- Спроси, был ли он на станции Столбцы или в городе Мир.
- Не был. Он из моторизованной дивизии, а на Столбцы действовала 4-я танковая дивизия…
- Это точно?
Политрук поговорил с немцем и сказал, что да, точно. В 4-й дивизии служит друг пленного, и он служил в ней раньше, вместе с сыном самого Гудериана.
- Четвертая, значит? - Брови Бесстужева часто ездили вверх и вниз. - Ладно, запомним.
Пнув ногой валявшийся на земле немецкий противогаз в круглой гофрированной коробке, пошел, сутулясь, на пригорок. Младший политрук догнал его, спросил озабоченно:
- Чем кормить пленных будем? Из батальонной кухни придется.
- Не дам.
- Я понимаю, на них не рассчитывали, но время обеденное. Кормить чем-то надо.
- Землей.
- Как? - не понял политрук.
- Землей, - повторил Бесстужев. - Они зачем к нам пришли? За землей? Ну и набей им в глотку, чтобы подохли!
- Ты не психуй, комбат.
- А ты отстань от меня. А то я их накормлю разом. Построю да шарахну из ихнего автомата ихними пулями.
Дьяконский не верил, что немцы ушли совсем. Появятся не сегодня, так завтра. Он пуще всего боялся авиации. Налетят десятка два самолетов, засыплют бомбами, побьют людей. А потом по этому месту свободно проедут танки. По приказанию Виктора красноармейцы весь день рыли глубокие щели. Но, оказалось, рыли напрасно.
Вечером телефонист позвал Дьяконского к телефону.
- Виктор, ты? - быстро спросил Бесстужев. - Снимай людей. Пушки, пушки самое главное. И сюда. Бегом. Мы сейчас выступаем. Жду сорок минут. Успеешь?
- Постараюсь. А в чем дело?
- Немцы прорвались севернее, на Смоленск пошли. И на нас давят с севера, свертывают фронт по Проне. Ну, скорее давай!
На Смоленск - это было уже совсем плохо. Значит, немцы выходят им в тыл. Теперь понятно, почему они не стали прорываться здесь. Быстрый обходной маневр - об этом Виктор уже слышал. Ткнутся в одном месте, в другом, в третьем. Встретят отпор - повернут назад. Нащупают слабый участок - и все силы бросают туда…
Как ни спешил Дьяконский, он не успел уложиться в сорок минут. Догнал своих уже на марше. Рота Виктора пошла замыкающей.
- Где остановимся? - спросил Дьяконский.
Бесстужев, прикрыв полой плащ-палатки карту, включил фонарик. Нашел место, отчеркнул ногтем:
- Вот тут. За ночь приказано переправиться через Сож и занять оборону по южному берегу.
- От одной речки до другой, - невесело усмехнулся Виктор. - Хорошо хоть, что речек у нас на пути много.
* * *
29-я моторизованная дивизия, маневрируя по проселочным дорогам, не ввязываясь в затяжные бои, намного опередила главные силы Гудериана, ворвалась 16 июля на окраину Смоленска и оттеснила советскую пехоту за Днепр, в новую промышленную часть города. Гудериан сообщил Гитлеру, что Смоленск отвоеван и что первая задача, поставленная фюрером перед группой армий «Центр», выполнена.
В тот же день командующий Западным фронтом получил из Москвы телеграмму - приказ Верховного Главнокомандующего: «Смоленск не сдавать врагу ни в коем случае».
Город являлся важнейшим стратегическим пунктом на пути к столице. В нем были сосредоточены большие запасы воинского имущества: оружия, боеприпасов, обмундирования - то есть того, в чем остро нуждались новые, развертывавшиеся в тылу, дивизии.
Возле Смоленска скопилось значительное количество советских войск. Только наглость и быстрота позволили немцам почти без боя ворваться в город. Гудериан, докладывая о захвате Смоленска, считал, что сражение тут уже заканчивается. А на самом деле оно только еще начиналось. 18 июля советские войска перешли в контрнаступление и в нескольких местах потеснили немцев.
Смоленск принес Гудериану славу, о которой давно мечтал генерал. Все газеты повторяли его имя. Гитлер наградил его дубовыми листьями к «Рыцарскому кресту». Это превосходило надежды Гейнца, он рассчитывал, что дубовые листья получит только после Москвы.
Смоленск числился за Гудерианом, он опять опередил Гота. Но надо было хотя бы полчаса побыть в городе, чтобы окончательно закрепить его за собой. Первая попытка сделать это не удалась: через пять суток после того, как город на всех немецких картах значился отвоеванным, Гудериан вынужден был объехать его стороной, по полям. Северная часть Смоленска была еще занята русскими, весь город интенсивно обстреливался артиллерией.
Дело принимало скандальный характер в международном масштабе. Премьер-министр Великобритании Черчилль в своей речи в палате общин заявил, что немцы лгут, утверждая, будто в Смоленске не осталось ни одного русского солдата. Гитлер не замедлил выступить по радио с ответным заявлением. Он с иронией предложил премьер-министру запросить командующего 16-й советской армией генерала Лукина, в чьих руках находится Смоленск.
Одновременно Ставка потребовала от Гудериана сообщить точно, каково положение в городе.
22 июля Гудериан ввел в сражение главные силы 47-го танкового корпуса с приданной ему пехотой. Войска, тесня русских, завязали тяжелый уличный бой среди горящих домов и развалин.
Гудериан в это время приехал на южную окраину. Даже и сейчас находиться тут было опасно, сюда то и дело залетали снаряды. Генерал обошел позицию резервных частей, поговорил с ранеными на перевязочном пункте. Но этого было недостаточно. Ведь город уже неделю считался взятым, надо было сделать какие-то «мирные» снимки. Фотография - лучшее доказательство.
Ему пришла в голову счастливая мысль: осмотреть уцелевший кафедральный собор. Бог мой, какую пищу может дать такой факт дружески настроенным журналистам! Генерал - истинно верующий: он не забывает о молитве в огне сражений. Генерал-гуманист. Солдаты фюрера - спасители памятников культуры.
Массивное здание собора мало пострадало во время боя. В нескольких местах, где снаряды и мины при прямом попадании разбили наружный слой кирпичей, виднелись небольшие углубления, похожие на рваные красные раны. Мертвой пустотой зияли разбитые окна.
В соборе прохладно и сумрачно. Стрельба и взрывы были едва слышны в нем, стены приглушали звуки. Зато внутри голоса гулко раздавались под высокими сводами.
Генерал остановился. Перед ним на коленях замер нищий в лохмотьях, склонив голову и просительно вытянув желтую руку. Дальше, в затененном углу, виднелись еще какие-то люди, застывшие в разных позах, будто их неожиданно и мгновенно настигла смерть. Гудериан после яркого солнечного света видел плохо. Щурился, рассматривая.
- Что это такое?
- Здесь слева у них антирелигиозный музей, - доложил генералу сопровождавший его майор. - Восковые фигуры различного символического значения. Вот эти изображают тощих, замученных эксплуатацией рабочих и крестьян. А тут самодовольные угнетатели - богачи и попы.
Фигуры, вылепленные в полный рост, произвели на Гейнца неприятное впечатление своей голой, утрированной правдой. Сам Гудериан не очень верил в существование бога, но привык к религии и считал ее нужной для государства. Религия была тем цементом, который духовно скреплял все слои общества. В этом вопросе Гейнц расходился даже с самим фюрером, который церковь не любил и притеснял, видя в боге соперника.
- Уберите, - приказал генерал.
Он не хотел, чтобы солдаты видели такие экспонаты.
В правой стороне собора, где раньше производились богослужения, царили хаос и беспорядок. Возле алтаря свалены в кучу массивные серебряные подсвечники. С иконостаса содраны позолоченные резные рамки. Тут были ценности на сотни тысяч марок, и кто-то уже намеревался прибрать их к рукам.
Соборный сторож, костистый старик в белой рубахе, с длинной седой бородой, смотрел на генерала хмуро и на вопросы отвечал неохотно. Щека у него была рассечена от виска и до подбородка; на усах и на бороде черными сгустками запеклась кровь. Переводчик спросил его, почему ценности свалены в кучу.
- Ваши тута хозяйничали, - сказал старик и, помолчав, добавил с ехидной усмешкой: - Верующие господа. Вошли, как и вы, перекрестились сперва. А один даже на колени упал, сердяга. Который рамки потом обдирал.
В присутствии Гудериана была составлена опись ценностей в двух экземплярах. Один остался у генерала, второй - у унтер-офицера из его охраны. Старик запер наружную дверь на висячий замок. Унтер-офицеру было приказано никого не пускать в собор до особого распоряжения.
В этот день штабные офицеры, может быть впервые за многие месяцы, видели Гудериана по-настоящему веселым. Он смеялся, с лица исчезло постоянное выражение недовольства. Офицеры строили различные предположения. Но никто, даже проницательный барон Либенштейн, не догадывался, почему так повысилось настроение генерала. А причина была простая. Через три часа после его отъезда из Смоленска к кафедральному собору подошел пятитонный «бюссинг» с кузовом, обтянутым черным брезентом. Фельдфебель, прибывший с грузовиком, предъявил унтер-офицеру и сторожу опись ценностей и распорядился погрузить все в машину: для отправки в безопасное место.
Работали втроем, помогал шофер, тоже унтер-офицер. Старик, скрестив на груди руки, молча стоял у двери. Немцы избегали встречаться с ним взглядом. Фельдфебель бросил ему пачку сигарет - она осталась лежать у его ног.
Машина пошла на запад, навстречу войскам. Ее не задерживали. У фельдфебеля был специальный пропуск до самой Германии. И шофер и двое сопровождающих были старыми служаками. Гудериан давно знал их и доверял им. Этих преданных людей генерал использовал для особых поручений, о которых необязательно было знать другим.
Что поделаешь - Гудериан не миллионер, у него нет заводов и земельных угодий. Он просто военный, находящийся на армейском содержании. Он сам должен был позаботиться о будущем своей семьи. В конце концов он рисковал жизнью и имел право извлечь выгоду из этой войны.
* * *
В субботу Григорий Дмитриевич и Славка поехали на велосипедах в Стоялово. Надо было помочь Алене по хозяйству, накосить сена. Григория Дмитриевича знал в деревне и стар и млад, да и сам он чуть ли не всех помнил по имени. Сперва остановились возле правления. На крылечке, покуривая, сидели несколько стариков и новый председатель колхоза Герасим Светлов, получивший после финской войны белый билет из-за хромоты. Поговорили об урожае, о том, что пишут взятые в армию. Подошел дед Крючок, босой, в длинной рубахе без пояса. Хлопнул руками по коленям:
- Григорь Митрич! Ядрена лапоть, вот радость! А ты, Герасим, говорил намедни: снам не верь. Я же тебе сон рассказывал. Плывет над деревней облачко, вроде как дым. А из того облака летит человек. Ну, думаю, херувим али какой там серафим. Пригляделся - батюшки - начальник! Лица-то не видно, а голова бритая. Ну, думаю, не иначе Григорь Митрич. И портфель евонный.
- Про Григория Дмитриевича ты не говорил, - возразил Светлов.
- Запамятовал ты, председатель, ей-богу, запамятовал, - перекрестился Крючок. - Говорил я. А ты в другой раз мои слова в тетрадку записывай, потому как голова у тебя с дырьями.
Герасим устало махнул рукой; отстань, надоел.
- А ты не махай, - обиделся дед. - Ты еще не дюже большой начальник, чтобы от народу отмахиваться. Вот когда брюхо наешь на колхозных харчах, тогда и маши. А сейчас ты еще больно тощой.
И, подмигнув Григорию Дмитриевичу, попросил:
- Как я твое появление предсказал, должон ты меня папиросой угостить. Этот темный народ самосад крутит, они мне не пара. А в сельпе у нас теперича ни сахару, ни папирос, ни керосину - мертвое дело. Одни крысы да спички.
- Я же трубку курю.
- И то верно. Забыл, ядрена лапоть! В таком разе ты мне пахучего табачку всыпь, - протянул он заскорузлую черную ладонь.
- Цыганишь, дед! - покачал головой Светлов.
- А чего бы и не поцыганить у начальства? А то для чего оно еще, начальство-то? Опять же казна с нас деньги берет и им платит. Так что свое прошу, верно, Григорь Митрич?
- Бери да помалкивай, - ответил Булгаков.
- Ну, благодарствую. Сейчас сверну в свое удовольствие, сколько бумаги хватит.
Григорий Дмитриевич смотрел вдоль улицы, полого поднимавшейся на взгорок, к саду. Кое-где покосились плетни. Борона лежала на дороге вверх зубьями. Старушка с хворостиной проковыляла по проулку, гоня перед собой козу. Было тихо, пустынно.
- Мужиков-то мало осталось?
- Кот наплакал, - ответил - Герасим. - Парнишки да которые постарше. Война-то, она ведь в первую очередь черную кровь сосет. Мужицкую кровь, - грустно докончил он.
- Соль земли, - сказал Григорий Дмитриевич.
- Про соль это тоже верно, - вмешался Крючок. - Нету соли в сельпе, забрали бабы подчистую.
- Все бы тебе встревать в чужой разговор, - воскликнул Светлов. - В кои годы человек новый приедет, а ты словом путным не дашь перемолвиться.
- А я тебе что, лишенец какой? Я при своей власти, что хочу, то и ворочу!
- Нет, не даст он спокойно потолковать, - с тихим отчаянием произнес Герасим, вставая. - Может, вечером на пасеку заглянете, Григорий Дмитриевич?
- Зайду, - пообещал тот.
Но на пасеку он так и не собрался. Утром спозаранку отправились косить. Поработали часа четыре, а когда припекло солнце, легли под деревом. Славка задремал. Григорий Дмитриевич читал «Красную Звезду», захваченную в райсовете Осоавиахима. И вдруг даже крякнул от удивления, наткнувшись в газете на знакомую фамилию. Хотел разбудить Славку, но передумал. Аккуратно свернул газету и сунул ее за голенище. Решил: «Сюрприз сделаю».
Возвратившись домой, Григорий Дмитриевич сразу почувствовал: произошло что-то неладное. У Ольги усталый вид. Она как-то виновато улыбнулась, здороваясь с ним, и ушла в сад. Антонина Николаевна - строгая, губы поджаты, разговаривала сухо, отрывисто. Григорий Дмитриевич никогда в бабьи дела не вмешивался, жена была в доме полновластной хозяйкой. Но с того дня, как появилась в их семье Ольга, Булгаков исподволь следил, чтобы будущую сноху никто не обижал.
Антонина Николаевна привыкла всех поправлять в доме и поучать. Бывало, вспыхнет, нашумит, бросит обидное слово, а через час успокоится, забудет, и все идет прежним ладом. В семье к таким вспышкам привыкли, но ведь Ольга-то человек новый.
Расспрашивать Григорий Дмитриевич не стал. Мигнул Марфе Ивановне. Дипломатичная бабка поняла сразу. Григорий Дмитриевич пошел покурить на крыльцо, а бабка следом - понадобилось запереть кур на ночь.
- Ну, мамаша, что за баталия произошла?
- И-и-и, милый! Тонька-то утром с левой ноги встала. И картошка-то ей подгорела, и полы-то сорные. А покричать не на кого: Славка уехал, Людку спозаранку к Мироновым отпустили… - Бабка рассказывала, печально наклонив голову, сунув руки под фартук. - Одна Олюшка, сердешная, дома была. А ведь она о ком все думает-то? О маленьком о своем. Ну и шьет она ему и шапочки разные, и рубашоночки с кружевцами. А Тонька ее учить взноровилась. Время, говорит, трудное, лишнего ничего делать не нужно. Материал, говорит, береги. Подрастет ребенок, тогда шить будешь. А пока, говорит, возьмешь чепчики да распашонки, которые от Людки остались.
- Д-да-а-а, - сказал Григорий Дмитриевич. - Ни к чему она это.
- Антонина-то как лучше хотела.
- Не вникла она, мамаша. Может, эти кружевца да тряпки Ольге душу отогревают. Да и кому приятно, если твое дитя чужие обноски донашивать станет?
- То-то и оно, - согласилась Марфа Ивановна. - Ольга-то ничего не сказала. Смолчала, сердешная. А потом заплакала тихонечко. Без голосу, одними слезами. И ушла бочком-бочком, вроде как бы побитая… Ну, Антонина и взвилась. Слова, дескать, никому не скажи, все больно благородные стали. А молчать, дескать, так эта красавица еще десять штук в подоле принесет и не разберешь от кого.
- И Ольга слышала? - насупился Григорий Дмитриевич.
- Что ты, спаси Христос! В саду была. А Тоня-то, откричавшись, сама собой теперь недовольна. Ее теперь совесть гложет. Ведь это тоже поди несладко - ни за что ни про что человека обидеть.
К вечернему чаю, как обычно, собралась вся семья. За столом ощущалась напряженность. Антонина Николаевна, раньше мало интересовавшаяся жизнью деревенских родственников, слишком уж деловито расспрашивала о здоровье ребятишек и о том, сколько накосили сена. Ольга молчала. Бабка, откусывая мелкие кусочки сахару, громко схлебывала чай с блюдца. Славка вертелся, норовил поскорей удрать. От ребят слышал, что в Стрелецкой слободе возле кузни стоит танкетка, что-то ремонтируют в ней. А танкеток он еще никогда не видел.
- Сиди смирно, - одергивала его мать.
Один Григорий Дмитриевич чаевничал спокойно, в свое удовольствие. Похваливал привезенный из деревни мед, раскраснелся, толстая шея стала багровой, бритая голова лоснилась. Допив четвертую чашку, опрокинул ее вверх донышком. Расстегнув ворот гимнастерки, отодвинулся от стола, обвел всех хитро прищуренными, замаслившимися глазами. Тяжело отдуваясь, спросил:
- Ну, темные люди, признавайтесь, кто газет не читает?
- Какие там газеты, - первой отозвалась бабка. - Я и сроду-то одни картинки смотрела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95