Хольт. — Давай-ка поторапливаться. Жаль золотого времени, день и в самом деле выдался на славу!
На пляже почти никого еще не было; Хольт поплыл на другой берег, Вольцов отстал. Выплыв на середину реки, Хольт перевернулся на спину и отдался на волю течения.
Дурацкая случайность! — думал он. Почему-то мне на язык подвернулся Наполеон! Выйдя из воды, он лег в траву. Значит, неправы те, кто говорит, будто фюрер избежал ошибок Наполеона. Оказывается, Наполеон не сделал никаких ошибок!
Вернувшись на водную станцию, Хольт, чтобы отдышаться, полежал на воде, держась за лестницу. Потом влез на плот. Сердце у него еще учащенно билось. Вся компания сидела уже на обычном месте у вышки — юноши и девушки, а с ними Вольцов и Гомулка. Хольт медленно побрел по плоту. Нет, думалось ему, быть того не может! Одна, в стороне от всех, сидела незнакомая девушка. Сидела особняком, прислонясь к перилам, глаза она закрыла, колени подтянула к подбородку.
Хольт подошел к вышке и лег на дощатый настил. Фридель Кюхлер тотчас же спросила, где он заработал такие синяки. Хольт сделал вид, что не слышит. Но тут Гомулка, обычно не переваривавший грубости, не вытерпел:
— Вернер заработал их там, дуреха этакая, где ты об… бы с головы до ног!
Девицы скорчили гримаски, а Вольцов расхохотался, да так громко, что старик смотритель высунулся из своей сторожки на берегу и удивленно огляделся по сторонам.
Долгое время все молча грелись на солнце.
Кто-то спросил:
— А как это понимать — воздушная война?
— Как понимать? — ухмыльнулся Вольцов. — Да очень просто! Это самая незамысловатая из всех войн. Мы сидим внизу и стреляем вверх, а те накладывают нам сверху!
Хольт думал: сразу спросить неудобно, все обратят внимание. И тут же спросил, будто невзначай:
— Что это за девушка сидит там в сторонке?
Все головы повернулись. Одна из девиц рассмеялась.
— Чему вы смеетесь? — рассердился Хольт. — Глупые вы наседки!
— Все девчонки таковы, когда соберутся целым курятником, — буркнул Вольцов. — Зато каждая в отдельности тише воды, ниже травы!
— Верное замечание! — сказал Гомулка.
— Она нездешняя, — пустилась в объяснения Фридель Кюхлер, когда перепалка утихла. Это была белокурая предводительница местного союза девушек. — Ее эвакуировали сюда из Западной Германии, кажется из Швейнфурта. Говорят, у нее не все дома. — Она повертела пальцем перед лбом. — От ее звеньевой я слышала, что она потеряла обоих родителей и работала в Швейнфурте служанкой, отбывала годичную повинность. Ей всего-то пятнадцать лет. Говорят, ее засыпало во время бомбежки, а когда неделю спустя убежище раскопали, там были уже одни трупы, выжила только она. Потом лежала в больнице. Здесь ее приютило многодетное семейство эсэсовца, ей там хорошо живется. В мае ее снова пришлось уложить в больницу. Теперь у нее отпуск после болезни, она работает только первую половину дня.
Вольцов лег на теплые доски.
— Война есть война! — сказал он.
Хольт старался отогнать неотвязное видение: убежище, а в нем, среди застывших мертвецов, живая душа борется с подступающим безумием. Он слышал вокруг себя несносную болтовню девушек.
— Почему же вы не поможете ей? — спросил он хрипло. Все молчали.
— Она не хочет. Она избегает всех!
Хольт вскочил.
— Вот вам и народное единство! Все за одного! — съязвил он. Он видел глаза, обращенные на него с недоумением. А ведь года не прошло, как эта же белокурая Фридель проповедовала здесь, на этом самом месте, «товарищеское единение». Хольт услышал голос фрау Цише: «Меня, меня спаси! Брось сейчас же ребенка!» Он повернулся и зашагал прочь. За его спиной раздался голос Гомулки:
— Вернер и сам на этих днях пережил нечто подобное!
То, что я пережил, думал Хольт, шагая по плоту, сущие пустяки. Я это вынес и опять вынесу!
В самом конце плота, где были привязаны байдарки и гребные лодки, он сел и опустил ноги в воду. Река сверкала в лучах солнца.
Восемь дней была засыпана! — думал Хольт. Он видел себя, как он несет девочку в красных башмачках па перевязочный пункт и кто-то говорит ему: «Exit!.. Напрасно вы трудились!» Сверху свалился пылающий карниз, искры фонтаном брызнули в лестничную клетку. «Вы знакомы с полковником Барнимом?»
А потом: «Расстреляли…» А что с Утой? Может, и ее уже нет в живых?.. Может, никогда и не было? Может, Ута мне просто приснилась, как «мустанги», Шмидлинг и бомбовые ковры?
Он поднялся и медленно направился к девушке — она по-прежнему сидела на солнце, прислонясь к перилам. Он опустился на плот у ее ног.
— Меня зовут Вернер Хольт. Я курсант, служу на зенитной батарее, а сейчас в отпуску.
На мгновенье она повернула к нему голову. К щекам ее медленно приливала краска.
Хорошо еще, что не сразу убежала, подумал Хольт. Лицо ее показалось ему знакомым, где-то он видел эти густые ресницы, темные брови и румяные губы. Зря я на нее глазею, еще, пожалуй, убежит! Что бы мне сказать?
— Я здесь тоже чужой. Только прошлый год поступил сюда в гимназию и проучился всего несколько месяцев. А потом нас отправили в зенитную часть.
Зря я про зенитную часть, подумал Хольт. И насчет курсанта тоже зря. Это напомнит ей бомбежку.
— Я не ужился дома, сам не знаю почему. — Насчет дома я тоже зря… Ведь она потеряла обоих родителей… Как будто у меня еще есть родители! — Вы должны… ты должна простить меня… — продолжал он сбивчиво. — Я говорю сущий вздор… Но ведь это же так трудно… — сказал он уже напрямик, — заговорить с незнакомой девушкой. Тем более я все время боюсь, что ты убежишь.
Она не тронулась с места.
— Я уже вчера тебя приметил, — продолжал он, — ты шла с хозяйственной сумкой. Мне хотелось тут же пойти за тобой. Когда же я услышал, — она подняла глаза, но они смотрели куда-то вдаль, — что ты из Швейнфурта… — Он подумал: что это я опять плету? — …когда я это услышал, мне стало ясно, что здесь ни одна душа тебя не поймет!
Она закрыла глаза и сидела не двигаясь.
Не поймет… — думал Хольт, а разве может один человек понять другого?
— Наша батарея стоит в Рурской области. Сотни раз приходилось мне слышать: «район Вюрцбург — Швейнфурт»..
Его озарило внезапное воспоминание. Дело было в октябре, американцы выслали в тот день в воздух около тысячи истребителей сопровождения, воздушные бои велись от голландской границы до Южной Германии. Было сбито больше сотни четырехмоторных бомбардировщиков, но Швейнфурт так и не отстояли… Хольт видел, как море домов заволокло серой дымовой завесой, в ней вспыхивали молнии разрывов, пока наконец пламя пожаров не пожрало дым… Он стряхнул это воспоминание… Как это постоянно твердит Готтескнехт? Стиснуть зубы!..
— Хорошо, что в то время я не знал тебя. У меня не было бы ни минуты покоя. Помочь тебе я все равно б не мог. — Он долго молча сидел с ней рядом. Встревоженный ее упорным молчанием, спросил: — Может, мне уйти? — Она почти незаметно покачала головой.
Компания у вышки начала расходиться. Вольцов мимоходом взглянул на девушку, и вскоре их голоса затерялись на лугу.
Теперь они были одни на плоту. Вечернее солнце низко склонилось над цепью гор на противоположном берегу. Его лучи уже не грели. Хольт сказал:
— Я даже еще не знаю, как тебя зовут.
— Гундель. Собственно, Гундула.
Он прислушался к звукам ее голоса, певучего, но еще по-детски ломкого. Он повторил за ней: «Гундель». Она повернула к нему лицо.
— А фамилия?
— Тис.
Ему нравился ее голос.
— Тебе не холодно?
Вместо ответа она сказала:
— Они рассердятся, что ты не пошел с ними. Ведь это твои друзья.
— Только Гильберт и Зепп, — сказал он, — до остальных мне дела нет.
Она улыбнулась. За приоткрытыми губами сверкнула белоснежная полоска зубов.
— О чем ты?..
Улыбка еще яснее обозначилась на ее лице.
— Расскажи мне, что ты вчера подумал?
— Я? — Этот вопрос озадачил его. — Я стоял и смотрел тебе вслед. Мне вспомнилась строчка из одного стихотворения: «Девочка стояла на дороге…»
Она наклонила к нему головку:
— А дальше?
Он напряженно вспоминал:
— «Девочка стояла на дороге… и рукой махнула мне вослед…» Кажется, это Шторм. — Он видел, что губы ее шевелятся, она повторяла про себя двустишие. — А ты? — спросил он. — Что ты подумала?
Ее лицо снова окрасилось нежным румянцем, она встала. Он был на полголовы выше. Он проводил ее взглядом, а потом побежал через лужайку к кабине и быстро натянул на себя свою амуницию.
Он подождал ее у выхода. На ней было все то же поношенное пестренькое платьице. Они молча, бок о бок шли городскими скверами. Когда же за мостом улица свернула в рыбачий поселок, она остановилась и сказала:
— Не ходи дальше; не надо, чтобы тебя видели.
— Завтра придешь купаться?
Она кивнула и, словно испугавшись такой отчаянной смелости, быстро пошла прочь и вскоре затерялась в узком тенистом переулке.
На другое утро Хольт решил навестить Гомулку. Вольцов еще спал. На столе лежала стопка черных клеенчатых тетрадей — дневники его отца. Вольцов просидел над ними чуть не до зари. Хольт оставил на столе записку: «Я пошел к Зеппу. Увидимся, вероятно, на пляже». Глядя на мирно похрапывающего Гильберта, Хольт почувствовал острое желание крикнуть над самым его ухом: «К бою!» Сорвется небось как встрепанный!
Гомулки жили на окраине города. В палисаднике перед домом цвели гладиолусы и астры. Гомулка открыл ему еще в купальном халате и проводил в светлую, залитую солнцем столовую. Из соседней комнаты доносилось щебетание женских голосов.
— К нам приехали родственницы, — пояснил Гомулка.
Комната Зеппа была обставлена просто, но во всем чувствовалась педантичная опрятность и порядок. Когда Гомулка открыл шкаф, Хольт увидел симметричные стопки аккуратно сложенного белья, обувь, выстроившуюся безукоризненной шеренгой, и на плечиках тщательно вычищенную и отутюженную одежду. Он вспомнил хаос, царящий на вилле Вольцова.
Друзья расположились в тенистом уголке сада. Ветви абрикосовых деревьев ломились от зрелых плодов.
— В этом году хорошо уродились абрикосы, — сказал Гомулка. — Мы даем им созреть, даже перезреть, тогда их можно варить без сахара.
Хольт поднял несколько валявшихся на земле плодов, съел п косточки бросил в кусты, а потом лениво и блаженно растянулся под деревом.
— Какие у тебя сегодня планы? — спросил Гомулка.
— Я условился о встрече…
— Это правда, что она… не в полном разуме? — осторожно спросил Гомулка.
— Гнусная сплетня, Зепп! Сплетня, достойная этой ослицы Кюхлер. Не знаю почему, — продолжал Хольт уже спокойнее, — но она меня бесит. Все во мне кипит, когда ее вижу. — Про себя он думал: женская разновидность Цише, Бранцнера и всей их братии. — Скажи, Зепп, — начал он задумчиво, — откуда у нас с тобой это неприязненное чувство ко всем таким восторженным натурам, осененным… национал-социалистскими идеями? Другой раз встретишь такого и подумаешь: вроде парень ничего. А он, глядишь, разинет рот да и пойдет сыпать трескучими словесами: господствующая раса, безоговорочная преданность, фанатическая воля, ну, в общем, крутит шарманку. И сейчас же у тебя мысль: о господи, значит, и он из этих… А ведь Цише и его присные в своем… фанатическом рвении должны быть для нас примером!
— Мне лично всякий фанатизм не по душе, — сказал Гомулка со свойственной ему рассудительностью. — Он внушает мне — я бы сказал — мистический страх. Почему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62