Днем он думает только о деньгах, с мыслью о них он засыпает. Весь мир для него вращается вокруг его косметической фабрики. Вне ее стен — пустота, вакуум. Он только и делает, что придумывает новые, никуда не годные препараты и кричащую рекламу для них, чтобы получше надуть покупателей и поживиться за их счет. Он запрещает нам с матерью пользоваться своей продукцией, по его словам, она не для нас предназначена. Он даже запретил нам прикасаться к зубной пасте его производства. И знаешь почему? Она содержит вещество, которое уничтожает эмаль.
— Что ты говоришь! — удивился я.— А я всегда покупал изделия твоего отца.
— Сумасшедший! — воскликнула Гита.— Ты испортишь свои прекрасные зубы!
— Успокойся,— сказал я.— Мои зубы пока целы, но впредь пускай отец на меня не рассчитывает...
Мы быстро собрались и спустились на бульвар. До отхода поезда оставалось несколько часов, и потому мы решили ехать на такси. Накупив в магазине всякой снеди и бутылку вина, мы сели в старую колымагу, стоявшую на углу.
— В Сигулду! — сказал я шоферу, франтовато одетому парню.
Он окинул нас флегматичным взглядом, не спеша свернул и положил на сиденье газету, которую перед тем читал, и размеренно произнес:
— Будет исполнено, сударь.
Машина загромыхала по мостовым. Это был старый, расхлябанный драндулет с просиженными, протертыми сиденьями. Внутри было душно, как в бане, к тому же пахло бензиновым перегаром. Я опустил окошко.
— Как бы ваша супруга не простыла,— заметил шофер.
Его слова развеселили Гиту. Она придвинулась ко мне поближе и весело спросила:
— Разве можно простыть в этом пекле?
— Сейчас весь мир похож на пекло,— не оборачиваясь, бросил шофер.— Но, конечно, жарче всего в Испании.
— Да, Испания страна южная,— сказал я, сделав вид, что не понял намека.— Там всегда жарко.
В зеркальце за ветровым стеклом я следил за выражением лица шофера. Он заметно ухмылялся.
— Сейчас там жарко, как никогда. По-вашему, кто победит?
— Не все ли равно? — осторожно заметил я.
— Это кому как,— уклончиво ответил шофер.— Одним все равно, другой ждет не дождется победы генерала Франко, а третий верит в республику.
— К которым из них принадлежите вы? — спросил я. Шофер подозрительно покосился на меня.
— Как вам сказать? — ответил он, помолчав.— Мне не все равно, кто победит. Я рабочий. Ясно, что у меня с генералом Франко и фашистами не может быть ничего общего.
— Правильно,— отозвался я.
— И мне сдается, что правильно,— рассуждал шофер.— У нас ведь то же самое. В один прекрасный день испекли доморощенного героя, и вот он пыжится, старается все замашки перенять у Гитлера. Мне тут рассказывали, на большом празднике кто-то выпустил поросенка, вымазав его зеленым мылом, чтобы трудней было поймать. А на боку у поросенка написали: «Ульманис». Ну скажите, не здорово придумано, а?
— Не совсем,— ответил я.— Лучше б вымазать змею зеленым мылом. Поросенок слишком безобидное животное.
Шофер громко рассмеялся. Гита тоже не могла удержаться от смеха. Но она тут же спохватилась и серьез-го спросила:
— Друзья, а вы не думаете, что заходите слишком далеко?
— Здесь никто не слышит,— ответил шофер.— И, в конце концов, все говорят...
— За такие разговоры сажают за решетку,— заметила Гита, на что шофер равнодушно ответил:
— Всех не пересажают... Потом обратился ко мне:
— А ваша супруга, видимо, придерживается другого мнения.
— Нет, почему же? — произнес я неопределенно, еще крепче прижимая Гиту к себе.
— Если есть голова на плечах, другого мнения быть не может,— заключил шофер.— Вы где сойдете?
— В долине, у моста,— ответил я.
Мы свернули с шоссе и въехали в Сигулду. Городок утопал в белой пене вишневых садов. По улицам шли туристы с рюкзаками и палками. Они направлялись к отвесным берегам просторной долины Гауи, где было множество пещер, где все цвело и над речными затонами разносились соловьиные трели.
На прощанье шофер сказал, как будто извиняясь:
— Я, наверное, надоел вам своей болтовней.
— Все было чудесно,— ответил я.
Он пожелал нам всего наилучшего и повернул обратно.
Глава 9
ЧУДНОЕ МГНОВЕНИЕ
Левым берегом реки мы шли вверх по течению, взбираясь все выше и выше по отлогим кручам. Узкие тропки петляли вверх и вниз среди зеленых крон деревьев, среди цветущей черемухи, а в просветах виднелись заводы Гауи, подернутые голубой дымкой, и повсюду было много народу, как обычно в субботу. Мы взобрались на гору Художников и присели отдохнуть под «грибок». Под нами стремительно катила свои воды река, мерцая на солнце туманными заводями. А на той стороне долины из зеленых кущ поднималась круглая полуразвалившаяся башня замка Турайды, словно дряхлая беспомощная старушка, покинутая всеми на берегу, которая никак не осмелится спуститься с кручи по извилистой лестнице.
— Как красиво! — воскликнула Гита. Где-то совсем близко заливался соловей.
— Ты знаешь, что это за птица? — спросил я. Гита рассмеялась.
— Воробей...
Потом, взявшись за руки, мы не спеша спустились по длинной крутой лестнице в долину. С трудом продравшись сквозь гущу молодого ольшаника, остановились на пологом песчаном берегу. Гита сняла туфли, чулки и, приподняв юбку, вошла в воду.
— А-на-тол! — громко крикнула она, и далекие берега отозвались звонким эхом:
— А-на-тол!.. А-на-тол!.. А-на-тол!
— Гита, Гита, Гита! — теперь крикнул я, и когда над долиной прокатилось эхо, мы смеялись, как счастливые дети.— Я люблю тебя! — кричал я во весь голос, и берега отзывались: «Я люблю тебя... люблю тебя... люблю».— Давай искупаемся,— предложил я.
— Иди, милый. Я не могу. Маленький Анатол простудится.
— Хорошо, тогда пускай он посидит на берегу, а большой Анатол искупается.
Я забыл дома плавки, пришлось раздеться в густом ивняке. Прыгнув в холодную воду, я поплыл к тому месту, где оставил Гиту. Она сидела на песке, опустив босые ноги в воду.
— Тебе не холодно?
— Что ты, вода как парное молоко,— ответил я, с трудом сдерживая дрожь.— А как себя чувствует маленький Анатол?
— Он просит папу не заплывать далеко.
— Скажи ему, что у него сильный папа,— хвастал я.— По правде сказать, вода очень холодная. Словно иголками колет.
— Он просит тебя вылезти на берег. Ты простудишься.
— Сейчас поплыву обратно.
Но течение было сильное, и я не мог побороть его.
— Закрой глаза! Я выйду здесь.
Гита закрыла глаза, и я, лязгая от холода зубами, выбрался на берег.
— Можно смотреть? — спросила она.
— Нет, пока нельзя.
Но она уже открыла глаза.
— Ты весь дрожишь. Простудишься!
Она набросила мне на плешь свое пальто. Я побежал в кусты одеваться. Бег согрел меня, и я чувствовал себя хорошо, как никогда. Вернувшись, застал Гиту в глубокой задумчивости с букетиком цветов в руке.
— О чем ты думаешь?
— О тебе. Ты сошел с ума. Здесь такое сильное течение, а тебе все нипочем. Могло в омут затянуть. Разве мало в Гауе тонут?
— Не бойся, я хорошо плаваю и тонуть не собираюсь.
— С тобой невозможно говорить серьезно,— сказала Гита.— Пойдем отсюда, мне здесь не по себе.
Снова взявшись за руки, мы отправились дальше. По всей долине вдоль реки были разбросаны крестьян ские усадьбы.
— Где мы заночуем? — спросила Гита.
— В Чертовой норе,— ответил я.
— Нет, милый. Мне страшно. Лучше в стогу сена.
— В таком случае нам придется приехать сюда через месяц-другой. Сено еще не скошено.
Гита рассмеялась.
— Неужели? Почему же тогда в рижских парках уже косят траву?
— Это совсем другое дело. Люди, не знающие деревни, только наполовину люди. Сенокос начинается в конце июня, а сейчас май.
— Как же нам быть? — воскликнула Гита.— Где мы заночуем?
— Заберемся в чей-нибудь сарай.
— Никогда не спала в сарае,— сказала Гита.— Ладно, переспим в сарае.
— Решено! — произнес я уверенно, словно имел уже что-то на примете.— Заночуем в сарае.
— А мыши водятся в сараях? Я ужасно боюсь мышей...
Дорогу нам пересек ручей. Ранней весной, когда на кручах Гауи таяли снега, все его русло заполнялось водой, а теперь по дну петлял обмелевший, но беспокойный поток. Я взял Гиту на руки.
— Если перенесу тебя, что мне за это будет?
— Дай подумать. Нет, лучше скажу вечером.
Я перенес ее на другой берег и положил в густую траву.
Как чудесно пахнут твои волосы! Ты все-таки применяешь продукцию отца, не иначе.
Гита звонко рассмеялась.
— Сумасшедший! Его продукция — сплошная подделка!
— Подделка? — разыграл я удивление, чтобы подразнить Гиту.— Зачем же ее подделывать?
— Я же сказала тебе. Чтобы больше заработать.
— Но ведь это обман,— продолжал я притворно возмущаться.
Гита не хотела понимать шуток и потому набросилась на меня:
— А ты что, с луны свалился! У нас всюду обман. У нас все обманывают. Только каждый делает это по-своему, чтобы его не поймали. Ради денег они готовы продать и честь, и совесть, и все, все... Они обманывают даже родных. Я могу доказать...
— Докажи.
— Но я должна говорить о своей семье. И опять это отец.
— В чем же он грешен на сей раз?
— Он живет с одной из своих сотрудниц. Для нее он ничего не жалеет, а когда я...
— Может, это все неправда?..
— Это правда, Анатол. И стоит мне подумать об этом как я... И в тебе начинаю сомневаться.
— Во мне! Как ты можешь во мне сомневаться? Гита молчала.
— Ты должна мне ответить, почему ты во мне сомневаешься!
— Не будем об этом, Анатол. Может, мне это только кажется.
— Все равно ты обязана сказать. Между нами не должно быть никаких неясностей.
— Хорошо, я скажу,— едва слышно проговорила Гита.— Иногда я... Иногда я думаю... Может, и ты меня обманываешь.
— Гита! — воскликнул я, но она с грустью продолжала:
— Может, ты только говоришь, что любишь, а сам думаешь что-то другое.
— Гита. У меня нет никого, кроме тебя. У меня только ты.
— Ты можешь это доказать? Я смутился.
— Видишь ли, дорогая,— сказал я, подыскивая слова,'— не так-то просто сразу доказать свою любовь. Ее могут доказать только годы.
— Пройдут годы, и вдруг окажется, что ты меня не любишь. А я к тебе привяжусь, у меня будет ребенок. И> может, не один...
— Второй будет девочка, мы назовем ее Гитой.
— Вот видишь,— рассмеялась Гита,— с тобой нельзя серьезно говорить.
Мы покинули бурлящий ручей в прекрасном настроении.
— Ведь ты не сердишься на меня? — через некоторое время спросила Гита.
Я в недоумении пожал плечами.
— За что?
— За то, что я усомнилась в тебе.
— Но как ты могла усомниться?
— Не то чтобы я усомнилась, Анатол,— сказала она, взглянув на меня так, словно просила прощения.— Но, видишь ли, кругом столько обмана, мне трудно представить, что в мире есть хоть один человек, который не способен на это.
— Ты преувеличиваешь, Гита. В мире много чудесных людей, чистых, честных, готовых жертвовать собой.
Гита недоверчиво покачала головой.
— Нет, Анатол. Если они есть, их совсем немного.
— Их много, Гита. Очень много.
— Ну кто, например? — спросила Гита.
— Например, Борис.
— Опять Борис!
— Он замечательный человек. Я ведь говорил тебе: он едет сражаться в Испанию.
— Значит, у него имеются на то свои резоны,— сказала Гита.— Ведь он не военный. Наверное, даже в армии не служил.
— Ну и что же? Он там научится воевать. А какие у него могут быть резоны? Какую выгоду он может извлечь для себя? Смерть? Нет, он замечательный человек. Жаль, что ты его так мало знаешь...
Мы остановились у длинной крутой лестницы, ведущей на вершину холма, поросшего густым лесом.
— Вперед, мой энтузиаст и мечтатель, вперед наверх! — скомандовала Гита.— Мне хотелось бы устать до изнеможения, чтобы ночью спать как убитой.
— С каких это пор ты плохо спишь по ночам?
— С тех пор, как тебя арестовали. Только усну — один и тот же сон: тюрьма, ты лежишь на каменном полу весь в крови, и какой-то мерзавец пинает тебя ногами.
— Не так уж страшно меня били.
— Опять ты говоришь неправду,— с упреком сказала Гита.— Как я могу тебе доверять после этого? Доктор Тибет мне все рассказал. Ты был на волоске от смерти.
— Зато теперь я цепко держу жизнь за волосы, и потому да снятся тебе радужные сны. Теперь мы всегда будем вместе: я, ты и маленький Анатол. Мы уедем в Париж...
— Может, лучше нам поехать в Бухарест? — сказала Гита. У моей мамы там родные...
— Нет, Гита, там тоже фашисты. Едем в Париж.
— Мы поедем вместе, да?
— Смотря по обстоятельствам, но в Париже непременно встретимся. Борис сказал, что уезжать надо скорее, иначе меня снова арестуют. Скажи своей маме, чтобы она оформляла тебе заграничный паспорт.
— Прямо сейчас?
— Да, прямо сейчас.
— А может, тебе лучше не ходить в полицию? Ты можешь спрятаться у нас на даче, я поговорю с мамой.
— Нет, я должен зарегистрироваться. Иначе навлеку на себя подозрения.
— Когда нам надо выехать? — спросила Гита.
— Чем скорее, тем лучше. Тебя-то никто не задержит, можешь быть спокойна.
— А если задержат тебя?
— Не задержат. Не унывай, все устроится как нельзя лучше.
Мы поднимались все выше и выше по крутой лестнице. Навстречу спускались березы, липы, клены, изредка попадались ели. Листва каждого дерева имела свой оттенок — просто зеленый, нежно-зеленоватый, с желтым отливом, огненно-румяный... Весна щедро осыпала тенистый склон одуванчиками, ветреницей, первоцветом и другими цветами, названия которых мы не знали. С цветка на цветок порхали бабочки, гудели пчелы, шмели. В густых ветвях седой ели стучал дятел, а чуть подальше, на макушке огромной березы, куковала кукушка. Гита слушала коварную птицу и считала:
— Один, два, три...
— Что ты считаешь? — спросил я.
— Сколько дней нам осталось пробыть на родине. Она досчитала до тридцати.
— Кукушка врет,— сказал я.
— Пускай, она красиво врет.
— Тебе больно уезжать?
— Конечно. И маму жалко. У меня очень хорошая мать, Анатол.
Лестница кончилась. Мы поднялись на самое высокое место берега. Отсюда тропинка сбегала в овраг, к полноводному ручью. Держась за стволы, цепляясь за гибкие прутья орешника, мы спустились вниз по крутому склону. Вместо мостика поперек ручья лежал поваленный бурей вяз, весь обросший мхом. Осторожно балансируя, мы прошли над бурлящим потоком.
— Деревья умирают точно так же, как люди,— сказала Гита,— только их никто не хоронит.
— Деревья умирают без боли и страданий,— добавил
я.— И деревья не знают, что они умирают. Их валит буря, но они не знают, кто их свалил.
— Людей тоже валит буря...
— Да, в этом они схожи. Во всем остальном различны.— Я обнял Гиту за плечи, легонько тряхнул.— Давай веселиться! Мы здесь в последний раз.
— Ты прав, давай веселиться! — воскликнула Гита.— Зачем ломать голову и грустить? Жизнь прекрасна!
По узкой расщелине оврага юркая тропинка привела нас к высокой красной скале с черной пещерой. Мы залезли в нее. Там было сыро и прохладно, как в погребе.
Стены пещеры были покрыты именами, датами, разными надписями. И мы решили добавить к ним еще одну — в память о своем посещении. Уцепившись за корни деревьев, я взобрался почти под самый потолок. Достал из кармана нож.
— Так что мы напишем?
— Что-нибудь, Анатол.
— Ты говоришь — жизнь прекрасна?
— А ты в этом сомневаешься?
— Я так и напишу на стене. ' — Идет!
Когда надпись была готова, я спустился вниз, и мы отправились обратно в долину Гауи. Близился вечер, время было думать о ночлеге. Мы торопились до захода солнца добраться до какого-нибудь хутора. Птицы постепенно умолкали, и только соловьиный хор раздольно разливался по долине. Солнце было уже низко, вот-вот скроется на том берегу. Туман, белый, прозрачный, словно шелк, поднимался над водой и стелился по долине. Из прибрежной ивы вспорхнула и скрылась голубая птица. Мы молча шли.
Где-то вдали за присмиревшими чащами лаяли собаки, мычали коровы, блеяли овцы. Там было жилье, и мы спешили прийти туда засветло. В чуткой тишине с того берега временами доносился смех таких же запоздалых гуляк, как мы, а из-за кустов у заводи жарко сверкал огромный костер, и вокруг него суетились молодые люди.
— Может, проведем эту ночь у костра? — предложила Гита. Но мне никого не хотелось видеть, и потому я только прибавил шагу.
Мы остановились у старого крестьянского дома. Он стоял на одном из рукавов Гауи. У самого протока цвел
пышный куст черемухи, а под ним примостился небольшой сарай.
— Вот бы здесь заночевать! — воскликнула Гита.
— Если только есть сено. Надо узнать.
По узкой липовой аллее мы вошли во двор. На пороге дома сидел парень и мыл в ведре ноги. Рядом на земле валялись грязные кожанцы. Парень, наверное, только что вернулся с поля.
—^ Вы хозяин дома? — обратился я к нему.
— Разве я похож на хозяина? — весело отозвался парень.— Хозяина нет, в Ригу уехал. А сама дома, входите.
Я постучался. За дверью залаяла собака.
— Не кусается?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52