За сутки почернел, как обуглился. Тяжелый запах шел от него. Подзывал к себе бойцов, просил, умолял застрелить, проклинал за безжалостность и снова просил.
Потом он впал в забытье, а когда очнулся, долго смотрел в небо и вымученно, чуть слышно охал. Старшему лейтенанту Филимонову, нагнувшемуся над ним, сказал, едва шевеля губами: «Товарищ командир, поднимите меня. Повыше. Пусть немцы убьют».
Старший лейтенант замахал руками и отошел.
К вечеру фашисты сжали кольцо окружения. Оставалось либо всем умереть на месте, либо попытаться пробить немецкие боевые порядки. И хотя мало было надежды вырваться, полковник Ермаков решил атаковать противника. Только тогда старший лейтенант Филимонов, не глядя на людей, приказал поднять политрука на бруствер. Иван Булгаков взял его под мышки, худого и легкого, как мальчишку. Боясь причинить боль, осторожно перевалил через земляную насыпь. Немцы сразу начали бить по этому месту из пулеметов и автоматов… Брагин зашелся хриплым, натужным кашлем, громко отхаркнулся.
- Иван, не спишь ты?
- Лежу, - неохотно ответил тот.
- Кашель забил. От махры, что ли? Кресало дай мне.
Долго высекал искру, тяжело, с присвистом дыша. Курил сидя, часто сплевывая. Спросил негромко:
- Слышь, Иван, чего это он так, командир-то? Сам себя, это точно. Гимнастерку опалил - в упор стрелял.
- Не нашего ума дело.
- Это верно, а все-таки… Как-то не по себе мне… Которые убитые, тех я ничего… А вот когда человек сам кончит, тогда жутковато…
Ивана раздражала эта непривычная болтливость Брагина. Никто не тянет его за язык говорить о покойнике среди ночи, да еще когда труп рядом.
- Спи, - буркнул Иван. - Дай-ка, цигарку досмолю. Отдыхать надо. Утром фаетон тебе не подадут, на своих двоих топать придется.
- Что-то меня то в холод, то в жар…
- Плащ-палаткой моей накинься. И не ворочайся ты, Дорофеич, за ради всего святого. Земля под тобой ходуном ходит, а уж синяков ты мне на спину набил бессчетно.
- Тебе набьешь, дуб сушеный, - проворчал Брагин, устраиваясь. Кашлянул еще раза три, притиснулся ближе и вскоре задышал ровно, обдавая шею Ивана горячим дыханием.
Наутро они съели последние два сухаря, запивая их кипятком. Подняли самодельные носилки с телом полковника и тронулись в путь. Шли на восток, ориентируясь по мху на стволах деревьев. Брагина мучил кашель.
Тело Ермакова за ночь будто еще больше потяжелело. Шинель, которой он был прикрыт, то и дело соскальзывала с него, открывая желтое лицо.
- Ну куда мы его, такого бугая, тянем?! - взмолился мокрый от пота Брагин. - Сил моих больше нету… От своих мы все равно отбились. А ему теперь безразлично где лежать, земля везде одинаковая.
Иван не стал спорить. Отыскал место поприметней, на перекрестке двух просек, возле векового дуба. Залез на дерево, осмотрелся. С трех сторон сплошняком тянулся черный массив леса, и только на востоке он редел, скатываясь по пологому спуску к реке. Дальше виднелось большое поле, надвое разрезанное дорогой, а за полем - серые крыши деревни. Иван решил узнать ее название, чтобы точно запомнить, где похоронен Степан Степанович.
- Ни к чему все это, - сказал Брагин, рубивший пехотной лопаткой твердую землю. - Хоть бы бумаги его до своих донести, и то хорошо.
- А может, детишки взглянуть приедут.
- Ха, нашел время о чужих детях думать. Выберемся ли еще сами отсюда, вот вопрос.
- Ничего, - сказал Иван. - Сами мы как-нибудь.
Яму вырыли неглубокую. Очень уж неподатливой была заклекшая, опутанная жилами корней, земля. Иван вытащил из пилотки иголку, крупными стежками заметал порванную на груди Ермакова гимнастерку, застегнул на все пуговицы. Расчесал свалявшиеся волосы. В могилу настелили листвы. Сверху накрыли его шинелью.
- Ну вот, успокоился человек, - тихо сказал Иван. - Прости нас, Степан Степанович, ежели чего не так… Сам понимаешь, время военное… Прости, значит. - И бросил на него первую горсть холодной земли.
Сверху завалили могилу камнями, чтобы не разрыл ее хищный зверь. Брагин предложил дать тройной салют из винтовок, но Иван воспротивился:
- Неча патроны жечь, у нас сзади двуколка не едет. Мы по Степану Степановичу другие поминки устроим…
Лопатой сделал Иван на стволе дуба зарубку, и пошел, ссутулясь, низко натянув на уши пилотку. Брагин побрел за ним, грузно переставляя ноги. Чувствовал себя скверно. Небывалая накатилась на него слабость, горела голова, все время хотелось пить. Никогда раньше не знал Егор Дорофеевич никакой хворобы, гордился могучим своим сложением. И, видно, здорово ослаб он в последние дни, если сумела прицепиться к нему болезнь.
- Погоди, умучился я, - попросил Брагин.
Посидели, покурили. Иван навьючил на себя вещевой мешок товарища, его винтовку и плащ-палатку. Но и налегке Егор Дорофеевич шел еле-еле. Покачивался из стороны в сторону, многопудовой тяжестью наваливался на твердое плечо Ивана.
Только в сумерках добрались они до края леса. Разворошили копну. Брагин не лег - упал, как подкошенный. Дышал через рот, с хрипом. Веяло от него жаром.
- В деревню надо тебя, Дорофеич. Фершалу показать.
- Нельзя, Иван, - тяжело ворочался во рту Брагина покрытый белым налетом язык. - Неровен час на немца нарвемся. Прикончат они меня. Тебе так-сяк, а мне невозможно.
- А я-то - не русский, что ли? - с обидой спросил Иван.
- Рядовой ты… А у меня партийный билет в кармане. И волосы длинные, за политработника посчитают.
- Волосы я тебе бритвой срежу, а билет в подкладку зашью.
- Нет, - мотнул головой Брагин. - Попить бы мне, Ваня. Нутро сжигает.
Всю ночь Егор Дорофеевич метался, в беспамятстве раскидывал могучими руками сено. Всю ночь не спал Иван, сидя рядом, кутая его плащ-палаткой, чтобы не застудился еще сильнее. Утром заставил Брагина выпить кипятку, сказал решительно:
- Ты лежи, а я в село. Поищу там добрых людей. А то загнешься, как бог свят.
Брагин, пытаясь подняться, искал его невидящими мутными глазами.
- Ты вернись… Поскорей вернись…
Иван закинул за спину винтовку и зашагал вдоль опушки. Подобравшись к деревне, долго смотрел из кустов. Вроде все было спокойно. Изредка и без злобы тявкали собаки. То баба выйдет на улицу с коромыслом, то стайкой пробегут ребятишки.
Облюбовал крайнюю избу, огород которой подходил прямо к кустарнику. Изба была большая, но старая, с почерневшими бревнами. Крыша покрыта дранкой, во многих местах прохудилась, залатана кусками толя и ржавого листового железа.
В огороде работала женщина, перебирала картошку, складывала в плетеную корзину. Иван пополз, волоча за собой винтовку, прижимаясь к плетню. Женщина выпрямилась. Рослая, широкоплечая, в мужских сапогах, она стояла на ветру в расстегнутом, не сходившемся на высокой груди ватнике. Широкий подол юбки хлестал по ногам. Без особого усилия подняла корзину картошки, понесла в дом. «Крепкая баба, - одобрительно подумал Иван. - Очень даже подходящая для хозяйства».
На улице играли ребята. Иван лежал, дожидаясь, когда они скроются. Не хотел, чтобы его видели. Женщина вышла из дома. С крыльца сказала что-то в комнату и захлопнула дверь. Спустилась по ступенькам, поправила платок и присела за углом. Иван сконфуженно отвернулся. «Тьфу, черт! Заметит меня баба, чего подумает…»
Он не смотрел на нее минуты две, а когда глянул, женщина уже снова перебирала картошку.
- Гражданочка! - позвал Иван. - Эй, гражданочка!
Она не удивилась, будто ждала, что ее позовут. Подошла к плетню и остановилась, по-мужицки расставив ноги. С презрительным прищуром глядела на грязного, распластавшегося на земле Ивана, спросила громко:
- Чего тебе?
- Тс-с-с!
- Не шипи, тут чужих нету.
- В избу бы мне.
- Много чести всяких бегунов в хату водить. Хватит на брюхе-то елозить, вояка. Вставай, что ли!
Говорила она грубо, глаза сердито поблескивали под черными, будто ветром разлохмаченными бровями.
- Жрать, что ли, хочешь? - спросила она, направляясь к дому.
- И это тоже, - ответил Иван. - А ты чего неласковая такая? Или с левой ноги встала? - попробовал пошутить он.
- Тебя это не касаемо. Много вас тут шляется, оборванцев всяких. Тоже мне солдаты, - перед немцем в штаны наклали. Тут вы горазды по чужим погребам воевать… Иди-ка вон в хлев, вынесу тебе стал быть пару картошек, и скатертью дорога.
- Зря ты, бабочка, на наш счет прокатываешься, - сказал Иван, остановившись и вскинув на плечо винтовку. - И нечего меня в хлев водить. Я к тебе не за милостыней пришел, а потому как все мои товарищи полегли в честном бою и мне сейчас без гражданского населения не обойтись. Кланяться тебе я не буду, ты мне скажи только, немцы у вас есть?
- Нету. На том берегу проезжали вчерась, а у нас тут мост разрушен.
- Бывай.
Иван повернулся и через покосившиеся воротца вышел на улицу. Туже подтянул ремень. Подумал досадливо, что утром надо было побриться и почиститься: чай не дезертир, не беглец какой, а регулярный боец Красной Армии. Хоть и обиделся он на эту бабу, но в глубине души понимал ее. Что у нее, казенная, что ли, жратва-то? Впереди зима, самой жить надо.
Женщина нагнала его возле соседнего дома. Иван обернулся, услышав за спиной тяжелый топот сапог. Она посмотрела на него все так же недружелюбно, однако голос ее звучал мягче.
- Эй, солдат, чего тебе надо-то?
- Товарищ у меня в горячке второй день лежит.
- Раненый?
- Нет, пристыл.
- Больной - это лучше, - со вздохом сказала она, и лицо ее на секунду обмякло, появилось на нем сострадательное выражение. - Раненых у нас приняли бабы. В трех домах приняли. А теперь боятся. Немец-то, он как?
- Не знаю. Небось по-всякому.
- По-всякому, - согласилась она. - А про больного можно сказать, что свой мужик.
- Берешь, значит?
Она ответила не сразу. Раздумье морщило лоб. Ей, наверно, было лет тридцать пять, но выглядела она на все сорок, очень уж грубой, обветренной была у нее кожа. А черные с синеватым отливом волосы еще по-молодому густы, по-молодому распирали ситцевую кофтенку груди.
- Болезнь-то не заразная? Не тиф ли?
- Тиф он со вшами, - сказал Иван. - А у нас этой живности пока не имеется. На сырой земле мы с ним спали. Воспаление легких небось… А за вознаграждение ты не беспокойся. Выходишь его - от всей Красной Армии благодарность объявим. И деньги, какие при мне, до копейки оставлю.
- Где она, эта армия, - усмехнулась женщина. - Этой благодарностью твоей сапоги не смажешь… А человека возьму. Нельзя пропадать человеку.
- Ухаживать за ним надо. Приготовить, постирать.
- А ты поучи! - прикрикнула она так грозно, что Иван снова подумал с веселым удивлением: «Да разве же это баба! Это же ротный старшина, какой на сверхсрочной службе донельзя облютел!»
- Лошадей у нас нету, - продолжала она. - Угнали лошадей. Если хочешь, тележку под навесом возьми. Или, может, мне с тобой пойти?
- Сам управлюсь… Зовут-то тебя как?
- Марьей, - сказала она. - А ты шевелись, шевелись, дни-то теперь короткие.
Ох и нелегко было Ивану тянуть за собой тележку! Колеса глубоко врезались в мокрую землю. Ноги скользили. Брагин метался, вскакивал, сваливался несколько раз, пока не догадался Иван накрепко прикрутить его веревкой. До хаты добрался в темноте и так выдохся, что шагу не мог ступить.
Хозяйка сама на своей могучей спине отнесла Брагина в дом. Иван вошел следом и остановился у порога, боясь ступить продранными грязными сапогами на вымытый до желтизны пол.
- Переоденься, - сказала ему женщина, подав старую, отутюженную рубаху, латанные-перелатанные портки и большие растоптанные валенки. - Ну, чего пялишься! Переодевайся в углу. А исподнего нету. - Подумала и пояснила: - Вдова я. Вот уже пятый год вдова.
В большой комнате было тепло. Раздражающе-приятно пахло свежевыпеченным хлебом. Горела керосиновая лампа. На окнах, завешанных дерюгами, стояли цветы.
Хозяйка достала из печи чугун с водой, поставила посреди комнаты жестяное корыто. Раздела Брагина, легко поворачивая его тело. Егор Дорофеевич, застеснявшись, помахал рукой, подзывая Ивана, но женщина, хлопнув ладонью по его голой спине, прикрикнула.
- Лежи уж, дурастной!.. Эка жаром-то от тебя пышет!
Иван поддерживал Брагина под мышки, хозяйка мыла. Мочалкой оттирала с ног черную грязь. Страшными были эти ноги, растертые, синие, сопревшие в мокрых сапогах. Иван, глядя, как ловко управляется женщина, сказал удивленно:
- Ну и наборзилась ты! Будто каждый день по десятку мужиков мыть приходится.
- А с детишками-то кто возился, соседка, что ли?!
- Есть, значит, мальцы у тебя?
- К бабке услала. Негоже им тут на вас глядеть.
Иван смолчал. Ему и самому было неловко смотреть на белое тело Брагина, на складки некогда толстого живота. Отворачивался, чтобы не видеть, что там делает женщина своими большими темными, до локтей обнаженными руками. Он смущался сам и смущал этим ее.
- Нечего крутиться, - сказала хозяйка. - Иди вон за печку, я одна управлюсь.
Иван ушел и закурил там. Потом он тоже помылся быстренько, и такое почувствовал облегчение, будто окинул с плеч несколько пудов груза.
Нет, не женщину встретил он, а просто клад. В один момент прибрала комнату. Затихшего на кровати Брагина напоила чаем с малиной, укрыла ватным стеганым одеялом, чтобы пропотел. И уже готов был у нее ужин: жареная с салом картошка, свежий хлеб и соленые огурцы. У изголодавшегося Ивана разгорелись глаза, думал, что съест все. Но выпил стакан водки, закусил немного, и сразу разморило его в тепле. Он так и уснул за столом, с вилкой в руке, ткнувшись лбом в зеленую, потрескавшуюся клеенку. Хозяйка уложила его на сундук, подстелив полушубок.
Мертвецки спал Иван. Вскрикивал и ворочался Брагин. А женщина долго еще возилась около печки. Стирала солдатскую одежонку, выходила в сени чистить сапоги. Уже за полночь, умывшись, остановилась она возле висевшего в простенке зеркала, засиженного мухами, расчесала волосы. Всмотревшись, пальцами потерла набежавшие к глазам морщинки.
Потом, поправив одеяло на Брагине, она украдкой оглянулась на Ивана и неловко, бочком присела рядом с Егором Дорофеевичем. Осторожно гладила грубой своей рукой его виски, лоб. И вдруг, захлестнутая жалостью и нежностью к этому беззащитному, доверившемуся ей мужчине, вся потянулась к нему, прижалась лицам к его горячей щеке и так замерла на минуту, прикрыв глаза, мокрые от нежданно навернувшихся слез.
* * *
Три с половиной месяца продолжалась война; где-то был фронт, гибли люди, а в Одуеве жизнь изменилась мало. После того как мобилизовали мужчин, еще глуше сделалось в городке. По вечерам рано ложились спать: электричество гасло в десять часов. На улицах темень. Введена светомаскировка. Не горели даже редкие - на перекрестках - фонари.
За эти месяцы привыкли жители узнавать из сводок об отданных врагу городах, привыкли, что то в один, то в другой дом приносит почтальон извещение о погибшей и пропавшем без вести. И все же для большинства горожан война оставалась еще только словом, а немцы казались чем-то нереальным.
Фронт застыл под Брянском, в безопасной дали. В Одуеве, как обычно, работали учреждения, жидко дымила труба сушильного завода. Ученики ходили в школу, но не столько занимались, околыш убирали картошку и капусту на полях пригородного совхоза.
И вдруг дождливой октябрьской ночью ворвался панический слух: фронта больше нет, войска наши окружены, немцы идут сюда. Трудно было сказать, кто первым принес это известие. Может быть, красноармеец-связист, выскочивший из «котла» у Брянска и промчавшийся на своем мотоцикле до самого Одуева; может быть, артиллерист, успевший вовремя выехать из Орла; может быть, раненые из машины, остановившиеся ненадолго возле аптеки. По городу этот слух разнесся мгновенно. Говорили, что бои уже возле Мценска. А это совсем близко и даже не на западе, а на юге. Жители и верили и не хотели верить…
На следующий день хлынул по шоссе поток отступающих. Брели сотни и тысячи обросших, усталых красноармейцев, покрытых коростой грязи; брели молча, опустив головы, сунув в рукава иззябшие руки. Не было машин, пушек, повозок. Без строя, без командиров, всяк по себе, двигались изнуренные до безразличия люди. За день они размешали грязь на шоссе, дорога покрылась вязким слоем, в котором ноги тонули выше щиколоток. В невидимые колдобины проваливались бойцы до колен. Почти никто из них не заходил в дома. А если и заходил, то не надолго: попросить кусок хлеба, напиться воды. Лишь совсем выбившиеся из сил валились спать прямо на полу в кухне или коридоре.
Красноармейцы изредка перекликались хриплыми простуженными голосами, спрашивая друг у друга номер части. Искали не роту, не батальон, а хотя бы свой полк, свою дивизию. Жители знали, что через город проходили остатки 50-й армии, с боем прорвавшейся из окружения под Брянском. Потеряв технику, бойцы по лесам пробились к Белеву и переправились через Оку. Они спешили: приказ гнал их в Тулу, где собиралась теперь их армия. Шли без отдыха, потому что сзади, по пятам, преследовали их немцы, и бойцы не желали снова оказаться в кольце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95