Отравлю собаку, решил он, а орхидеи достану.
В субботу утром он снова заглянул туда; на этот раз ему повезло, путь был свободен.
Вещи он уложил заблаговременно, так как все семиклассники получили приглашение явиться в понедельник утром «на торжественный, сбор перед отбытием на военную службу».
Школьная оранжерея находилась далеко за чертой города. Хольт перемахнул через забор. Низко согнувшись, он мимо высоких гряд спаржи пробрался к питомнику орхидей.
В воздухе носился удушливый запах. С потолка свисали лыковые корзины с пышно разросшимися причудливыми растениями; на гниловатых сучьях среди мхов и папоротников сверкали чудесные соцветия… Хольт вытащил из кармана нож и срезал лучшие цветы на высоких стеблях — белоснежные звезды с нежно-розовой сердцевиной. «Paphiopedilum villosum, Our King», — прочел он на табличке. Он вышел из оранжереи и, никем не замеченный, выбрался на улицу.
Перед воротами барнимовского особняка остановилась открытая охотничья коляска. Кучер подвесил обеим гнедым лошадкам на шею мешки с овсом. Хольт нетерпеливо позвонил. Поднимаясь, он шагал через две ступеньки. Ута стояла перед зеркалом. Не говоря ни слова, он протянул ей орхидеи.
— Ничего прекраснее я в жизни не видывала, — сказала она и быстро отвернулась. Она причесывалась. Он смотрел, как она укладывает тяжелые косы вокруг головы и скрепляет их шпильками.
Они вышли на улицу. Старенький щуплый кучер влез на козлы и хлестнул лошадей. Коляска тронулась по тенистой аллее, свернула за последними домами на проселок и покатила мимо сжатых полей, то поднимаясь в гору, то ныряя под уклон. Целый час они ехали смешанным лесом. Ута рассказывала. Когда ее отца перевели в местный гарнизон, он снял для семьи городской особняк и эту отдаленную усадьбу. Их лошади и экипажи — коляска и дрожки — стоят у крестьянина в соседней деревне. Ее родина — Шварцвальд.
Коляска подкатила к двухэтажному бревенчатому дому на фундаменте из дикого камня, стоявшему у лесной опушки. Кругом высился густой бор. Хольт последовал за Утой в сени. Угрюмая старуха служанка отвела его в комнату на втором этаже, где стояла только железная кровать, умывальник и шкаф. Дубы и сосны протягивали свои ветви в распахнутые окна. Служанка тут же ушла.
Из спальни напротив показалась Ута. Потом они сидели друг против друга за накрытым столом и обедали. Служанка принесла им картофель в мундире и миску сметаны. Ветер, колебавший верхушки деревьев, доносил шум леса в открытую дверь, выходившую прямо на лесную тропу.
Они вышли из дому. В долине меж полей ютилась деревенька. Тихий ясный день склонялся к вечеру. На листьях папоротника и шиповника искрилась паутина, в воздухе носились серебряные нити.
Ута шла немного впереди. Выйдя на опушку, она присела. Заросли ежевики и лещинника оставляли свободным вид на запад, где небо над горами отливало всеми цветами радуги, Ветер с ближней вырубки обдавал их ароматом душистого сена. Он обнял ее за плечи, и она откинулась на траву. Потом они сидели рядом, и он следил за тем. как медленно меркнет радужное сияние на горизонте. Домой они вернулись, когда совсем стемнело.
На столе их ждал ужин. Ута принесла корзину свежих помидоров. Она вдруг вернулась к их старому разговору.
— То, что ты рассказал мне об отце, очень меня заинтересовало. Он не побоялся отказаться от работы военного назначения, хотя понимал, конечно, чем это грозит
Хольт посмотрел на нее с удивлением. Его поразили в ее голосе какие-то незнакомые серьезные нотки.
— Жаль, что у нас мало таких людей, — продолжала Ута.
— Я тебя не понимаю, — сказал он беспомощно.
В уголках ее рта снова заиграла ироническая улыбка.
— Неужели мало Сталинграда, чтобы открыть тебе глаза?
Он досадливо тряхнул головой, но решил сдержаться.
— Не понимаю я тебя, — повторил он. — А как же Германия? — И, не совладав с собой, крикнул: — Что будет с Германией?
Ута устремила на него долгий, внимательный взгляд.
— Забудь, что я тебе сказала. — Она отодвинула тарелку. — Выкинь это из головы. Ты идешь на войну. Бог весть, сколько она еще продлится. — Ута смотрела словно сквозь него, в пространство. — Вашему брату трудно примириться с жестокой правдой, что все жертвы напрасны. — Ее взгляд смущал и приказывал. — Да и вообще забудь эту нашу поездку. — С минуту она колебалась. — Возможно, я скоро выйду замуж. Прошу тебя, забудь все, что между нами было.
Быть брошенным, отвергнутым так бесцеремонно — все его существо восставало против этого.
— Мне на войну идти… Ты лишаешь меня и последнего… А раз так…
Ута одной лишь ей присущим движением провела левой рукой по шее, она ждала продолжения оборванной фразы.
— А раз так — пусти меня этой ночью к себе, — потребовал он.
Она поднялась так порывисто, что зазвенела посуда.
Хольт слышал, как наверху хлопнула дверь. Он остался сидеть, растерянный, чувствуя, как к нему подбирается озноб. Потом встал, закрыл окна и погасил свет.
В доме воцарилась мертвая тишина. Оцепенело стоял он у себя в комнате. Ему было трудно решиться. Наконец он вышел в коридор. Долгие секунды стоял против ее двери. Надавил ручку. Дверь подалась.
В открытые окна струился слабый свет. Она обняла его за шею и привлекла к себе, в темноту. Но он различал перед собой ее лицо с широко раскрытыми глазами. По движению ее губ он видел, что причиняет ей боль. Боль и наслаждение.
Он пробыл у нее до рассвета. Занявшийся день был для него только светлым пятном на фоне двух ночей. Впервые он сознательно вбирал в себя зрелище живой красоты, и Ута ничего от него не таила.
Но и другая картина вторгалась в его сознание — так повелительно, что он долгие секунды лежал сраженный, не в силах отогнать: фосфор, ужасные раны, обуглившиеся тела. Он прятал голову у нее на плече. Потом он слышал, как она говорила:
— Я противилась, сколько могла. Но будь что будет! Ничего не поделаешь — война! Кто знает, что нас ждет!
В первых рядах актового зала сидели сплошь семиклассники в форме гитлерюгенда. Хольт занял место в третьем ряду, позади Вольцова, под одним из стрельчатых окон. Он опоздал. Директор уже произносил свою речь. Хольт его не слушал. Увидимся на вокзале! Он вспомнил, как соскочил с дрожек и пустился бегом. Увидимся! Еще целый час продолжался этот сон. Он снова видел, как запряженный в дрожки конь мчит их по полям. С закрытыми глазами прислушивался он к тому, что было: раз уж я ее добился, то ни за что не отступлю!
Зал аплодировал. Но тут по паркету загремели подбитые гвоздями сапоги. На кафедру поднялся баннфюрер Кнопф.
— Камрады!..
Земцкий, мирно клевавший носом, проснулся и стал дико озираться. У Кнопфа был деревянный командирский голос.
— В тяжелую минуту взывает фюрер к своей молодежи, требуя от нее жертв… На Востоке смертельно раненный противник предпринимает нечеловеческие усилия, чтобы ослабить петлю, железной удавкой впившуюся ему в горло.
Феттер громко высморкался, но осекся под грозным взглядом Вольцова:
— Перестань! Это тебе не игрушки! Дисциплина!
— …Как недавно сказал фюрер в своей замечательной речи по поводу воздушной войны, «мы заняты подготовкой таких технических и организационных преобразований, которые не только сломят воздушный террор, но и воздадут за него сторицей!» А пока — время не терпит! Вам, камрады, выпало счастье защищать немецкое воздушное пространство. — Стуча сапогами, баннфюрер спустился с кафедры и каждому в отдельности пожал руку.
У выхода толпились учителя. Доктор Цикель, как всегда, плевался:
— Кхе-кхе… кхе! Как поглядишь, ведь это же мальчишки… кхе… кхе… совсем еще дети, слышь, и таких-то гонят на войну! Бог знает что!
На улице родные и близкие спешили на вокзал.
— Ноги моей больше не будет ни в одной школе! — поклялся Вольцов.
По площади прокатился знакомый заливистый свисток.
— Внимание! В ряды стройсь! Шагом марш! — Хольт узнал голос Барта. А на вокзале ждет Ута…
Хольт маршировал в колонне, распевая: «Пусть рушится все кругом, нас не сломят буря и гром!» До вокзала было недалеко. К перрону подошел поезд. Наконец-то Хольт получил возможность отойти от других. Недалеко в стороне от толпы стояла она у живой изгороди, отделяющей вокзал от площади.
Он сказал ей:
— Раньше я не мог дождаться минуты, когда меня пошлют. А теперь я бы век с тобой не расставался.
— Тебе бы скоро наскучило все одно и то же. — Но она сказала это, избегая его взгляда.
Паровоз дал свисток, и поезд тронулся. Хольт с трудом от нее оторвался. В его руке остался маленький сверточек. Он перескочил через изгородь и по шпалам бросился догонять уходящий состав. Гомулка втащил его в вагон.
Кто-то кричал в проходе: «Экстренное сообщение! Дуче освобожден отрядом парашютистов». Хольт слышал эти слова, не отдавая себе отчета в их значении.
Поезд черепахой тащился в горы. Хольт остался в проходе. Рядом с ним сумрачно и неподвижно стоял Гомулка.
Хольт развернул сверток, раскрыл коробочку. На черном бархате лежала цепочка с золотым крестиком чеканной работы. Он с трудом разобрал надпись, выгравированную крошечными старинными письменами: «Любовь — наш бог, мир держится любовью. Как счастлив был бы человек, когда бы пребывал в любви весь век свой!» И дата: 1692.
Это было все, что от нее осталось. И воспоминания…
За окном тянулись горы. Внизу искрилась лента реки. Поезд набирая скорость спускался в долину. Хольт вошел в купе и забился в угол. Засыпая, он слышал, как Феттер говорил соседу:
— Теперь мы свободны, как фли-бу-стьеры!
Часть первая
1
Город показался им угрюмым, неприветливым. Вместо горной гряды только цепи холмов тянулись на горизонте. Хмурые, подавленные, смущенные, собрались недавние школьники перед вокзалом — унылым кирпичным зданием, над плоской крышей которого пылало полуденное солнце.
В приказе значилось: «107-я батарея 3-го тяжелого зенитного артиллерийского полка ПВО, Большая арена». Это звучало таинственно. Вольцов осведомился у прохожего. Большая арена? Это далеко за городом, стадион.
— Вот те на! — разочарованно сказал Хольт Гомулке. — А я думал бог весь что. Обыкновенное футбольное поле.
И никому до нас дела нет, думал он. После прощания с Утой он особенно остро ощущал свою неприкаянность.
— Что же они никого не прислали? — возмутился Вольцов. — Ведь им известно о нашем приезде!
Вокруг него собрались Хольт, Гомулка, Феттер и Земцкий, а также Рутшер, Вебер, Бранцнер, Кирш, Глазер, Гутше, Каттнер, Мэбиус, Шахнер и Тиле. Остальные — Шенке, Шенфельдт, Шульц, Гэце, Груберт, Хампель, Кибак, Клейн, Кульман, Эберт, Кунерт и Шлем, составлявшие свиту Надлера, заявили, как по уговору, что разумнее всего идти походным строем. Надлер в форме гитлерюгенда, украшенной зеленым шнуром фюрера, приказал строиться, и маленькая колонна исчезла за углом.
— Пусть их топают, подхалимы несчастные! — сказал Вольцов с пренебрежительным жестом. Он подумал и решительно направился к телефонной будке.
Хольт потягивал пиво и, погруженный в себя, не слышал разговоров. Он все еще был под впечатлением прощанья. Кто знает, что ждет нас впереди… Вот и раскол намечается. До сих пор только железный кулак Вольцова поддерживал единство в классе. Вся эта сидящая за столиками мелюзга еще не разуверилась в могуществе Вольцова, но каждый из них переметнется на сторону сильнейшего, как только это окажется выгодным. На Гомулку можно положиться, думал Хольт, он не отступится от меня и Вольцова. Феттер тоже, он ходит за Вольцовом, как верный пес. А Земцкий — кто его знает! Вольцов подсел к Хольту.
— Все в порядке, — сказал он, — через полчаса за нами приедет грузовик. — Он рассказал, что у провода оказалась какая-то девица. Он напустил на себя важность, заявил, что «сопровождает транспорт» и т. п. — Она называла меня не иначе, как «господин лейтенант!»
Лейтенант? Ну, авось обойдется.
— Представляю, как те будут нам завидовать, — позлорадствовал Феттер.
Гомулка задумчиво играл подставкой для кружки.
— Нам надо быть осторожнее, — сказал он, — а то наломаем дров. Дома мы еще могли бы сказать отвяжитесь, через месяц нас все равно ушлют… А здесь…
Вольцов стукнул кружкой об стол.
— Уж я-то буду образцовым солдатом. Можешь не сомневаться!
Солнце отбрасывало длинные тени на привокзальную «лошадь. Из-за угла с грохотом вывернулся окрашенный в серый цвет грузовик. Из кабины водителя выпрыгнул солдат с красными петличками зенитных войск и ефрейторской нашивкой на рукаве.
— Мне велено доставить лейтенанта Вольцова и двадцать семь человек.
Вольцов сделал удивленное лицо:
— Телефонистка, должно быть, ослышалась!
Ефрейтор недоверчиво покосился на него.
— На посадку — марш! — скомандовал он.
Все побросали вещи в кузов грузовика. Вольцов и Хольт сели вперед, к водителю.
Они ехали извилистыми узкими улочками по тряской мостовой, пока грузовик не выбрался на широкое шоссе, окаймленное садовыми участками и огородами. Ефрейтор хмуро и молчаливо сидел за рулем. Вольцов достал из кармана пригоршню сигар. Ефрейтор с равнодушным видом сунул их в боковой карман. Однако он стал разговорчивее.
— Ну, как у вас дела? — спросил Вольцов.
— Живем тихо, — ответил ефрейтор; ему было не больше девятнадцати. — Тоска зелечная.
Грузовик поднялся на возвышенность. Отсюда было видно далеко кругом. Надлер и его отряд понуро шагали по шоссе.
— Езжай дальше! — приказал Вольцов, и ефрейтор дал полный газ. Позади раздались крики разочарования. — Прокатиться захотели! — сказал Вольцов. Ефрейтор промолчал.
Далеко впреди, на холме среди лугов и пашен, показался овал стадиона и высокое многоэтажное сооружение — трибуны для зрителей.
На плоской крыше маленькие серые фигурки сновали вокруг большого, накрытого брезентом прибора.
— Похоже на дальномер, верно? — сказал Хольт.
— Дальномер? Ерунда! — фыркнул Вольцов. — Звукоулавливатель, хочешь ты сказать, — это первое, а второе — эти штуки давно уже не котируются. Это радиолокатор.
— У нас называется локатор или радар, — пояснил ефрейтор.
Грузовик свернул с шоссе на широкую подъездную дорогу, усыпанную шлаком. Они приближались к стадиону.
Здесь, на холме, еще ослепительно сияло солнце. Хольт зажмурился. Так же щедро заливали его лучи землю, когда они с Утой гуляли по лесу… Каких-нибудь двадцать четыре часа назад!
— Приехали! — сказал ефрейтор.
Хояьт увидел несколько бараков. По ту сторону стадиона в открытом поле, вокруг высокой земляной насыпи, шесть серых овалов образовали правильный круг. Ефрейтор остановятся у одного из бараков. «Слезай!» Они посмотрели вслед грохочущему грузовику. Никому решительно до них дела нет.
— Все уладится! — сказал Вольцов. Он первым вошел в барак. Из узкого коридора две расположенные по обе стороны двери вели в спальни с койками в два этажа и шкафчиками — эти запущенные, грязные комнаты производили впечатление покинутых, нежилых.
— На худой конец потом переедем. Но стоять без дела тоже не годится. Это подрывает боевой дух. — Вольцов захватил помещение окнами на юг.
Хольт приглядел себе верхнюю койку у окна, подальше от двери, укрытую двумя шкафчиками от непрошеных глаз. Вольцов устроился рядом, а Гомулка удовольствовался нижней койкой. Вся эта грязь вокруг и мусор, лежавший по углам кучами, действовали на Хольта угнетающе. Но Вольцов взял дело в свои руки:
— Прежде всего мы покончим с этим свинством! Посмотрим, нельзя ли здесь раздобыть метлу!
Никто не проронил ни звука, и Вольцов не заметил в дверях коренастую фигуру человека лет тридцати пяти. Он стоял на пороге, расставив ноги, со сдвинутой на затылок фуражкой, в синем мундире, расшитом серебром. Остальные смотрели на него во все глаза. Хольт пытался предупредить Вольцова знаком, но безуспешно — из-за шкафчиков донеслось все то же недовольное рычание:
— Какой-то свинарник! Здесь, должно быть, жили готтентоты! — Только тут Вольцов заметил, что кто-то шагнул в комнату.
— Неплохо сказано! — произнес незнакомец. — Готтентоты — неплохо сказано. — Он вошел в проход между шкафчиками, и взгляд его, обойдя всех, остановился на Кирше. — Фамилия?
Кирш чуть не подавился хлебом, который тайком дожевывал. Силясь разгадать значение звездочки на серебряных погонах незнакомца, он отрапортовал:
— Кирш, господин фельдфебель!
— Сожалею. У нас фельдфебеля зовут вахмистром. Итак, еще раз: фамилия?
— Кирш, господин вахмистр!
— Крайне сожалею! Кто же вы — водолаз, врач-гинеколог или тюремный служитель?
Вольцов отважился на ухмылку прямо в лицо начальнику. Тот слегка поднял брови. Кирш отрапортовал в третий раз:
— Курсант Кирш, господин вахмистр!
— Вот это хорошо! — просиял начальник. Хольт смотрел на него не отрываясь. — Хвалю! Я вас запомню! Но единицы вы не получите, вы только на третий раз ответили как нужно. Удовлетворимся двойкой! — Он достал из-за борта мундира записную книжку и занес в нее отметку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
В субботу утром он снова заглянул туда; на этот раз ему повезло, путь был свободен.
Вещи он уложил заблаговременно, так как все семиклассники получили приглашение явиться в понедельник утром «на торжественный, сбор перед отбытием на военную службу».
Школьная оранжерея находилась далеко за чертой города. Хольт перемахнул через забор. Низко согнувшись, он мимо высоких гряд спаржи пробрался к питомнику орхидей.
В воздухе носился удушливый запах. С потолка свисали лыковые корзины с пышно разросшимися причудливыми растениями; на гниловатых сучьях среди мхов и папоротников сверкали чудесные соцветия… Хольт вытащил из кармана нож и срезал лучшие цветы на высоких стеблях — белоснежные звезды с нежно-розовой сердцевиной. «Paphiopedilum villosum, Our King», — прочел он на табличке. Он вышел из оранжереи и, никем не замеченный, выбрался на улицу.
Перед воротами барнимовского особняка остановилась открытая охотничья коляска. Кучер подвесил обеим гнедым лошадкам на шею мешки с овсом. Хольт нетерпеливо позвонил. Поднимаясь, он шагал через две ступеньки. Ута стояла перед зеркалом. Не говоря ни слова, он протянул ей орхидеи.
— Ничего прекраснее я в жизни не видывала, — сказала она и быстро отвернулась. Она причесывалась. Он смотрел, как она укладывает тяжелые косы вокруг головы и скрепляет их шпильками.
Они вышли на улицу. Старенький щуплый кучер влез на козлы и хлестнул лошадей. Коляска тронулась по тенистой аллее, свернула за последними домами на проселок и покатила мимо сжатых полей, то поднимаясь в гору, то ныряя под уклон. Целый час они ехали смешанным лесом. Ута рассказывала. Когда ее отца перевели в местный гарнизон, он снял для семьи городской особняк и эту отдаленную усадьбу. Их лошади и экипажи — коляска и дрожки — стоят у крестьянина в соседней деревне. Ее родина — Шварцвальд.
Коляска подкатила к двухэтажному бревенчатому дому на фундаменте из дикого камня, стоявшему у лесной опушки. Кругом высился густой бор. Хольт последовал за Утой в сени. Угрюмая старуха служанка отвела его в комнату на втором этаже, где стояла только железная кровать, умывальник и шкаф. Дубы и сосны протягивали свои ветви в распахнутые окна. Служанка тут же ушла.
Из спальни напротив показалась Ута. Потом они сидели друг против друга за накрытым столом и обедали. Служанка принесла им картофель в мундире и миску сметаны. Ветер, колебавший верхушки деревьев, доносил шум леса в открытую дверь, выходившую прямо на лесную тропу.
Они вышли из дому. В долине меж полей ютилась деревенька. Тихий ясный день склонялся к вечеру. На листьях папоротника и шиповника искрилась паутина, в воздухе носились серебряные нити.
Ута шла немного впереди. Выйдя на опушку, она присела. Заросли ежевики и лещинника оставляли свободным вид на запад, где небо над горами отливало всеми цветами радуги, Ветер с ближней вырубки обдавал их ароматом душистого сена. Он обнял ее за плечи, и она откинулась на траву. Потом они сидели рядом, и он следил за тем. как медленно меркнет радужное сияние на горизонте. Домой они вернулись, когда совсем стемнело.
На столе их ждал ужин. Ута принесла корзину свежих помидоров. Она вдруг вернулась к их старому разговору.
— То, что ты рассказал мне об отце, очень меня заинтересовало. Он не побоялся отказаться от работы военного назначения, хотя понимал, конечно, чем это грозит
Хольт посмотрел на нее с удивлением. Его поразили в ее голосе какие-то незнакомые серьезные нотки.
— Жаль, что у нас мало таких людей, — продолжала Ута.
— Я тебя не понимаю, — сказал он беспомощно.
В уголках ее рта снова заиграла ироническая улыбка.
— Неужели мало Сталинграда, чтобы открыть тебе глаза?
Он досадливо тряхнул головой, но решил сдержаться.
— Не понимаю я тебя, — повторил он. — А как же Германия? — И, не совладав с собой, крикнул: — Что будет с Германией?
Ута устремила на него долгий, внимательный взгляд.
— Забудь, что я тебе сказала. — Она отодвинула тарелку. — Выкинь это из головы. Ты идешь на войну. Бог весть, сколько она еще продлится. — Ута смотрела словно сквозь него, в пространство. — Вашему брату трудно примириться с жестокой правдой, что все жертвы напрасны. — Ее взгляд смущал и приказывал. — Да и вообще забудь эту нашу поездку. — С минуту она колебалась. — Возможно, я скоро выйду замуж. Прошу тебя, забудь все, что между нами было.
Быть брошенным, отвергнутым так бесцеремонно — все его существо восставало против этого.
— Мне на войну идти… Ты лишаешь меня и последнего… А раз так…
Ута одной лишь ей присущим движением провела левой рукой по шее, она ждала продолжения оборванной фразы.
— А раз так — пусти меня этой ночью к себе, — потребовал он.
Она поднялась так порывисто, что зазвенела посуда.
Хольт слышал, как наверху хлопнула дверь. Он остался сидеть, растерянный, чувствуя, как к нему подбирается озноб. Потом встал, закрыл окна и погасил свет.
В доме воцарилась мертвая тишина. Оцепенело стоял он у себя в комнате. Ему было трудно решиться. Наконец он вышел в коридор. Долгие секунды стоял против ее двери. Надавил ручку. Дверь подалась.
В открытые окна струился слабый свет. Она обняла его за шею и привлекла к себе, в темноту. Но он различал перед собой ее лицо с широко раскрытыми глазами. По движению ее губ он видел, что причиняет ей боль. Боль и наслаждение.
Он пробыл у нее до рассвета. Занявшийся день был для него только светлым пятном на фоне двух ночей. Впервые он сознательно вбирал в себя зрелище живой красоты, и Ута ничего от него не таила.
Но и другая картина вторгалась в его сознание — так повелительно, что он долгие секунды лежал сраженный, не в силах отогнать: фосфор, ужасные раны, обуглившиеся тела. Он прятал голову у нее на плече. Потом он слышал, как она говорила:
— Я противилась, сколько могла. Но будь что будет! Ничего не поделаешь — война! Кто знает, что нас ждет!
В первых рядах актового зала сидели сплошь семиклассники в форме гитлерюгенда. Хольт занял место в третьем ряду, позади Вольцова, под одним из стрельчатых окон. Он опоздал. Директор уже произносил свою речь. Хольт его не слушал. Увидимся на вокзале! Он вспомнил, как соскочил с дрожек и пустился бегом. Увидимся! Еще целый час продолжался этот сон. Он снова видел, как запряженный в дрожки конь мчит их по полям. С закрытыми глазами прислушивался он к тому, что было: раз уж я ее добился, то ни за что не отступлю!
Зал аплодировал. Но тут по паркету загремели подбитые гвоздями сапоги. На кафедру поднялся баннфюрер Кнопф.
— Камрады!..
Земцкий, мирно клевавший носом, проснулся и стал дико озираться. У Кнопфа был деревянный командирский голос.
— В тяжелую минуту взывает фюрер к своей молодежи, требуя от нее жертв… На Востоке смертельно раненный противник предпринимает нечеловеческие усилия, чтобы ослабить петлю, железной удавкой впившуюся ему в горло.
Феттер громко высморкался, но осекся под грозным взглядом Вольцова:
— Перестань! Это тебе не игрушки! Дисциплина!
— …Как недавно сказал фюрер в своей замечательной речи по поводу воздушной войны, «мы заняты подготовкой таких технических и организационных преобразований, которые не только сломят воздушный террор, но и воздадут за него сторицей!» А пока — время не терпит! Вам, камрады, выпало счастье защищать немецкое воздушное пространство. — Стуча сапогами, баннфюрер спустился с кафедры и каждому в отдельности пожал руку.
У выхода толпились учителя. Доктор Цикель, как всегда, плевался:
— Кхе-кхе… кхе! Как поглядишь, ведь это же мальчишки… кхе… кхе… совсем еще дети, слышь, и таких-то гонят на войну! Бог знает что!
На улице родные и близкие спешили на вокзал.
— Ноги моей больше не будет ни в одной школе! — поклялся Вольцов.
По площади прокатился знакомый заливистый свисток.
— Внимание! В ряды стройсь! Шагом марш! — Хольт узнал голос Барта. А на вокзале ждет Ута…
Хольт маршировал в колонне, распевая: «Пусть рушится все кругом, нас не сломят буря и гром!» До вокзала было недалеко. К перрону подошел поезд. Наконец-то Хольт получил возможность отойти от других. Недалеко в стороне от толпы стояла она у живой изгороди, отделяющей вокзал от площади.
Он сказал ей:
— Раньше я не мог дождаться минуты, когда меня пошлют. А теперь я бы век с тобой не расставался.
— Тебе бы скоро наскучило все одно и то же. — Но она сказала это, избегая его взгляда.
Паровоз дал свисток, и поезд тронулся. Хольт с трудом от нее оторвался. В его руке остался маленький сверточек. Он перескочил через изгородь и по шпалам бросился догонять уходящий состав. Гомулка втащил его в вагон.
Кто-то кричал в проходе: «Экстренное сообщение! Дуче освобожден отрядом парашютистов». Хольт слышал эти слова, не отдавая себе отчета в их значении.
Поезд черепахой тащился в горы. Хольт остался в проходе. Рядом с ним сумрачно и неподвижно стоял Гомулка.
Хольт развернул сверток, раскрыл коробочку. На черном бархате лежала цепочка с золотым крестиком чеканной работы. Он с трудом разобрал надпись, выгравированную крошечными старинными письменами: «Любовь — наш бог, мир держится любовью. Как счастлив был бы человек, когда бы пребывал в любви весь век свой!» И дата: 1692.
Это было все, что от нее осталось. И воспоминания…
За окном тянулись горы. Внизу искрилась лента реки. Поезд набирая скорость спускался в долину. Хольт вошел в купе и забился в угол. Засыпая, он слышал, как Феттер говорил соседу:
— Теперь мы свободны, как фли-бу-стьеры!
Часть первая
1
Город показался им угрюмым, неприветливым. Вместо горной гряды только цепи холмов тянулись на горизонте. Хмурые, подавленные, смущенные, собрались недавние школьники перед вокзалом — унылым кирпичным зданием, над плоской крышей которого пылало полуденное солнце.
В приказе значилось: «107-я батарея 3-го тяжелого зенитного артиллерийского полка ПВО, Большая арена». Это звучало таинственно. Вольцов осведомился у прохожего. Большая арена? Это далеко за городом, стадион.
— Вот те на! — разочарованно сказал Хольт Гомулке. — А я думал бог весь что. Обыкновенное футбольное поле.
И никому до нас дела нет, думал он. После прощания с Утой он особенно остро ощущал свою неприкаянность.
— Что же они никого не прислали? — возмутился Вольцов. — Ведь им известно о нашем приезде!
Вокруг него собрались Хольт, Гомулка, Феттер и Земцкий, а также Рутшер, Вебер, Бранцнер, Кирш, Глазер, Гутше, Каттнер, Мэбиус, Шахнер и Тиле. Остальные — Шенке, Шенфельдт, Шульц, Гэце, Груберт, Хампель, Кибак, Клейн, Кульман, Эберт, Кунерт и Шлем, составлявшие свиту Надлера, заявили, как по уговору, что разумнее всего идти походным строем. Надлер в форме гитлерюгенда, украшенной зеленым шнуром фюрера, приказал строиться, и маленькая колонна исчезла за углом.
— Пусть их топают, подхалимы несчастные! — сказал Вольцов с пренебрежительным жестом. Он подумал и решительно направился к телефонной будке.
Хольт потягивал пиво и, погруженный в себя, не слышал разговоров. Он все еще был под впечатлением прощанья. Кто знает, что ждет нас впереди… Вот и раскол намечается. До сих пор только железный кулак Вольцова поддерживал единство в классе. Вся эта сидящая за столиками мелюзга еще не разуверилась в могуществе Вольцова, но каждый из них переметнется на сторону сильнейшего, как только это окажется выгодным. На Гомулку можно положиться, думал Хольт, он не отступится от меня и Вольцова. Феттер тоже, он ходит за Вольцовом, как верный пес. А Земцкий — кто его знает! Вольцов подсел к Хольту.
— Все в порядке, — сказал он, — через полчаса за нами приедет грузовик. — Он рассказал, что у провода оказалась какая-то девица. Он напустил на себя важность, заявил, что «сопровождает транспорт» и т. п. — Она называла меня не иначе, как «господин лейтенант!»
Лейтенант? Ну, авось обойдется.
— Представляю, как те будут нам завидовать, — позлорадствовал Феттер.
Гомулка задумчиво играл подставкой для кружки.
— Нам надо быть осторожнее, — сказал он, — а то наломаем дров. Дома мы еще могли бы сказать отвяжитесь, через месяц нас все равно ушлют… А здесь…
Вольцов стукнул кружкой об стол.
— Уж я-то буду образцовым солдатом. Можешь не сомневаться!
Солнце отбрасывало длинные тени на привокзальную «лошадь. Из-за угла с грохотом вывернулся окрашенный в серый цвет грузовик. Из кабины водителя выпрыгнул солдат с красными петличками зенитных войск и ефрейторской нашивкой на рукаве.
— Мне велено доставить лейтенанта Вольцова и двадцать семь человек.
Вольцов сделал удивленное лицо:
— Телефонистка, должно быть, ослышалась!
Ефрейтор недоверчиво покосился на него.
— На посадку — марш! — скомандовал он.
Все побросали вещи в кузов грузовика. Вольцов и Хольт сели вперед, к водителю.
Они ехали извилистыми узкими улочками по тряской мостовой, пока грузовик не выбрался на широкое шоссе, окаймленное садовыми участками и огородами. Ефрейтор хмуро и молчаливо сидел за рулем. Вольцов достал из кармана пригоршню сигар. Ефрейтор с равнодушным видом сунул их в боковой карман. Однако он стал разговорчивее.
— Ну, как у вас дела? — спросил Вольцов.
— Живем тихо, — ответил ефрейтор; ему было не больше девятнадцати. — Тоска зелечная.
Грузовик поднялся на возвышенность. Отсюда было видно далеко кругом. Надлер и его отряд понуро шагали по шоссе.
— Езжай дальше! — приказал Вольцов, и ефрейтор дал полный газ. Позади раздались крики разочарования. — Прокатиться захотели! — сказал Вольцов. Ефрейтор промолчал.
Далеко впреди, на холме среди лугов и пашен, показался овал стадиона и высокое многоэтажное сооружение — трибуны для зрителей.
На плоской крыше маленькие серые фигурки сновали вокруг большого, накрытого брезентом прибора.
— Похоже на дальномер, верно? — сказал Хольт.
— Дальномер? Ерунда! — фыркнул Вольцов. — Звукоулавливатель, хочешь ты сказать, — это первое, а второе — эти штуки давно уже не котируются. Это радиолокатор.
— У нас называется локатор или радар, — пояснил ефрейтор.
Грузовик свернул с шоссе на широкую подъездную дорогу, усыпанную шлаком. Они приближались к стадиону.
Здесь, на холме, еще ослепительно сияло солнце. Хольт зажмурился. Так же щедро заливали его лучи землю, когда они с Утой гуляли по лесу… Каких-нибудь двадцать четыре часа назад!
— Приехали! — сказал ефрейтор.
Хояьт увидел несколько бараков. По ту сторону стадиона в открытом поле, вокруг высокой земляной насыпи, шесть серых овалов образовали правильный круг. Ефрейтор остановятся у одного из бараков. «Слезай!» Они посмотрели вслед грохочущему грузовику. Никому решительно до них дела нет.
— Все уладится! — сказал Вольцов. Он первым вошел в барак. Из узкого коридора две расположенные по обе стороны двери вели в спальни с койками в два этажа и шкафчиками — эти запущенные, грязные комнаты производили впечатление покинутых, нежилых.
— На худой конец потом переедем. Но стоять без дела тоже не годится. Это подрывает боевой дух. — Вольцов захватил помещение окнами на юг.
Хольт приглядел себе верхнюю койку у окна, подальше от двери, укрытую двумя шкафчиками от непрошеных глаз. Вольцов устроился рядом, а Гомулка удовольствовался нижней койкой. Вся эта грязь вокруг и мусор, лежавший по углам кучами, действовали на Хольта угнетающе. Но Вольцов взял дело в свои руки:
— Прежде всего мы покончим с этим свинством! Посмотрим, нельзя ли здесь раздобыть метлу!
Никто не проронил ни звука, и Вольцов не заметил в дверях коренастую фигуру человека лет тридцати пяти. Он стоял на пороге, расставив ноги, со сдвинутой на затылок фуражкой, в синем мундире, расшитом серебром. Остальные смотрели на него во все глаза. Хольт пытался предупредить Вольцова знаком, но безуспешно — из-за шкафчиков донеслось все то же недовольное рычание:
— Какой-то свинарник! Здесь, должно быть, жили готтентоты! — Только тут Вольцов заметил, что кто-то шагнул в комнату.
— Неплохо сказано! — произнес незнакомец. — Готтентоты — неплохо сказано. — Он вошел в проход между шкафчиками, и взгляд его, обойдя всех, остановился на Кирше. — Фамилия?
Кирш чуть не подавился хлебом, который тайком дожевывал. Силясь разгадать значение звездочки на серебряных погонах незнакомца, он отрапортовал:
— Кирш, господин фельдфебель!
— Сожалею. У нас фельдфебеля зовут вахмистром. Итак, еще раз: фамилия?
— Кирш, господин вахмистр!
— Крайне сожалею! Кто же вы — водолаз, врач-гинеколог или тюремный служитель?
Вольцов отважился на ухмылку прямо в лицо начальнику. Тот слегка поднял брови. Кирш отрапортовал в третий раз:
— Курсант Кирш, господин вахмистр!
— Вот это хорошо! — просиял начальник. Хольт смотрел на него не отрываясь. — Хвалю! Я вас запомню! Но единицы вы не получите, вы только на третий раз ответили как нужно. Удовлетворимся двойкой! — Он достал из-за борта мундира записную книжку и занес в нее отметку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62