После чего повернулся к Вольцову.
— Фамилия?
— Курсант Вольцов, господин вахмистр!
— Занятие отца, Вольцов?
— Полковник, господин вахмистр! Он пал…
— Ай-ай-ай, — замотал головой вахмистр. — Об этом вас никто не спрашивает, я этого не слышал! Скажите же скорее, чем занимается хотя бы ваш дядя, может, это больше подойдет.
— Генерал-майор, господин вахмистр!
— Час от часу не легче!
Хольт едва успел спросить себя, что же тут ужасного, как вахмистр с огорчением сказал:
— Вот видите, придется вам поставить плохо, а знаете, почему?
— Никак нет, господин вахмистр!
— Ваши товарищи, — он указал на стоявших вокруг юношей, — еще подумают, что я с вами церемонюсь, потому что дядя у вас генерал. — И он что-то снова записал себе в книжку. — Мне вас жаль, Вольцов! Вам у меня придется несладко. — Сказав это, он сунул книжку за борт мундира и обвел взглядом остальных юношей. — Моя фамилия Готтескнехт. Вахмистр Готтескнехт. Начальник учебной части… — Он сказал это с самым серьезным видом. — Те, кто меня знает, — продолжал он, — говорят, что я и в самом деле слуга господень , но тот, кто вздумает здесь важничать и задаваться, пожалуй, скажет, что я чертов слуга.
Он прошелся по комнате.
— Я никогда не ругаюсь, но зато так и сыплю отметками — от единицы до шестерки, как в школе. У кого наберется пять единиц кряду, тот получает увольнительную вне очереди. Впрочем, это случается редко.
Он остановился против Холлта, смерил его глазами и спросил:
— Фамилия?
— Курсант Хольт, господин вахмистр!
Готтескнехт достал книжку и записал.
— Занятие отца?
— Инспектор продовольственных товаров, господин вахмистр! — осторожно ответил Хольт.
— Вот это здорово! Пошлите ему здешнего сыра, так называемого гарцского, говорят, в него кладут гипс и… еще какую-то дрянь, чтобы больше вонял.
Хольт так и прыснул, за ним Гомулка и Вольцов, остальные смущенно переглядывались. Вахмистр расцвел.
— Вас в самом деле насмешила моя шутка? Получайте за это отлично! — Он осведомился у Гомулки, как его фамилия, и записал. — У меня полагается смеяться. Но кто смеется невпопад, тому я ставлю плохо. Кто совсем не смеется, получает очень плохо — за трусость! Гомулка, занятие отца?
Гомулка нерешительно помедлил:
— Непременный член суда, господин вахмистр!
— Судья? — насторожился Готтескнехт.
— Никак нет, господин вахмистр, адвокат!
— Ну, это вам повезло! Сыновьям высокопоставленных лиц у меня не до смеху. — Он направился к двери. — Два человека за мной! Получите веники и одеяла. Приведете в порядок казарму, потом можно и пошабашить.
Рутшер и Бранцнер пошли за ним.
— Что ты о нем скажешь? — спросил Хольт Гомулку.
— Комедия, чистейший балаган, — сказал Вольцов. — Разве ты не видишь, что он представляется? А в душе он зверь!
К тому времени как Надлер со своими людьми ввалился в коридор, уборка помещения была полностью закончена. У Надлера было кислое, обиженное лицо, зеленый шнур фюрера исчез с его мундира. Вольцов указал ему помещение напротив.
— Вы поступили не по-товарищески, — накинулся на него Надлер. — Почему нас не взяли?
— Кто откалывается от главных сил, должен нести все последствия, — пояснил ему Вольцов. А белобрысый Каттнер захлопнул дверь перед самым его носом.
— Наши растяпы, — рассказывал потом Рутшер, — сразу же налетели на Готтескнехта. Он всем им поставил плохо за то, что они явились после нас. Наддеру влепил очень плохо, з-з-з-зачем он нацепил на себя шнур фюрера, курсанту это не положено.
Хольт знаком вызвал Гомулку на улицу. Осторожно огляделся. Солнце уже садилось, и его багровый, подернутый дымкой диск повис над холмами. Широкая, посыпанная шлаком дорога проходила перед самым бараком и мимо еще четырех-пяти бараков, за которыми возвышался стадион. Правее, к северу, находилась огневая позиция.
От дороги решетчатые настилы вели к орудийным окопам. Друзья остановились перед одним из серых валов. Земля была насыпана на высоту в два метра; аккуратно обшитый досками ход сообщения вел зигзагом через укрепление.
Хольт вошел первым. Стены орудийного окопа были укреплены подпорами, пол посыпан шлаком. Вход в блиндаж зиял чернотой. Пушка была укрыта брезентовым чехлом, виден был только узкий ствол и станина лафета.
У пушки стоял плечистый худой малый в скромной серо-голубой форме без петлиц и нашивок, почти ровесник Хольта. На правом ухе у него сидел большой наушник, плотно прижатый резиновым кольцом, на шее висел ларингофон, выключатель которого был укреплен на груди зажимом. Он делал что-то непонятное. Приподняв брезент, он включил какой-то провод, поднес к свободному уху второй наушник, послушал внимательно, отложил второй наушник и, включив ларингофон, сказал: «Антон… взрыватель… порядок». Затем перелез через станину, приподнял брезент в другом месте, и непонятная игра снова повторилась. «Антон… азимут… порядок». Закончив эти манипуляции, он сорвал с себя синюю лыжную шапку, снял наушники и ларингофон и отнес то и другое в блиндаж. А потом сказал, глядя на Хольта и Гомулку:
— Ну?
— Мы только сегодня прибыли. Моя фамилия Хольт.
— Старший курсант Бергер, — незнакомый юноша слегка поклонился.
— Давно здесь? — спросил Хольт.
— Полгода.
Хольт вытащил из кармана сигареты. Они закурили.
— Что это ты сейчас делал? — поинтересовался Гомулка.
— Да все то же: проверка телефонной линии. Вечно одно и то же дерьмо. Три раза в день — утром, днем и вечером.
— Ну а вообще? Вообще у вас как?
— У нас здесь тишь да гладь, — сказал Бергер. — Живем день за день. Утром школьные занятия, после обеда служба.
— Ну а стрельба? Случается вам вести огонь?
— Какое там! Разве изредка залетит шальной разведчик. Стреляли мы, только пока обучались. По воздушному мешку.
— Да, невеселая перспективочка, — сказал Хольт. Бергер скорчил гримасу.
— Вы еще хлебнете горя — сами не рады будете. Вас здесь не оставят.
Хольт и Гомулка переглянулись.
— Объясни толком, куда это нас пошлют?
— Вы пройдете тут боевую подготовку, потому что в этой местности спокойно. Вы приписаны к 107-й батарее 3-го полка, мы к 329-й батарее 12-го полка. Вы к нам никакого отношения не имеете. Ваша подгруппа стоит в другом месте.
— Где же? — спросили одновременно Хольт и Гомулка.
— До сих пор стояла в Гамбурге. Но понесла там большие потери. Одиннадцать убитых, шестнадцать тяжелораненых.
Убитые? Тяжелораненые?
— А может, все это пустые слухи? — усомнился Хольт.
— Здесь есть люди, которых прислали, чтобы вас обучать, вахмистр и три ефрейтора. Спросите у них!
Хольт все еще не сдавался.
— Гамбург — пройденный этап. Там вряд ли еще предстоит что-то серьезное.
— То-то и оно, — согласился Бергер. Он затянулся сигаретой и с насмешкой посмотрел на Хольта. — Потому-то батареи и пополняются, а затем их пошлют в Рурскую область.
Хольт заметил, что его собственная рука, держащая сигарету, дрожит.
— Там вам дадут жизни, скучать не придется. Кельн и Эссен — первые города, увидевшие ночные налеты тысяч бомбардировщиков… Так что мирная жизнь имеет свои преимущества, — добавил Бергер.
— Зря ты людей пугаешь, — возразил Хольт. — Поживем — увидим. Никто не знает, что с ним будет завтра!
Бергер только улыбнулся.
— Как может батарея нести такие потери? — поинтересовался Гомулка.
— А вот накроет ее бомбовым ковром — от тебя мокрое место останется.
— Это что же, ночью было? Чистая случайность?
— Какая там случайность! Прицельное бомбометание! Ты думаешь, они там слепые? Когда наши клистиры начнут палить, на луне видно! — Он затоптал ногой окурок.
— Погоди уходить, — сказал Хольт. — Как ты думаешь, нас поставят к орудию или кого-нибудь возьмут на… на радиолокационную станцию?
— Радиолокатор, командирский прибор управления, дальномер, зенитная оптическая труба, телефон, — стал перечислять Бергер. — Самых здоровых возьмут в огневые взводы, а в прибористы — лучших математиков; вас распределят, как им нужно. Везде одно и то же. Я уж предпочитаю орудие. — Он указал на насыпь посреди огневой позиции, с виду напоминающую форт. — На батарейном командирском пункте — по-нашему БКП — постоянно торчит шеф, а у него чуть что — прыгай по-лягушачьи! Там, правда, больше увидишь, зато у орудия чувствуешь себя уютнее, тут ты по крайней мере среди своих. Командира орудия мы не очень распускаем.
Вечерело. Над ними пролетел самолет с яркими бортогнями. Бергер оставил обоих друзей у бараков. Хольт и Гомулка направились к себе.
В зыбких сумерках-циднелась какая-то фигура — это был Готтескнехт. Запрокинув голову, он следил за самолетом, кружившим над городом. Обойти вахмистра было невозможно.
— Ну-ка сюда!
— Влепит он нам плохо, — прошептал Гомулка. — Господин вахмистр?
— Совершали вечерний променад?
— Решили немного осмотреться, господин вахмистр!
— Что ж, узнали что-нибудь новенькое? Насчет вашего… назначения и тому подобное?
— Кое-что узнали, господин вахмистр! — Зачем я стану врать, подумал Хольт.
— Ну, расскажите и мне. Любопытно, чего вы тут наслушались.
— Да вот насчет Гамбурга, господин вахмистр, там, говорят, был полный разгром… И насчет Рурской области…
— Да вы, оказывается, все разнюхали! Разгром — это, пожалуй, неплохо сказано… С вами я уже знаком, — обратился он к Хольту. — Ваша фамилия — Хольт, а ваша… погодите-ка… Отец у вас адвокат, это я запомнил, а вот фамилия…
— Курсант Гомулка, господин вахмистр!
— Что это вы раскричались? Или вам нехорошо? Охота вам орать в такой чудный вечер! — Готтескнехт достал из кармана сигарету, и Хольт после некоторого колебания дал ему закурить.
— Послушайте, что я вам скажу, — доверительно начал Готтескнехт. — Я хочу подать вам добрый совет. Научитесь разбираться в людях. На прусской службе это самое важное! Перед строем я тоже требую, чтобы все у меня было по струнке — ать, два! — служба есть служба, а иначе будет у тебя не боевое подразделение, а орда папуасов… — Хольт и Гомулка рассмеялись. — Вот видите! Ну а вечерком, когда я с вами беседую частным образом и поблизости нет генерала, покажите, что вы ребята воспитанные, из порядочных семейств, сами знаете — светский лоск и приятные манеры.
— Мы это учтем, господин вахмистр, — обещал Хольт.
— Роскошно! Ставлю вам единицу за то, что вы такие понятливые молодые люди! — И Готтескнехт вытащил записную книжку. Но тут произошло нечто необычайное, на что Хольт смотрел со все возрастающим удивлением. Готтескнехт с минуту подержал книжку, словно о чем-то размышляя, а потом снова воткнул ее за борт мундира. Он уставился в пространство неподвижным взглядом, повел плечами, будто мундир ему тесен, покрутил головой, будто воротник жмет, и лицо у него как-то странно изменилось: другое выражение, другая осанка и даже голос другой, точно он снял маску. Он подошел ближе к обоим друзьям, и стало видно, что это уже немолодой, вконец усталый человек с морщинистым лицом и тревожным взглядом.
— То, что вы узнали, — сказал он тихо, — вам знать не положено. Обещайте же: никому ни слова! Если пойдут разговоры… ни в коем случае не поддерживайте. Вы должны меня понять. Я прикажу, чтобы никто с той батареи не смел с вами разговаривать. Вы еще слишком молоды. Нехорошо, чтобы у вас заранее подрывали боевой дух, — еще до того, как в дело попадете. Вы меня поняли?
— Мы никому не расскажем… Это точно!.. Можете на нас положиться!
— Порядок! — сказал Готтескнехт. — А теперь ступайте спать. Здесь вам нелегко придется. Мне приказано обучить вас в кратчайший срок. Томми времени не теряют. Ночи нет, чтобы не бомбили. Батарея должна быть укомплектована как можно скорее. А пока что берегите силы, они вам еще понадобятся! Спокойной ночи! Или вам что-нибудь от меня нужно?
— Пожалуй, неудобно вас просить… Обоим нам хотелось бы в огневой взвод!
— Не возражаю! — Готтескнехт повернулся и зашагал неторопливо прочь, заложив руки за спину и опустив голову.
2
Хольт смотрел ему вслед. Темнота вокруг стала непроницаемой. Он услышал голос Уты: «Все жертвы напрасны»… Его знобило,
Хольт, уже одетый, вышел на двор. Он любил этот ранний час, короткий промежуток между бледным мерцанием зари и пробуждением дня, когда щелкают первые дрозды и капельки сверкающей росы висят на травинках. Он думал об Уте.
Он еще накануне вечером собирался ей написать, но смертельно устал и не помня себя повалился на соломенный тюфяк. Поднялся Хольт вместе с солнцем. Как обычно, сделал десять приседаний, умылся под краном на дворе, оделся и растолкал Вольцова и Гомулку. В бараке только еще затрещал звонок, а Гомулка уже вышел к Хольту.
— Чудесно встать спозаранку. А у них там свалка из-за тазов.
Хольт стал насвистывать песенку «Раннее утро — любимая наша пора». Но вспомнив следующий стих, он осекся.
— Что же ты замолчал? — спросил Гомулка. — Продолжай! — и процитировал: — «Мы земли новые, да, новые добудем…» Кстати, я уже три дня как не слышал сводки…
— Русские очистили от наших войск весь Донецкий бассейн…
— И Сицилию мы окончательно потеряли, — буркнул Гомулка.
— Итальянцы предали…
Гомулка ничего не ответил, носком башмака он ковырял черную землю. Хольта неприятно поразило его молчание, и это чувство еще усилилось, когда Гомулка сказал:
— А ведь как подумаешь… капитуляция Италии — тревожный симптом.
— Надо с честью сносить неудачи, — возразил Хольт. — Фюрер сказал, что без Италии мы только сильнее.
Гомулка неопределенно кивнул.
Хольт подумал: Не следует поддаваться пессимистическим настроениям, надо держать себя в руках!
Ровно в семь просунулась в дверь голова старшего ефрейтора.
— Выходите. Да поживее! Прошу!
Когда все высыпали на улицу, он скомандовал:
— А ну, по росту становись, черти-турки! Я старший ефрейтор Шмидлинг, и как я теперь ваш инструктор, обязаны обращаться не иначе, как «господин». И нечего ржать! Эй, ты, третий во второй шеренге, чего глаза вылупил?
— Я и не думал смеяться, — обиженно отозвался Надлер.
— Я требую, чтобы соблюдать дис-чип-лину! — выкрикнул Шмидлинг. Видно было, что со словом «дисциплина» он не в ладах. — Внимание! Сейчас я вам назову фамилии, которые обязаны присутствовать, и как прочту, — который должен быть здесь, обязан сказать «Здесь!» Поняли?
— Так точно, господин старший ефрейтор! — проорал вместе с другими Хольт.
Старший ефрейтор прочитал все фамилии — от Бранцнера до Эберта.
— Так, значит, все налицо. Все в полном порядке. А теперь вас перво-наперво нужно одеть.
В кладовой какой-то мрачно настроенный унтер-офицер окинул Хольта небрежным взглядом и швырнул ему в руки трое длинных серых кальсон, нижние рубахи из плотной шершавой ткани, тренировочные брюки и три пары шерстяных носков. «Размер обуви!» В ту же секунду в него полетели высокие черные башмаки на шнурках и парусиновые обмотки.
— Вон!
В следующем помещении каждому выдали комбинезон, серо-голубую форму военно-воздушных сил, но только без погон и петлиц, двубортный плащ, лыжную шапку, каску, пояс с крючком, котелок, масленку из желтой пластмассы и смену постельного белья в голубую шашечку.
— Вон! Чего вам еще надо?
Выйдя во двор, Вольцов заворчал:
— А как же выходная форма?
— Ишь чего захотел! Какое тебе еще увольнение во время при прохождении боевой подготовки! — Шмидлинг не совсем складно строил свои фразы. — Ну, чего ждете? Комбинезоны надеть, — крикнул он им вслед, — на ученье полагается в комбинезонах.
— Тоже мне начальник! — буркнул Вольцов. — В германской армии старший ефрейтор — ноль без палочки. А этот еще над нами куражится.
— По-моему, он добродушный малый, — возразил Хольт. Но тут опять раздался окрик:
— Выходи!
Два других ефрейтора стали на правом фланге. Когда у бараков показался Готтескнехт, Шмидлинг удвоил старания, его изборожденное морщинами лицо даже перекосило от усердия.
— Учебная команда… смирно! Для приветствия господина вахмистра… направо равняйсь! — Он отдал честь и отрапортовал по всей форме.
— Благодарю. Вольно! — Готтескнехт держался с достоинством генерала. — Ваша боевая подготовка начинается в знаменательный момент. А потому долго мы с вами канителиться не будем — месяц, ну полтора! Служба вам предстоит нелегкая — будете вкалывать с семи утра до восьми вечера за вычетом часа на обед. Ночной отдых от десяти до шести соблюдать железно, иначе придется иметь дело со мной. Никаких карт и тому подобных развлечений, понятно?.. Да, кстати, вы этого еще не знаете. Когда я говорю «понятно» — это у меня такое выражение. У каждого начальника могут быть свои словечки. Но если я скажу: «Вы меня поняли?» — это значит, я жду ответа! Вы меня поняли?
— Так точно, господин вахмистр!
— Ладно, продолжим беседу. Два раза в неделю у вас будут ночные занятия по три часа кряду. Ваша боевая подготовка почти полностью сведется к занятиям у орудий и с приборами управления огнем в условиях боевой обстановки со всеми причиндалами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
— Фамилия?
— Курсант Вольцов, господин вахмистр!
— Занятие отца, Вольцов?
— Полковник, господин вахмистр! Он пал…
— Ай-ай-ай, — замотал головой вахмистр. — Об этом вас никто не спрашивает, я этого не слышал! Скажите же скорее, чем занимается хотя бы ваш дядя, может, это больше подойдет.
— Генерал-майор, господин вахмистр!
— Час от часу не легче!
Хольт едва успел спросить себя, что же тут ужасного, как вахмистр с огорчением сказал:
— Вот видите, придется вам поставить плохо, а знаете, почему?
— Никак нет, господин вахмистр!
— Ваши товарищи, — он указал на стоявших вокруг юношей, — еще подумают, что я с вами церемонюсь, потому что дядя у вас генерал. — И он что-то снова записал себе в книжку. — Мне вас жаль, Вольцов! Вам у меня придется несладко. — Сказав это, он сунул книжку за борт мундира и обвел взглядом остальных юношей. — Моя фамилия Готтескнехт. Вахмистр Готтескнехт. Начальник учебной части… — Он сказал это с самым серьезным видом. — Те, кто меня знает, — продолжал он, — говорят, что я и в самом деле слуга господень , но тот, кто вздумает здесь важничать и задаваться, пожалуй, скажет, что я чертов слуга.
Он прошелся по комнате.
— Я никогда не ругаюсь, но зато так и сыплю отметками — от единицы до шестерки, как в школе. У кого наберется пять единиц кряду, тот получает увольнительную вне очереди. Впрочем, это случается редко.
Он остановился против Холлта, смерил его глазами и спросил:
— Фамилия?
— Курсант Хольт, господин вахмистр!
Готтескнехт достал книжку и записал.
— Занятие отца?
— Инспектор продовольственных товаров, господин вахмистр! — осторожно ответил Хольт.
— Вот это здорово! Пошлите ему здешнего сыра, так называемого гарцского, говорят, в него кладут гипс и… еще какую-то дрянь, чтобы больше вонял.
Хольт так и прыснул, за ним Гомулка и Вольцов, остальные смущенно переглядывались. Вахмистр расцвел.
— Вас в самом деле насмешила моя шутка? Получайте за это отлично! — Он осведомился у Гомулки, как его фамилия, и записал. — У меня полагается смеяться. Но кто смеется невпопад, тому я ставлю плохо. Кто совсем не смеется, получает очень плохо — за трусость! Гомулка, занятие отца?
Гомулка нерешительно помедлил:
— Непременный член суда, господин вахмистр!
— Судья? — насторожился Готтескнехт.
— Никак нет, господин вахмистр, адвокат!
— Ну, это вам повезло! Сыновьям высокопоставленных лиц у меня не до смеху. — Он направился к двери. — Два человека за мной! Получите веники и одеяла. Приведете в порядок казарму, потом можно и пошабашить.
Рутшер и Бранцнер пошли за ним.
— Что ты о нем скажешь? — спросил Хольт Гомулку.
— Комедия, чистейший балаган, — сказал Вольцов. — Разве ты не видишь, что он представляется? А в душе он зверь!
К тому времени как Надлер со своими людьми ввалился в коридор, уборка помещения была полностью закончена. У Надлера было кислое, обиженное лицо, зеленый шнур фюрера исчез с его мундира. Вольцов указал ему помещение напротив.
— Вы поступили не по-товарищески, — накинулся на него Надлер. — Почему нас не взяли?
— Кто откалывается от главных сил, должен нести все последствия, — пояснил ему Вольцов. А белобрысый Каттнер захлопнул дверь перед самым его носом.
— Наши растяпы, — рассказывал потом Рутшер, — сразу же налетели на Готтескнехта. Он всем им поставил плохо за то, что они явились после нас. Наддеру влепил очень плохо, з-з-з-зачем он нацепил на себя шнур фюрера, курсанту это не положено.
Хольт знаком вызвал Гомулку на улицу. Осторожно огляделся. Солнце уже садилось, и его багровый, подернутый дымкой диск повис над холмами. Широкая, посыпанная шлаком дорога проходила перед самым бараком и мимо еще четырех-пяти бараков, за которыми возвышался стадион. Правее, к северу, находилась огневая позиция.
От дороги решетчатые настилы вели к орудийным окопам. Друзья остановились перед одним из серых валов. Земля была насыпана на высоту в два метра; аккуратно обшитый досками ход сообщения вел зигзагом через укрепление.
Хольт вошел первым. Стены орудийного окопа были укреплены подпорами, пол посыпан шлаком. Вход в блиндаж зиял чернотой. Пушка была укрыта брезентовым чехлом, виден был только узкий ствол и станина лафета.
У пушки стоял плечистый худой малый в скромной серо-голубой форме без петлиц и нашивок, почти ровесник Хольта. На правом ухе у него сидел большой наушник, плотно прижатый резиновым кольцом, на шее висел ларингофон, выключатель которого был укреплен на груди зажимом. Он делал что-то непонятное. Приподняв брезент, он включил какой-то провод, поднес к свободному уху второй наушник, послушал внимательно, отложил второй наушник и, включив ларингофон, сказал: «Антон… взрыватель… порядок». Затем перелез через станину, приподнял брезент в другом месте, и непонятная игра снова повторилась. «Антон… азимут… порядок». Закончив эти манипуляции, он сорвал с себя синюю лыжную шапку, снял наушники и ларингофон и отнес то и другое в блиндаж. А потом сказал, глядя на Хольта и Гомулку:
— Ну?
— Мы только сегодня прибыли. Моя фамилия Хольт.
— Старший курсант Бергер, — незнакомый юноша слегка поклонился.
— Давно здесь? — спросил Хольт.
— Полгода.
Хольт вытащил из кармана сигареты. Они закурили.
— Что это ты сейчас делал? — поинтересовался Гомулка.
— Да все то же: проверка телефонной линии. Вечно одно и то же дерьмо. Три раза в день — утром, днем и вечером.
— Ну а вообще? Вообще у вас как?
— У нас здесь тишь да гладь, — сказал Бергер. — Живем день за день. Утром школьные занятия, после обеда служба.
— Ну а стрельба? Случается вам вести огонь?
— Какое там! Разве изредка залетит шальной разведчик. Стреляли мы, только пока обучались. По воздушному мешку.
— Да, невеселая перспективочка, — сказал Хольт. Бергер скорчил гримасу.
— Вы еще хлебнете горя — сами не рады будете. Вас здесь не оставят.
Хольт и Гомулка переглянулись.
— Объясни толком, куда это нас пошлют?
— Вы пройдете тут боевую подготовку, потому что в этой местности спокойно. Вы приписаны к 107-й батарее 3-го полка, мы к 329-й батарее 12-го полка. Вы к нам никакого отношения не имеете. Ваша подгруппа стоит в другом месте.
— Где же? — спросили одновременно Хольт и Гомулка.
— До сих пор стояла в Гамбурге. Но понесла там большие потери. Одиннадцать убитых, шестнадцать тяжелораненых.
Убитые? Тяжелораненые?
— А может, все это пустые слухи? — усомнился Хольт.
— Здесь есть люди, которых прислали, чтобы вас обучать, вахмистр и три ефрейтора. Спросите у них!
Хольт все еще не сдавался.
— Гамбург — пройденный этап. Там вряд ли еще предстоит что-то серьезное.
— То-то и оно, — согласился Бергер. Он затянулся сигаретой и с насмешкой посмотрел на Хольта. — Потому-то батареи и пополняются, а затем их пошлют в Рурскую область.
Хольт заметил, что его собственная рука, держащая сигарету, дрожит.
— Там вам дадут жизни, скучать не придется. Кельн и Эссен — первые города, увидевшие ночные налеты тысяч бомбардировщиков… Так что мирная жизнь имеет свои преимущества, — добавил Бергер.
— Зря ты людей пугаешь, — возразил Хольт. — Поживем — увидим. Никто не знает, что с ним будет завтра!
Бергер только улыбнулся.
— Как может батарея нести такие потери? — поинтересовался Гомулка.
— А вот накроет ее бомбовым ковром — от тебя мокрое место останется.
— Это что же, ночью было? Чистая случайность?
— Какая там случайность! Прицельное бомбометание! Ты думаешь, они там слепые? Когда наши клистиры начнут палить, на луне видно! — Он затоптал ногой окурок.
— Погоди уходить, — сказал Хольт. — Как ты думаешь, нас поставят к орудию или кого-нибудь возьмут на… на радиолокационную станцию?
— Радиолокатор, командирский прибор управления, дальномер, зенитная оптическая труба, телефон, — стал перечислять Бергер. — Самых здоровых возьмут в огневые взводы, а в прибористы — лучших математиков; вас распределят, как им нужно. Везде одно и то же. Я уж предпочитаю орудие. — Он указал на насыпь посреди огневой позиции, с виду напоминающую форт. — На батарейном командирском пункте — по-нашему БКП — постоянно торчит шеф, а у него чуть что — прыгай по-лягушачьи! Там, правда, больше увидишь, зато у орудия чувствуешь себя уютнее, тут ты по крайней мере среди своих. Командира орудия мы не очень распускаем.
Вечерело. Над ними пролетел самолет с яркими бортогнями. Бергер оставил обоих друзей у бараков. Хольт и Гомулка направились к себе.
В зыбких сумерках-циднелась какая-то фигура — это был Готтескнехт. Запрокинув голову, он следил за самолетом, кружившим над городом. Обойти вахмистра было невозможно.
— Ну-ка сюда!
— Влепит он нам плохо, — прошептал Гомулка. — Господин вахмистр?
— Совершали вечерний променад?
— Решили немного осмотреться, господин вахмистр!
— Что ж, узнали что-нибудь новенькое? Насчет вашего… назначения и тому подобное?
— Кое-что узнали, господин вахмистр! — Зачем я стану врать, подумал Хольт.
— Ну, расскажите и мне. Любопытно, чего вы тут наслушались.
— Да вот насчет Гамбурга, господин вахмистр, там, говорят, был полный разгром… И насчет Рурской области…
— Да вы, оказывается, все разнюхали! Разгром — это, пожалуй, неплохо сказано… С вами я уже знаком, — обратился он к Хольту. — Ваша фамилия — Хольт, а ваша… погодите-ка… Отец у вас адвокат, это я запомнил, а вот фамилия…
— Курсант Гомулка, господин вахмистр!
— Что это вы раскричались? Или вам нехорошо? Охота вам орать в такой чудный вечер! — Готтескнехт достал из кармана сигарету, и Хольт после некоторого колебания дал ему закурить.
— Послушайте, что я вам скажу, — доверительно начал Готтескнехт. — Я хочу подать вам добрый совет. Научитесь разбираться в людях. На прусской службе это самое важное! Перед строем я тоже требую, чтобы все у меня было по струнке — ать, два! — служба есть служба, а иначе будет у тебя не боевое подразделение, а орда папуасов… — Хольт и Гомулка рассмеялись. — Вот видите! Ну а вечерком, когда я с вами беседую частным образом и поблизости нет генерала, покажите, что вы ребята воспитанные, из порядочных семейств, сами знаете — светский лоск и приятные манеры.
— Мы это учтем, господин вахмистр, — обещал Хольт.
— Роскошно! Ставлю вам единицу за то, что вы такие понятливые молодые люди! — И Готтескнехт вытащил записную книжку. Но тут произошло нечто необычайное, на что Хольт смотрел со все возрастающим удивлением. Готтескнехт с минуту подержал книжку, словно о чем-то размышляя, а потом снова воткнул ее за борт мундира. Он уставился в пространство неподвижным взглядом, повел плечами, будто мундир ему тесен, покрутил головой, будто воротник жмет, и лицо у него как-то странно изменилось: другое выражение, другая осанка и даже голос другой, точно он снял маску. Он подошел ближе к обоим друзьям, и стало видно, что это уже немолодой, вконец усталый человек с морщинистым лицом и тревожным взглядом.
— То, что вы узнали, — сказал он тихо, — вам знать не положено. Обещайте же: никому ни слова! Если пойдут разговоры… ни в коем случае не поддерживайте. Вы должны меня понять. Я прикажу, чтобы никто с той батареи не смел с вами разговаривать. Вы еще слишком молоды. Нехорошо, чтобы у вас заранее подрывали боевой дух, — еще до того, как в дело попадете. Вы меня поняли?
— Мы никому не расскажем… Это точно!.. Можете на нас положиться!
— Порядок! — сказал Готтескнехт. — А теперь ступайте спать. Здесь вам нелегко придется. Мне приказано обучить вас в кратчайший срок. Томми времени не теряют. Ночи нет, чтобы не бомбили. Батарея должна быть укомплектована как можно скорее. А пока что берегите силы, они вам еще понадобятся! Спокойной ночи! Или вам что-нибудь от меня нужно?
— Пожалуй, неудобно вас просить… Обоим нам хотелось бы в огневой взвод!
— Не возражаю! — Готтескнехт повернулся и зашагал неторопливо прочь, заложив руки за спину и опустив голову.
2
Хольт смотрел ему вслед. Темнота вокруг стала непроницаемой. Он услышал голос Уты: «Все жертвы напрасны»… Его знобило,
Хольт, уже одетый, вышел на двор. Он любил этот ранний час, короткий промежуток между бледным мерцанием зари и пробуждением дня, когда щелкают первые дрозды и капельки сверкающей росы висят на травинках. Он думал об Уте.
Он еще накануне вечером собирался ей написать, но смертельно устал и не помня себя повалился на соломенный тюфяк. Поднялся Хольт вместе с солнцем. Как обычно, сделал десять приседаний, умылся под краном на дворе, оделся и растолкал Вольцова и Гомулку. В бараке только еще затрещал звонок, а Гомулка уже вышел к Хольту.
— Чудесно встать спозаранку. А у них там свалка из-за тазов.
Хольт стал насвистывать песенку «Раннее утро — любимая наша пора». Но вспомнив следующий стих, он осекся.
— Что же ты замолчал? — спросил Гомулка. — Продолжай! — и процитировал: — «Мы земли новые, да, новые добудем…» Кстати, я уже три дня как не слышал сводки…
— Русские очистили от наших войск весь Донецкий бассейн…
— И Сицилию мы окончательно потеряли, — буркнул Гомулка.
— Итальянцы предали…
Гомулка ничего не ответил, носком башмака он ковырял черную землю. Хольта неприятно поразило его молчание, и это чувство еще усилилось, когда Гомулка сказал:
— А ведь как подумаешь… капитуляция Италии — тревожный симптом.
— Надо с честью сносить неудачи, — возразил Хольт. — Фюрер сказал, что без Италии мы только сильнее.
Гомулка неопределенно кивнул.
Хольт подумал: Не следует поддаваться пессимистическим настроениям, надо держать себя в руках!
Ровно в семь просунулась в дверь голова старшего ефрейтора.
— Выходите. Да поживее! Прошу!
Когда все высыпали на улицу, он скомандовал:
— А ну, по росту становись, черти-турки! Я старший ефрейтор Шмидлинг, и как я теперь ваш инструктор, обязаны обращаться не иначе, как «господин». И нечего ржать! Эй, ты, третий во второй шеренге, чего глаза вылупил?
— Я и не думал смеяться, — обиженно отозвался Надлер.
— Я требую, чтобы соблюдать дис-чип-лину! — выкрикнул Шмидлинг. Видно было, что со словом «дисциплина» он не в ладах. — Внимание! Сейчас я вам назову фамилии, которые обязаны присутствовать, и как прочту, — который должен быть здесь, обязан сказать «Здесь!» Поняли?
— Так точно, господин старший ефрейтор! — проорал вместе с другими Хольт.
Старший ефрейтор прочитал все фамилии — от Бранцнера до Эберта.
— Так, значит, все налицо. Все в полном порядке. А теперь вас перво-наперво нужно одеть.
В кладовой какой-то мрачно настроенный унтер-офицер окинул Хольта небрежным взглядом и швырнул ему в руки трое длинных серых кальсон, нижние рубахи из плотной шершавой ткани, тренировочные брюки и три пары шерстяных носков. «Размер обуви!» В ту же секунду в него полетели высокие черные башмаки на шнурках и парусиновые обмотки.
— Вон!
В следующем помещении каждому выдали комбинезон, серо-голубую форму военно-воздушных сил, но только без погон и петлиц, двубортный плащ, лыжную шапку, каску, пояс с крючком, котелок, масленку из желтой пластмассы и смену постельного белья в голубую шашечку.
— Вон! Чего вам еще надо?
Выйдя во двор, Вольцов заворчал:
— А как же выходная форма?
— Ишь чего захотел! Какое тебе еще увольнение во время при прохождении боевой подготовки! — Шмидлинг не совсем складно строил свои фразы. — Ну, чего ждете? Комбинезоны надеть, — крикнул он им вслед, — на ученье полагается в комбинезонах.
— Тоже мне начальник! — буркнул Вольцов. — В германской армии старший ефрейтор — ноль без палочки. А этот еще над нами куражится.
— По-моему, он добродушный малый, — возразил Хольт. Но тут опять раздался окрик:
— Выходи!
Два других ефрейтора стали на правом фланге. Когда у бараков показался Готтескнехт, Шмидлинг удвоил старания, его изборожденное морщинами лицо даже перекосило от усердия.
— Учебная команда… смирно! Для приветствия господина вахмистра… направо равняйсь! — Он отдал честь и отрапортовал по всей форме.
— Благодарю. Вольно! — Готтескнехт держался с достоинством генерала. — Ваша боевая подготовка начинается в знаменательный момент. А потому долго мы с вами канителиться не будем — месяц, ну полтора! Служба вам предстоит нелегкая — будете вкалывать с семи утра до восьми вечера за вычетом часа на обед. Ночной отдых от десяти до шести соблюдать железно, иначе придется иметь дело со мной. Никаких карт и тому подобных развлечений, понятно?.. Да, кстати, вы этого еще не знаете. Когда я говорю «понятно» — это у меня такое выражение. У каждого начальника могут быть свои словечки. Но если я скажу: «Вы меня поняли?» — это значит, я жду ответа! Вы меня поняли?
— Так точно, господин вахмистр!
— Ладно, продолжим беседу. Два раза в неделю у вас будут ночные занятия по три часа кряду. Ваша боевая подготовка почти полностью сведется к занятиям у орудий и с приборами управления огнем в условиях боевой обстановки со всеми причиндалами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62