Казалось, вот-вот он поймет нечто такое, что объяснит ему все. Он уже угадывал, он чувствовал, что она совсем близко, какая-то огромная и в то же время очень простая, основополагающая идея, усвоив которую он раз и навсегда обретет под ногами твердую почву…
Здание научно-исследовательского института наполовину разбито бомбой, два верхних этажа начисто выгорели. Некого было спросить, куда переехало учреждение, Альфред подумал, что бумаги его погибли во время пожара, но сама мысль об этом не огорчила его. Сейчас эти бумаги не представляли ценности. В них одна голая теория, которая не помогла бы накормить голодных и выгнать немцев. К теории можно вернуться после войны, если будет желание.
Домой он пришел во второй половине дня. На этот раз в квартире никого, кроме Сазоновны, не оказалось. Хозяйка взяла у него сверток с бельем и пообещала сегодня же выстирать. Альфред сказал, что ему необходимо разобрать в своей комнате вещи, взять несколько фотографий.
- Не надо бы, - ответила Сазоновна, не глядя на него. - Я бы лучше сюда вынесла.
- Прямо даже странно, - пожал плечами Альфред. - Не впускаете меня, будто ядовитых змей развели.
- Ничего такого нету… Не мы одни, многие так, - бормотала хозяйка. - Ты только не пугайся.
Она сняла замок. Медленно, с тягучим скрипом открылась дверь. В нос ударил сырой застоявшийся воздух, сладковатый запах тления. В комнате было полутемно, и Альфред не сразу заметил труп на кровати, до горла укрытый простыней. На белом фоне подушки четко выделялось темное лицо с торчащим вверх острым подбородком. Вытянувшись во весь свой небольшой рост, лежал на кровати Альфреда сосед по квартире - старичок пенсионер, бывший мастер пуговичной фабрики.
- Сразу помер, сердешный, - сказала за спиной Сазоновна. - Сходил за пайком - на всех брал. Потом прилег, да и не встал больше… А ведь до последнего часа держался, шутки шутил… Мы-то и не заметили, как он сгорел.
- И давно? - Альфред потянул носом воздух. - Разлагается уже.
- Вторая неделя пошла.
- Не можете схоронить - в милицию сообщили бы.
- Не надо в милицию, - испугалась она. - Мы потом. Ты не думай, мы ведь не сами решили, это он так наказывал.
- Что? - не понял Альфред.
- Если, дескать, помру не ко времени, из дома выкидывать не спешите. Это он говорил. Мне, дескать, все равно, где лежать, а вам польза…
- Какая может быть польза?
- Ну, чтобы карточки-то его продуктовые не сдавать, - тихо ответила Сазоновна, глядя так просительно, что, казалось, опустится сейчас на колени, - Ты уж не обессудь… Как дадут новые карточки, мы сразу схороним…
Альфред понял наконец все. Ошеломленно смотрел то на мертвеца, то на хозяйку. Разумом понимал, что поступает она нехорошо, но в душе своей не находил осуждения…
Он не мог оставаться больше в этой квартире. Знал, что не сумеет уснуть спокойно. Уехал он в этот же вечер, оставив женщинам все продукты. Попутная машина подбросила его до Средней Рогатки. Дальше добирался пешком. Идти было легко. Крепчал мороз, сковывая лужи, засыпая их мелким сухим снежком. Альфред торопился скорее попасть в знакомую обстановку, поговорить с товарищами, подумать. Он только теперь понял, какими близкими стали ему капитан Ребров, лейтенант Ступникер, красноармейцы его взвода.
Прежде всего Альфред заглянул на огневую. Там было пусто. Часовой, подняв воротник шинели и сунув руки в рукава, приплясывал возле зачехленных минометов. Альфред отправился к командиру. С трудом пролез в узкую дыру землянки под бревенчатый накат. Откинул одеяло, заменявшее дверь. В дивизионе давно кончились свечи, вместо них жгли провода, протянув их от стены к стене. Смола на проводах горела медленно, давала мало света, нещадно коптила.
Капитан Ребров сидел возле деревянного ящика, заменявшего стол. Увидев Ермакова, он не удивился, будто знал, что вернется отпускник раньше срока. Молча выслушал сбивчивое объяснение Альфреда, спросил, морозит ли на улице. Подумав, сказал, что это плохо, так как в городе нечем отапливаться, замерзнут и водопровод, и канализация. А между прочим в Ленинграде бывают такие зимы, когда только дождь да туман и почти совсем нет снега. Потом Ребров вытащил из полевой сумки лист бумаги и протянул Альфреду.
- Прочти и распишись. Приказ о присвоении тебе звания лейтенанта. Вот и все. А теперь - спать. И я устал, и тебе отдохнуть надо… Утром будешь принимать батарею.
- То есть, как батарею? А лейтенант Ступникер?
- Нету, брат, Ступникера. Нынче утром в колокольню снаряд попал… Как тебя проводили, так вскоре и Ступникера увезли. Жить будет, только ногу, вероятно, отрежут. Ну, ложись, а я выйду, воздухом чуть подышу, - оказал капитан, накинув на плечи ватник.
В дивизионе было принято не говорить много о погибших и раненых товарищах… Говорить пришлось бы слишком часто. А это угнетало…
Альфред прилег, в одежде, в сапогах на земляные нары. Он очень устал за этот день, вместивший в себя столько событий. Глядя на горящий провод, вдыхая вонючий дым, он думал, что правильно поступил, возвратившись к своим. Его главная задача заключалась сейчас в том, чтобы сидеть в блиндаже, прячась от немецких снарядов, самому стрелять в немцев, в общем делать все, чтобы убить как можно больше врагов и не пустить их в Ленинград. Это нужно ему самому, нужно тем людям, с которыми он сегодня встречался, нужно фронту и всей стране.
Всегда быть вместе с народом, чтобы его горе и радость стали твоим горем и твоей радостью; уметь подчинять свои личные стремления и желания общим целям, чтобы эти цели сделались для тебя самыми большими и важными, - может быть, это и есть та простая основополагающая истина, без которой жизнь человека и даже его смерть теряют всяческий смысл.
* * *
Игорю очень надоела его теперешняя должность. Вот уже больше месяца разъезжал он с шофером Гиви на агитмашине по пригородам. Утром развозили газеты, вечером показывали кинохронику в запасных частях и на формировочных пунктах. Не высыпались, провоняли оба бензином, намерзлись, застревая в пути. Но главное было не в этом. Оба не чувствовали удовлетворения от своей работы. Люди воевали, женщины - и те уходили на фронт, а они устраивали культмассовые мероприятия. Гиви ворчал, что зря связался с машиной. В ополчении сейчас был бы разведчиком, «рэзал нэмца», как он выражался.
В отделе кадров Главпура, куда сунулся Игорь, дали направление на медицинскую комиссию. Игорь направление порвал, а на комиссию не явился. Знал, что или положат долечиваться в госпиталь, или дадут отпуск месяца на три. Нога все еще продолжала его беспокоить, особенно если много ходил пешком.
После провала октябрьского наступления немцев жизнь в Москве вошла в нормальную колею. Людей в городе осталось значительно меньше, но продолжали работать заводы, учреждения, транспорт.
Не прекращались налеты фашистской авиации. Немцы, хотя и медленно, все еще продвигались вперед, бои шли в пятидесяти километрах от столицы. Но что-то неуловимо изменилось в обстановке, наметился какой-то перелом в настроении людей, крепло чувство уверенности. Отчасти это произошло потому, что фашисты вот уже полтора месяца напрягали под Москвой все силы и не могли взять ее. Повлияло и сообщение об успехе наших войск под Ростовом и Тихвином. Но была еще одна, наиболее важная причина, о которой люди только догадывались и которую Игорю довелось узнать совершенно неожиданно.
Несколько раз на квартиру Ермаковых заезжал полковник Порошин, справлялся, нет ли известий от Степана Степановича, читал письма, которые присылала из эвакуации Неля. Долгое время Игорю не удавалось застать полковника. И только в последних числах ноября они наконец встретились.
Прохор Севостьянович приехал вечером, одетый по-зимнему, в высоких валенках и в белом полушубке. Ввалился в квартиру веселый, с необычной для него шумливостью. Шофер его приволок целую кучу всякой снеди: колбасу, консервы, масло, бутылку водки. Раздеваясь, Порошин скомандовал Евгении Константиновне: «Накрывайте на стол». Старуха, бывало, и Степана Степановича никогда не слушалась, а тут сразу отправилась за тарелками.
Порошин коротко постригся, от этого еще более крупным и выпуклым сделался его лоб. В ватных брюках, в меховой телогрейке полковник выглядел здоровым и грузным. У него как-то подобрели глаза, в них теперь можно было смотреть, не испытывая желания отвести взгляд. А когда он прочитал письмо Нели, то совсем по-мальчишески развеселился, принялся помогать Евгении Константиновне.
За ужином Игорь пожаловался на свою судьбу. Прохор Севостьянович слушал, смеясь.
- Да, политрук, на газетах не отличишься… Помочь, что ли, в беде твоей?
- Мы с Гиви знаете как благодарны будем! Нам хоть куда, только бы выбраться!
- Вот она жизнь, политрук! - похохатывал полковник. - Одних силой на фронт пихают, а другие без знакомства попасть не могут… В этом деле могу тебе протекцию оказать - заберу к себе, так и быть!
То, чего Игорь не мог добиться за месяц, полковник сделал за десять минут. Прямо из квартиры позвонил по телефону, поздравил кого-то с повышением, кому-то передал привет, между прочим упомянул о Булгакове. А повесив трубку, сказал:
- Отправляйся утром в городской штаб обороны, там тебе приготовят направление. Забираю вместе с шофером и этим вашим агитдрандулетом… У меня сейчас такое дело, что ни в чем не откажут, - добавил он и тут же одернул себя: - Ну, хвастаю. Это от радости, политрук. Жизнь подходит хорошая…
Из Москвы выехали на следующий день. Прохор Севостьянович взял Игоря в свой «газик». Машина была старой конструкции, высоко поднятая на колесах; чихала, будто простуженная. Мотор тянул слабо. Продувало в ней изрядно. Игорь тер щеки, притопывал ногами. Порошин подремывал. Оживился он только тогда, когда свернули с магистрали на малоезженный проселок. «Газик» начал буксовать. Гиви, обидевшийся вчера на то, что полковник назвал его автобус драндулетом, теперь улыбался самодовольно. Проехал вперед и взял легковушку на буксир.
И справа и слева тянулся нетронутый лес. То темный ельник стоял обочь дороги плотной стеной - пересыпанные снежными блестками еловые лапы сплетались так густо, что взгляду невозможно было проникнуть за эту преграду. То высились прямые горделивые сосны, закрывая своими вершинами небо - в их тени голубыми казались сугробы. Округлые кусты можжевельника зеленели под белыми шапками, снег вокруг них был испещрен крестиками птичьих следов.
Сперва недоумевал Игорь, зачем завез его полковник в этакую глухомань. Дремучая чащоба, морозная пустыня, звенящая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием деревьев да шорохом падающего с веток снега. Ни деревень, ни поселков. Казалось, нет тут ничего живого. Но чем дальше они ехали, тем лучше становилась дорога. Под деревьями, не выбегая на открытые места, перекрещивались многочисленные лыжни. Из-за кустов появлялись неожиданно красноармейцы в маскировочных халатах. Требовали предъявить документы. На какой-то поляне увидел Игорь множество танков, выкрашенных в белый цвет. Они стояли двумя рядами, накрытые сверху белой же сеткой.
Проехали пять, восемь, десять километров, и каждый раз, когда пристально вглядывался в лес, Игорь замечал что-нибудь новое: то группы бойцов, то орудия среди кустарника. В небольшой деревушке ржали лошади. Гуща березняка скрывала двуколки. По краю поляны горбатились занесенные снегом крыши землянок.
- Товарищ полковник, как же это так, а? - волнуясь, спросил Игорь. - Недавно мы с Гиви под Крюково ездили. Там каждый человек на счету, на каждую пушку молятся. А здесь вот сколько народу угрелось! Тут не дивизия, тут побольше!
- А ты раков когда-нибудь ловил? - повернулся к нему Прохор Севостьянович.
- Приходилось. Но при чем тут раки?
- Так вот, дорогой юноша, чтобы рак тебя за палец не цапнул, надо ему клешню оборвать. Сразу. Пока он в нору не залез и там оборону не занял. Существует в армии этакое понятие - стратегия. Ты на всякий случай запомни, а пока смотри да мотай на ус.
Игорь пожал плечами, но расспрашивать больше не стал. Дальше ехали молча, думая каждый о своем.
Десятки раз читал Прохор Севостьянович Порошин о том, что Родина ничего не жалеет для своих защитников, десятки раз сам говорил об этом в выступлениях и докладах. Но только теперь, впервые может быть, осознал, что кроется за этой привычной избитой фразой. В ноябре, в самый разгар боев под Москвой, он получил назначение на должность командира стрелковой бригады, сформированной в одном из приволжских городов.
Действительно, страна дала все, что могла. Бригада специально готовилась к действиям в зимних условиях, бойцы были одеты тепло и легко. Лыжники имели удобные ватники, стрелки и артиллеристы - белые козьи полушубки. Прямо с заводов, обосновавшихся после эвакуации на Урале и в Сибири, прибывало оружие. Автоматы, еще месяц назад считавшиеся редкостью, получила почти половина красноармейцев. Достаточно было пулеметов и минометов. Особенно радовала новая техника - противотанковые ружья. Не вблизи, не бутылками и гранатами, а с большой дистанции могли теперь стрелки бить немецкие танки.
Но самое главное, конечно, люди. Треть бригады составляли фронтовики, прибывшие из госпиталей: обстрелянный, опытный народ, способный воевать грамотно. Это был костяк, цементировавший роты. Через военные комиссариаты поступила молодежь, комсомольцы, спортсмены - крепкие ребята, досаждавшие командирам одним вопросом: скоро ли в бой?
Порошин был буквально влюблен в свою бригаду. Он с нетерпением ждал отправки на фронт. Но высшее командование не спешило. Под Москвой сосредоточивались крупные силы, до поры до времени скрывавшиеся в лесах. Прибывали полки и дивизии из далеких тыловых городов. Ждали своего часа. Не требовалось обладать большими знаниями в военном деле, чтобы понять: готовится нечто важное. А Порошин, имевший много друзей в Генеральном штабе, знал даже некоторые подробности намечаемых операций.
Командный пункт бригады и ее лыжный батальон разместились в бывшем поселке лесозаготовителей. Красноармейцы жили в длинных бараках для сезонных рабочих. Командиры занимали контору и несколько деревянных домиков под высокими соснами на берегу скованной льдом речушки. Полковник Порошин привез сюда Игоря и с рук на руки сдал его комиссару.
- Принимай манну с неба! Жаловался, что бойцы скучают, а тут тебе сразу и кино, и библиотечка, успевай только план выполнять.
Комиссар действительно был обрадован донельзя. Газеты поступали с перебоями, фильмов красноармейцы не видели больше месяца, на всю бригаду насчитывалось десятка два обтрепанных книг. Игорю и Гиви не пришлось даже отдохнуть с дороги. Комиссар сам повел их на склад за зимним обмундированием, пересмотрел все книжки. Составили расписание работы библиотеки, график демонстрации фильмов по батальонам.
В этот вечер решили показать картину лыжникам. Народу в барак набилось видимо-невидимо. Красноармейцы заполнили все нары, сидели на полу, стояли в проходах. В первом ряду - табуретки для командиров. Пришли работники штаба, комиссар и сам полковник Порошин.
На стену повесили белое полотнище. Притащили аппарат и коробки с лентами. Игорь подмигнул Гиви: не подкачай! Польщенный всеобщим вниманием, Гиви неторопливо заправил ленту, махнул рукой, чтобы погасили свет. На экране возникли первые кадры. Девушка в легком весеннем платье стояла на остановке автобуса, нетерпеливо поглядывая на часы. Ее друг опаздывал. Он что есть силы мчался на велосипеде, но вот на перекрестке его задержал милиционер. И хотя фильм был старый и все знали, что молодой человек в конце концов успеет на свидание, в бараке прошелестел недовольный ропот. Уж очень близко к сердцу принимали бойцы эти события недавнего и такого дорогого теперь прошлого!
Гиви превзошел сам себя. Старая лента ни разу не оборвалась. Части он менял молниеносно, не зажигая света. А когда кончилась картина, никто не встал. Все сидели и ждали.
- Киношники, еще раз покажите, - негромко попросил кто-то.
Комиссар, нагнувшись, перешептывался с Порошиным. Тот, соглашаясь, кивал головой. Потом спросил весело:
- Товарищи, а на подъеме кто вставать будет?
- Мы! - охотно и дружно ответили бойцы.
- Чтобы мне носом на занятиях не клевать!
- Не будем!
- Булгаков, что еще там есть у тебя?
- Трофейная кинохроника. Завтра показать хотели.
- Давай сейчас.
Это был небольшой фильм, на две трети составленный из захваченных у немцев кадров, с пояснениями нашего диктора. Впрочем, пояснений не требовалось, кадры были подобраны так, что говорили сами за себя Игорь знал, что картина производит большое впечатление, особенно на тех, кто не бывал на фронте.
Появились на экране горящие дома, немецкие солдаты, идущие цепью, прижав к животам автоматы. Какой-то генерал с аскетическим лицом, с тонкими губами, наблюдал с холма за переправой своих войск через Днепр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95