Он, разумеется, знал,
что не стоит проявлять нетерпение. Однако ему осточертели толпы. Он хотел
поговорить с Джорджем Паухатаном наедине.
Гордон выследил его на крутом утесе, под которым кипела вода сразу
трех рукавов реки, сливающихся воедино. На западе золотился прибрежный
хребет, приобретавший с закатом темно-оранжевый оттенок. Тучи над ним
горели сейчас всеми цветами осенней листвы.
Джордж Паухатан сидел в позе лотоса на простой тростниковой циновке,
положив руки на колени ладонями кверху. Выражение его лица напомнило
Гордону сравнение, бытовавшее до войны, - "улыбка Будды".
"Ну и сюрприз! - мелькнуло у него в голове. - Последний неохиппи! Кто
бы мог подумать?"
Из-под безрукавки горца виднелась побледневшая татуировка на
мускулистом плече - могучий кулак с оттопыренным пальцем, на котором
примостилась голубка. Ниже читалась надпись: "AIRBORNE" ["Воздушный
десант" (англ.)].
Кажущееся противоречие внешности и татуировки не особенно удивило
Гордона. Не стало для него неожиданностью и умиротворенное выражение лица
Паухатана. Все почему-то казалось соответствующим одно другому.
Гордон знал, что кодекс вежливости не требует, чтобы он удалился;
главное - не мешать медитации. Он не спеша расчистил для себя местечко в
нескольких футах справа от Паухатана и тоже опустился на землю,
повернувшись лицом в ту же сторону. Гордон даже не попытался принять позу
лотоса - он не практиковался в этом искусстве с семнадцатилетнего
возраста. Он лишь уселся с прямой спиной и попытался прогнать любые мысли,
чтобы наслаждаться сменой цветов заката, глядя в направлении невидимого
океана.
Сперва он мог думать лишь об одном: до чего ему неудобно сидеть, а
также о том, как болит его тело после беспрерывной тряски в седле и
ночевок на жестких камнях. Стоило солнцу спрятаться за грядой гор на
западе, как его принялся терзать колючий ледяной ветер. Мозг Гордона
превратился в растревоженный муравейник звуков, забот, воспоминаний...
Однако совсем скоро без всяких усилий с его стороны веки налились
свинцом, опустились и так застыли, более неспособные к движению - ни
смежиться окончательно, ни подняться.
Если бы он не понимал, что с ним творится, впору было бы
запаниковать. Однако он узнал это ощущение - легкий транс, сопровождающий
медитацию. "Ну и черт с ним", - подумал он и не стал бороться с собой.
Уж не поступил ли он так, вознамерившись соперничать с Паухатаном?
Как бы тот не вообразил, что остался единственным сыном Ренессанса,
сохранившим сладостные воспоминания...
Или дело всего лишь в усталости и неописуемой красоте заката?
Гордон чувствовал внутри небывалую пустоту, словно оба легких
закупорились, причем уже давно. Он попытался вздохнуть поглубже, но ритм
его дыхания ни на йоту не изменился, словно телу была ведома мудрость,
недоступная рассудку. Покой, разлившийся по его лицу, застывшему на
холодном ветру, заструился вниз, прикасаясь к горлу, словно нежные женские
пальчики, пробежал по неподвижным плечам, массируя его мышцы - и так до
тех пор, пока они сами собой не расслабились.
"Краски..." - думал он, не видя ничего, кроме неба. Удары сердца
легонько сотрясали все тело.
С тех пор как он в последний раз сидел вот так, отрешившись от всего,
минула целая вечность. Или просто у него в душе накопилось слишком много
лишнего, такого, от чего необходимо избавиться?
"Они меняются..."
Наступил момент облегчения, какого он ни за что бы не достиг, если бы
сознательно, усилием воли стремился к нему. Ощущение "закупорки" легких
пропало, он снова мог дышать. Затхлый воздух вылетел вон, унесенный
западным ветром. Дыхание сделалось необыкновенно сладким.
"Краски меняются..."
Слева от него послышался шорох. Спокойный голос произнес:
- Раньше я спрашивал себя, уж не являются ли эти закаты последним
даром Господним, подобно радуге, подаренной им Ною, только на сей раз с
иным смыслом, как бы в знак прощания со всеми нами...
Он ничего не ответил Паухатану: в этом не было необходимости.
- Но после многолетних наблюдений за сменой красок я догадался, что
атмосфера постепенно становится чище. Закаты теперь уже не те, какими они
были сразу после войны.
Гордон кивнул. Почему прибрежные жители воображают, будто обладают
монополией на закаты? Он вспомнил закаты в прериях, сразу после Трехлетней
зимы, когда небеса впервые расчистились, выпустив на свободу солнце. Тогда
ему показалось, будто небеса распахнули перед землянами всю свою
убийственную по яркости палитру.
Даже не заботясь о том, чтобы проверить свое ощущение, Гордон знал,
что Паухатан ни разу не пошевелился. Он сидел, не меняя позы, и блаженно
улыбался.
- Однажды, - молвил седовласый мудрец, - лет, наверное, десять тому
назад, я сидел здесь же, в этой же позе, оправляясь от недавно полученной
раны и любуясь закатом; внезапно я заметил что-то или кого-то, какое-то
скольжение внизу на реке. Сперва я решил, что это люди. Я тотчас вышел из
медитации и наклонился над пропастью, стараясь разглядеть получше. И тут,
несмотря на высоту, что-то подсказало мне, что это не враги. Тогда я
подобрался на несколько сот метров ближе и поднял маленький бинокль,
который всегда при мне.
То были совсем даже не люди! Представьте себе мое удивление, когда я
увидел их на берегу реки, держащихся за руки и помогающих друг дружке
карабкаться на камни; самка что-то верещала, таща в руках какой-то
сверток...
Господи, да это же пара шимпанзе! Или один шимпанзе, а с ним обезьяна
помельче, может, даже не человекообразная. Они пропали в чаще, прежде чем
я сумел как следует их разглядеть.
В первый раз за целых десять минут Гордон моргнул. Вся картина
представилась ему так явственно, будто он наблюдал ее через плечо
Паухатана.
"Зачем он рассказывает мне все это?"
Паухатан продолжал:
- ...их, наверное, выпустили из Портлендского зоопарка вместе с
леопардами, которые теперь совсем одичали в Каскадных горах. Простейшее
объяснение состояло в том, что они год за годом продвигались на юг,
отыскивая себе пропитание, скрываясь от любопытных глаз и помогая друг
дружке, надеясь добраться до более теплых краев.
Потом я понял и другое: ведь они идут вдоль южного рукава Кокилла,
прямиком на территорию холнистов!
Что я мог предпринять? Я подумывал, не пуститься ли за ними следом,
чтобы поймать их или хотя бы заставить изменить маршрут. Однако потом
усомнился, смогу ли я им действительно помочь. Скорее всего, я бы просто
спугнул их. Кроме того, раз уж они сумели забраться так далеко, то нужен
ли я им со своим участием? Прежде они сидели в клетке, теперь же оказались
на воле. Разумеется, я не был настолько глуп, чтобы вообразить, будто они
стали счастливее, но по крайней мере они не зависели больше от чужой воли.
Голос Паухатана зазвучал приглушенно.
- Это уже немало...
Последовала новая пауза.
- Словом, я дал им уйти, - закончил он. - С тех пор я частенько, сидя
здесь на закате, гадаю, какая судьба их постигла.
Веки Гордона уже давно смежились. Воцарилась тишина. Он глубоко
дышал, стараясь избавиться от навалившейся тяжести. Паухатан хотел что-то
донести до него своим необычным рассказом. Гордон, в свою очередь, тоже
имел, что ответить...
- Долг человека - прийти на помощь другому, и это вовсе не то же
самое, что зависеть от чужой воли...
Гордон осекся, почувствовав какую-то перемену. Его глаза открылись,
и, повернувшись, он обнаружил, что Паухатана и след простыл.

В тот вечер для встречи с ним собралось больше людей, чем, казалось,
вообще насчитывалось в этой малолюдной долине. Ради заезжего почтальона и
его свиты жители устроили нечто вроде фольклорного фестиваля. Дети
распевали песенки, команды взрослых соревновались в ловкости.
В отличие от севера Орегона, где в народные песни превратились бывшие
шлягеры, звучавшие когда-то по телевизору и радио, здесь не возобладала
увлеченность рекламным мотивчикам, а немногие рок-н-ролльные мелодии
исполнялись все больше на банджо и акустической гитаре. В музыке взяли
верх прежние традиции.
Бородатые мужчины, женщины в длинных платьях, прислуживающие у стола,
пение при свете костров и масляных ламп - все это вполне могло происходить
две сотни лет назад, когда в долине впервые поселились бледнолицые,
нуждавшиеся в обществе друг друга в зимнюю стужу.
В соревновании певцов честь северян защищал Джонни Стивенс. Он
притащил свою драгоценную гитару и заворожил слушателей своим музыкальным
дарованием, заставив их хлопать и топать ногами ему в такт.
Все это было прекрасным развлечением, и Гордон с радостью
присоединился бы к остальным, предложив кое-что из своего прежнего
репертуара, когда он еще не заделался "почтальоном", а был просто бродячим
менестрелем, менявшим песни и байки на еду и преодолевшим таким способом
половину континента.
Однако накануне отъезда из Корваллиса он ночь напролет слушал Дебюсси
и джаз и сейчас не мог отделаться от беспокойства, что ему никогда больше
не доведется услышать этих волшебных звуков...
Гордон догадывался, чего пытается добиться Джордж Паухатан, устроив
этот чудесный праздник. Он откладывал решающую беседу, преднамеренно
томил, пришельцев из долины Уилламетт, а сам тем временем изучал их.
Впечатление о горце, сложившееся у Гордона на вершине утеса, не
изменилось с тех пор. Длинные локоны и безграничное добродушие только
укрепляли его мнение о Паухатане как о стареющем воплощении типичного
неохиппи. Набравшее силу в 90-х годах и давно уже почившее движение вполне
соответствовало стилю лидерства, который практиковал здешний предводитель.
К примеру, все в долине Камас были на первый взгляд равны и
независимы. Однако стоило Джорджу засмеяться, как его смех мгновенно
подхватывали остальные. Это получалось как бы само собой. Он не
командовал, не отдавал распоряжений. Никому как будто и в голову не
приходило, что может возникнуть необходимость в принуждении. Вокруг просто
не происходило ничего такого, что вынудило бы его приподнять хотя бы бровь
в знак недовольства.
В том, что именовалось бы прежде "пластическим" искусством и
навыками, то есть не требовало работы по металлу и применения
электричества, здешние умельцы нисколько не отстали от мастерок долины
Уилламетт, а в чем-то даже превзошли их. Поэтому, несомненно, Паухатану и
хотелось продемонстрировать гостям свою ферму: там было ясно видно, что об
отсталости в его владениях не может идти и речи, просто люди
восстанавливают цивилизацию ровно в той мере, в какой им хочется. Часть
плана, вынашиваемого Гордоном, в том и заключалась, чтобы доказать
Паухатану, насколько тот заблуждается.
Когда наступил момент извлечь из мешков "дары Циклопа", Гордон
воодушевился. Люди с широко раскрытыми глазами наблюдали за компьютерной
мультипликацией на цветных дисплеях, любовно восстановленных кудесниками
Корваллиса. Гордон побаловал зрителей видео-шоу с участием динозавра и
робота. Яркие персонажи и смешные звуки скоро вызвали у всех хохот, причем
взрослые не отставали в веселье от детворы.
И все же Гордон подмечал в их настроении нечто, склонявшее его к
унынию. Пусть зрители аплодировали и смеялись, однако они делали это,
всего лишь отдавая должное забавному трюку. Показ компьютерных игр должен
был возбудить в них аппетит, желание опять сделаться хозяевами высокой
технологии. Однако Гордон не замечал в их взорах алчного огня и с каждой
минутой утрачивал надежду, что в них снова возродится тяга к чудесам
техники.
Несколько мужчин, правда, встрепенулись, когда настала очередь
Филиппа Бокуто. Чернокожий десантник извлек им на радость из кожаного
чемодана образцы нового оружия. Он демонстрировал газовые гранаты и мины и
объяснял, как применять их, защищая позиции от атакующих. Он расписывал
прелести прицелов ночного видения, которые совсем скоро начнут выпускать в
мастерских Циклопа. По рядам зрителей пробежала волна неуверенности - в
основном это были украшенные шрамами ветераны многолетней войны со
страшным врагом. Пока Бокуто разглагольствовал, все косились на мощную
фигуру в углу.
Паухатан не сказал и не сделал ничего определенного. Оставаясь
воплощением вежливости, он всего раз зевнул, предусмотрительно прикрыв
рот. При появлении каждого нового образца он снисходительно улыбался, и
Гордон с ужасом наблюдал, как, пользуясь столь умеренными средствами, он
вразумляет своих подопечных, намекая им, что все эти подарки оригинальны,
даже занятны, но не имеют ни малейшего отношения к их подлинным заботам.
Вот негодяй! Гордон терялся в догадках, как его сломить. Совсем скоро
улыбкой Паухатана улыбались все присутствующие, и Гордон понял, что
настало время прибегнуть к последнему средству.
Дэна пристала к нему перед отъездом как репей, уговаривая захватить
отобранные лично ею подарки: иглы, нитки, бесщелочное мыло, образцы
нового, состоящего наполовину из хлопчатобумажной ткани нижнего белья,
которое начали производить в Сейлеме как раз перед вторжением...
"Это покорит женщин, Гордон! От этого будет гораздо больше толку, чем
от твоих побрякушек, поверь!"
Однако последняя его уступка Дэне привела к тому, что он вынужден был
оплакивать под заснеженным кедром несчастную хрупкую девушку, остывающую у
него на руках. Он успел досыта наесться псевдофеминизма в исполнении Дэны.
Правда, еще неизвестно, что хуже. Уж не поторопился ли он? Возможно,
было бы полезно прихватить какие-нибудь банальные вещицы - зубной порошок,
гигиенические салфетки, посуду, постельное белье...
Он покачал головой: плотина была слишком крепка, чтобы ее прорвал
такой хилый ручеек. Жестом приказав Бокуто убрать бесполезные приманки, он
решил воспользоваться третьим козырем в колоде и передал Джонни Стивенсу
седельную сумку.
По толпе пробежал ропот. Гордон и Паухатан сверлили друг друга
глазами, пока Джонни гордо шествовал в своей щегольской форме к камину.
Пошелестев конвертами, он стал выкрикивать имена.
Призыв почтальонов прокатился по всей долине Уилламетт, где еще
теплилась цивилизация. Всякого, кто хотя бы шапочно знал кого-то на юге,
просили написать письмо. Разумеется, большинства адресатов не окажется в
живых, однако часть писем обязательно попадет в нужные руки или хотя бы к
родственникам. Теоретически это могло привести к восстановлению старых
связей. Тогда мольба о помощи утратила бы абстрактность, приобрела личный
характер.
Идея была недурна, однако реакция южан и здесь оказалась неожиданной.
Гора невостребованной почты росла на глазах. Джонни все выкликал фамилии,
не получая ответа, а Гордон наматывал на ус новый урок. Жители долины
Камас получили свежее напоминание о том, скольких близких они лишились,
сколь мало людей пережили худшие времена.
Сейчас, обретя хрупкий мир, они не собирались опять жертвовать собой,
тем более ради чужаков, которые не знали таких утрат, как они. Даже те
немногие, которые отозвались на призывы Джонни, принимали из его рук
письма как бы с оглядкой, теребили и не торопились прочесть их.
Услыхав собственное имя, Джордж Паухатан разыграл удивление. Однако,
пожав плечами и получив посылочку и тоненький конверт, он снова сделался
бесстрастным.
Гордон понимал, что все идет насмарку. Отстояв свое у камина. Джонни
устремил на него вопросительный взгляд.
У Гордона оставалась в запасе всего одна карта; он терпеть не мог
использовать ее, однако знал, когда и как ее выбросить.
Черт возьми! Ничего другого ему теперь не оставалось.
Он выступил вперед и, повернувшись к жаркому камину спиной, со
вздохом оглядел притихшую толпу. Снова придется лгать!
- Я пришел кое-что рассказать вам о некогда существовавшей стране, -
начал он. - Кое-что прозвучит для вас знакомо, ибо многие из вас в ней
родились. И все же мой рассказ удивит вас. Он неизменно удивляет меня
самого. Это будет необыкновенная история о государстве, населенном
четвертью миллиарда людей, в былые времена заполнявших эфир и даже
межпланетное пространство гулом своих голосов, подобно тому как вы,
друзья, заполняли сегодня этот зал звуками своего чудесного пения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36