Эмлин молча скрипнула зубами, а Сайсели продолжала:
- Но это не самое худшее, Эмлин. Несколько мучительных минут - и все
пройдет, и я усну, чтобы, надеюсь, проснуться в ином мире. Но вот если
Кристофер действительно жив, как он будет страдать, когда узнает...
- Молю бога, чтоб он был жив, - перебила ее Эмлин, - ибо тогда уж
наверно одним испанским попом станет меньше на земле и больше в аду.
- А ребенок, Эмлин, ребенок! - продолжала Сайсели дрожащим голосом,
не обращая внимания на то, что Эмлин прервала ее. - Что будет с моим
сыном? Он унаследовал бы все наше родовое достояние, если бы за ним
сохранились его права, но кто за него заступится? Они и его убьют, Эмлин,
или сделают все, чтобы он погиб, а это одно и то же: ведь иначе им не
завладеть землями и имуществом.
- Если так, то все его страдания окончатся, и с тобою в небесах ему
будет лучше, - вздохнув, сухо произнесла Эмлин. - Мне ничего больше не
нужно: только чтобы ты с мальчиком попала в рай, где все святые и
блаженные, а мы с аббатом в ад - там-то, среди чертей, мы и сведем счеты.
Да, да, я кощунствую, но несправедливость доводит меня до безумия. Тяжко
лежит она у меня на сердце, и тяжесть эту я сбрасываю, говоря горькие
слова, но тяжело мне не за себя, а за тебя и за него. Родная моя, ты
добрая, милая, господь услышит таких, как ты. Призови же бога, а если он
не станет внимать, послушай, что скажу тебе я. У меня есть один способ
легкой смерти. Не спрашивай какой, но если в последнюю минуту я нанесу
тебе удар, не осуждай меня ни здесь, ни на том свете, ибо то будет удар,
нанесенный любящей рукой, оказывающей тебе последнюю услугу.
Казалось, Сайсели не уразумела этих горьких слов, во всяком случае,
она не обратила на них внимания.
- Я опять помолюсь, - прошептала она, - хотя боюсь, что врата неба
закрыты для меня: ни луча света я не вижу. - И она опустилась на колени.
Долго она молилась, но под конец усталость взяла свое, и Эмлин
услышала, что она дышит ровно, как спящая.
"Пусть себе спит, - подумала она. - О, если бы у меня не оставалось
сомнений, она бы не проснулась на рассвете! Я почти готова это сделать, но
- что поделаешь? - нет у меня полной уверенности. Я бы отдала
драгоценности, но какой смысл отдавать? Эти люди все равно убили бы ее,
иначе им не завладеть имуществом. Нет, сердце мое велит мне ждать".
Сайсели проснулась.
- Эмлин, - произнесла она тихим, дрожащим голосом, - слышишь меня,
Эмлин? Мне снился сон.
Сна замолкла.
- Ладно, ладно, что же тебе снилось?
- Сама не знаю, Эмлин, - смущенно ответила она, - все сразу исчезло.
Но ты не бойся, Эмлин; с нами все будет хорошо, и не только с нами, но
также и с Кристофером и с ребенком. Да, да, и с Кристофером и с ребенком.
- Тут она уронила голову на свое ложе и залилась счастливыми слезами.
Потом опять поднялась, взяла на руки мальчика, поцеловала его, улеглась и
спокойно уснула.
Тотчас же после этого наступил рассвет, ясное утро, и Эмлин протянул
руки навстречу солнцу, полная восторга и благодарности. Ужас исчез из ее
сердца так же, как рассеялся ночной мрак. Она тоже поверила, что сам бог
внушил надежду Сайсели, и на некоторое время душа ее обрела покой.
Когда около восьми часов утра дверь открылась, чтобы впустить
монахиню, принесшую им поесть, та увидела зрелище, преисполнившее ее
изумлением. У нее самой, бедняжки, глаза покраснели от слез, ибо, подобно
всем в обители, она любила Сайсели, которую ей случалось нянчить, когда та
была ребенком, а потому она вместе с другими сестрами провела бессонную
ночь, молясь за нее, за Эмлин и за Бриджет - ведь и Бриджет предстояло
погибнуть на костре. Она ожидала, что увидит несчастных жертв лежащими на
полу и, может быть, потерявшими сознание от страха, а что же было на самом
деле? Они сидели у окна, одетые в лучшие свои одежды, и спокойно
разговаривали. Право же, когда она вошла в комнату, одна из них - это была
Сайсели - даже слегка рассмеялась в ответ на что-то, сказанное другой.
- Доброе утро, сестра Мэри, - произнесла Сайсели. - Скажите мне,
вернулась ли настоятельница?
- Нет, нет, и мы не знаем, где она. От нее не было ни одной весточки!
Что ж, ей, по крайней мере, не придется увидеть этого ужасного зрелища. Вы
хотите что-нибудь передать? Если да, то говорите скорей, пока стража меня
не отозвала.
- Спасибо, - сказала Сайсели, - но я думаю, что сама передам ей все,
что мне нужно.
- Что? Значит, по-вашему, матушки нашей нет в живых? Неужто нас
постигнет еще и это горе? О, кто мог сообщить вам такую печальную новость?
- Нет, сестра, я думаю, что она жива и что я, тоже еще живая, сама
буду с ней говорить.
Сестра Мэри была, видимо, крайне удивлена. Каким образом, спрашивала
она себя, заключенные, которых так строго охраняли, могли знать что-либо
подобное? Оглядевшись, чтобы убедиться, что никто ее не видит, она сунула
в руку Сайсели два каких-то пакетика.
- Храните это на себе до конца вы обе, - шепнула она. - Что бы они
там ни говорили, но мы считаем вас ни в чем не повинными и не побоялись
совершить ради вас великий грех. Да, мы открыли ковчежец с реликвиями и
извлекли оттуда наше самое драгоценное сокровище - кусочек веревки,
которой святая Екатерина была привязана к колесу. Мы разделили ее на три
части - по одной прядке на каждую из вас. Если вы и вправду не виновны,
он, может быть, совершит чудо: или огонь не загорится, или дождь погасит
его, или аббат смягчится и пощадит вас...
- Вот уж это будет величайшее чудо, - перебила ее Эмлин с мрачной
усмешкой. - Впрочем, мы вам от всего сердца благодарны и сохраним
реликвии, если их у нас не отнимут. Но - слышите? - вас зовут обратно.
Прощайте, и да благословит вас небо, добрые души.
Снова раздался громкий голос стражника. Сестра Мэри повернулась и
убежала прочь, недоумевая: а может быть, обе эти женщины все-таки ведьмы?
Иначе как они могли сохранить столько мужества, вести себя так не похоже
на бедняжку Бриджет, которая плакала и стонала в своей келье внизу?
Сайсели и Эмлин поели довольно охотно, зная, что в этот день им
понадобятся все их силы, и, кончив еду, снова сели у окна, из которого
могли видеть, как сотни людей на лошадях и пешком спускались с холма по
дороге, ведшей к лужайке против ворот аббатства, хотя сама лужайка скрыта
была за деревьями.
- Слушай, - сказала Эмлин. - Тяжело мне это говорить, но очень
возможно, что ты видела всего только приятный сон и что, если это так, нас
через несколько часов уже не будет в живых. А ведь мне известно, где
спрятаны драгоценности, и без меня их никто никогда не найдет. Сообщить
мне эту тайну какому-нибудь верному человеку, если представится
возможность? Найдется ведь добрая душа - может быть, из числа монашек,
которая позаботится о твоем мальчике; ему же драгоценности в будущем очень
пригодились бы.
Сайсели немного подумала, потом ответила так:
- Нет, не надо, Эмлин. Я верю, что господь послал во сне своего
ангела. А сделать, как ты говоришь, означало бы испытывать его, показать
наше маловерие. Пусть тайна эта останется там, где она находится, - у тебя
в сердце.
- Велика же твоя вера, - сказала Эмлин, с восхищением глядя на нее. -
Ладно, пусть и меня она либо спасет, либо погубит. У тебя ее хватит на
двоих.
Монастырский колокол пробил десять, и снизу до них донесся шум шагов
и голоса.
- За нами идут, - сказала Эмлин. - Сожжение назначили на одиннадцать,
чтобы после этого зрелища народ мог спокойно разойтись на обед. Ну,
призови на помощь эту свою великую веру и храни ее крепко ради нас обеих,
ибо моя что-то очень слабеет.
Дверь открылась, вошли монахи и вооруженная стража. Командир ее велел
им встать и следовать за ними. Они молча повиновались. Сайсели накинула
себе на плечи плащ.
- Тебе и без этого будет жарко, ведьма, - сказал этот человек с
гнусной усмешкой.
- Сэр, - ответила она, - плащ мне понадобится, чтобы завернуть в него
ребенка, когда мы с ним расстанемся. Передай мне мальчика, Эмлин. Вот
теперь мы готовы. Нет, незачем нас вести. Убежать мы не можем и не станем
усложнять вам дело.
- Бог свидетель, она храбрая девка! - пробормотал офицер своим
товарищам, но один из монахов покачал головой и ответил:
- Колдовство! Скоро сатана оставит их на произвол судьбы.
Прошло еще несколько минут, и впервые за столько месяцев они вышли за
ворота обители. Здесь их поджидала третья жертва, несчастная, старая,
полубезумная Бриджет, завернутая в какую-то простыню, ибо монашеская
одежда была с нее сорвана. Глаза у нее дико блуждали, седые пряди волос
свисали по плечам; она трясла своей старой головой и с криком молила о
пощаде. При виде ее Сайсели вздрогнула, ибо зрелище и впрямь было ужасное.
- Успокойся, добрая моя Бриджет, - сказала она, когда они шли мимо
нее, - ты же невиновна. Что тебе бояться?
- Огня, огня! - закричала несчастная старуха. - Я боюсь огня.
Потом им пришлось занять предназначенные для них в этом шествии
места, и некоторое время они не видели Бриджет, хотя и не могли не слышать
позади себя ее громких жалоб.
Процессия была длинная. Впереди шли монахи и певчие, затянувшие
унылую похоронную песнь на латинском языке. За ними под конвоем двенадцати
вооруженных стражников - жертвы, потом монахини, которых заставили
присутствовать, а позади и вокруг шествия двигался народ, бесчисленная
толпа людей, хотя многие из них жили миль за двадцать отсюда. Перешли
через пешеходный мост, у которого находился постоялый двор, тот, что
Камбала должна была получить за убийство ребенка.
Поднялись на косогор по дороге, грязной от осенних дождей, через
рощу, куда открывался потайной ход Томаса Болла, и наконец добрались до
лужайки перед высоким порталом аббатства.
Здесь их ожидало ужасное зрелище. В землю вбиты были три только что
срубленных дубовых столба толщиной в четырнадцать дюймов, высотой побольше
шести футов, таких, что уж наверное не сразу сгорят, а вокруг каждого из
них уложены были одна на другую большие связки хвороста, с проходом между
ними. Со столбов свисали новые тележные цепи, а поблизости стояли
деревенский кузнец и его подмастерье с переносной наковальней и молотом
для холодной заклепки этих цепей.
На некотором расстоянии от столбов шествие остановилось. Из ворот
аббатства вышел настоятель в облачении и митре, впереди него церковные
служки, а позади монахи. Он приблизился к месту, где стояли осужденные, и
остановился. Один из монахов вышел вперед и прочел им приговор, которого
они так и не поняли, ибо состоял он из латинских фраз и сложных
юридических терминов. Затем аббат громким голосом призвал осужденных ради
спасения их грешных душ признать свою вину и тем самым заслужить
отпущение, прежде чем плоть их пострадает за гнусное преступление -
колдовство.
В ответ на это Сайсели и Эмлин только покачали головой, заявляя, что
в колдовстве они не повинны и потому каяться им не в чем. Но старая
Бриджет дала другой ответ. Громким жалобным голосом объявила она, что она
- ведьма, так же как до нее ведьмами были и мать ее и бабка. И собравшаяся
толпа с увлечением выслушала рассказ о том, как Эмлин Стоуэр представила
ее черту - он был в красных штанах, горбатый, лицом чернявый, с пучком
рыжих волос под носом, - а также множество самых невероятных подробностей
ее встреч с означенным врагом рода человеческого.
Когда ее спросили, что ей говорил черт, она ответила, что он велел ей
околдовать блосхолмского аббата, так как тот был весьма святой человек,
очень нужный богу, и делал на земле слишком много добра, а также
препятствовал Эмлин Стоуэр и Сайсели Фотрел творить его, дьявола, волю, но
дал им возможность сохранить в живых ребенка, которому предстоит сделаться
страшным колдуном. Он сказал ей, кроме того, что бабка Меггс была ангелом
(тут в толпе раздался смех), посланным убить означенного ребенка, который
был на самом деле его, дьявола, сыном, о чем свидетельствуют черные брови,
раздвоенный язык ребенка и соединенные перепонкой пальцы ног. Он также
пообещал явиться в образе сэра Джона Фотрела, чтобы спасти ребенка и
передать его ей, что он и сделал, прочитав наоборот "Отче наш" и велев ей
воспитать ребенка "верным пятиугольнику".
Так бредила несчастная, обезумевшая старуха, а писец тем временем
записывал фразу за фразой всю эту чепуху; под конец ей велели поставить
под протоколом отпечаток своего пальца, и все это заняло очень много
времени. Затем она попросила, чтобы ей даровали прощение и не сжигали, но
получила ответ, что это невозможно. Тогда она пришла в ярость и спросила,
зачем же ее вынудили нагородить столько лжи, раз все равно сожгут. Услышав
этот вопрос, толпа разразилась хохотом, а священник, уже готовый дать
Бриджет отпущение, передумал и велел приковать ее к столбу, что кузнец и
сделал с помощью своего подмастерья и переносной наковальни.
Тем не менее ее "исповедь" торжественно прочитали Сайсели и Эмлин,
после чего их спросили, упорствуют ли они в отрицании своей вины даже
теперь, после того как все это выслушали. Вместо ответа Сайсели откинула
капюшон с лица своего мальчика и показала, что брови у него вовсе не
черные, а золотистые. Она также открыла его ножки, просунула мизинец ему
между пальчиками и спросила, есть ли здесь перепонка. Кто-то ответил
"нет", но один монах заорал: "Что из того? Сатана может сделать перепонку
и снять ее!" Затем он вырвал ребенка из рук Сайсели, положил его на
дубовый пенек, принесенный сюда именно для этого, и закричал:
- Пусть ребенок живет или умрет, как богу будет угодно.
Какой-то негодяй, стоявший тут же, ударил мальчика палкой, завопив:
"Смерть ведьмину отродью!" Но высокого роста человек, в котором Сайсели
узнала одного из арендаторов сэра Джона, подхватил оброненную палку и
нанес негодяю такой удар, что тот камнем упал на землю, а потом всю жизнь
ходил без одного глаза и с перебитым носом.
С этого момента уже никто не пытался повредить ребенку, который, как
известно, по причине всего случившегося с ним в этот день, впоследствии
носил прозвище Кристофер Дубовый Пенек.
Люди аббата подошли, чтобы привязать Сайсели к ее столбу, но, прежде
чем они прикоснулись к ней, она сняла с себя плащ на шерстяной подкладке,
бросила его йомену, который ударил того парня его же палкой, и сказала:
- Друг, заверни в это моего мальчика и побереги его, пока я не возьму
его у тебя.
- Хорошо, леди, - ответил высокий человек, преклонив колено, - я
служил твоему деду и отцу, послужу теперь сыну. - И, отбросив палку, он
вынул из ножен меч и стал перед дубовым пеньком, на котором лежал ребенок.
Никто и не попытался помешать ему, ибо все видели, что другие такие же
люди собираются вокруг него.
Теперь кузнец принялся, хотя и довольно медленно, приковывать Сайсели
цепью к столбу.
- Слушай, - сказала она ему, - немало лошадей подковал ты у моего
отца. Кто бы мог подумать, что ты доживешь до того дня, когда свое честное
ремесло обратишь против его дочери!
Услышав эти слова, тот заплакал, отшвырнул свои инструменты и побежал
прочь, проклиная аббата. Подмастерье намеревался сделать то же самое, но
его поймали и заставили довершить начатое. Потом приковали и Эмлин, так
что, в конце концов, все уже было готово для ужасной развязки.
Главный палач - то был повар аббата - положил для растопки несколько
сосновых щепок на стоявшую тут же жаровню и, ожидая последнего приказания,
громко сказал своему помощнику, что ветер поднялся свежий и колдуньи живо
сгорят.
Зрителям велели отойти подальше, и в конце концов они отошли, но
многие из них при этом угрюмо перешептывались. Ибо здесь монахам нельзя
было собрать только нужных людей, как во время суда, и аббат с тревогой
подметил, что среди них его жертвы имеют немало друзей.
"Пора кончать, - подумал он, - пока сочувствие и жалость еще только в
зародыше, пока они не превратились в буйный мятеж". И вот он быстро
подошел к столбам, встал прямо против Эмлин и, понизив голос, спросил ее,
отказывается ли она, как прежде, открыть ему, где спрятаны драгоценности;
сейчас он еще может приказать, чтобы их умертвили легким способом, не
предавая живыми огню.
- Пусть решает хозяйка, а не слуга, - твердо ответила Эмлин.
Он повернулся к Сайсели и задал ей тот же вопрос, но она промолвила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34