Здесь нам будет хорошо, правда9
— Конечно,— ответил я бодро.
— Я привезла твои университетские документы,— сказала она.— Ты будешь учиться, а я годик понянчу маленького Анатола. Потом будем вместе учиться. Мама нам поможет. Ты написал отцу?
Я пересказал содержание письма, и Гита отругала меня:
— Какой упрямый! Неужели не мог написать поласковей? Зачем его огорчать? Не будь таким злюкой. В конце концов он твой отец, он любит тебя.
— Ты права. Я напишу.
Солнце скрылось за высоким домом. Мы ушли с балкона. Гита надела светлый свободный костюм, и мне было велено облачиться в парадную форму. Мой дорожный костюм изрядно обносился. Я надел светло-серый пиджак и брюки-гольф. Взяв Гиту под руку, я подвел ее к зеркалу.
— Чем плоха парочка? — сказал я.
— Парочка хоть куда! Другой такой не найти... Зазвонил телефон. Это была госпожа Юдина. Она уже
оделась и ждала нас. Пообедав в ресторане отеля, мы пошли погулять по городу.
На улице было нестерпимо душно, и мы направились к набережной Сены, откуда веяло прохладой. Госпожа Юдина с тревогой посматривала на дочь и время от времени осведомлялась, как она себя чувствует.
— Хорошо,— весело отвечала Гита. Потом она сказала:
— Ты знаешь, мама, у меня такое ощущение, будто я вновь родилась.
— А ты помнишь, что сказал доктор Тибет?
— А что он сказал? — вмешался я.
— Ну, что же ты молчишь? Расскажи Анатолу.
— Пустяки! — отрезала Гита.— Все доктора паникеры. Ведь ты таким не будешь, правда, Анатол?
— Что он сказал?
Гита молчала, сжав губы, вместо нее заговорила мать.
— Он сказал, что Гита должна быть очень осторожна. Если боли повторятся, нужно немедленно лечь в больницу. В дороге у нее уже был приступ, она чуть не кричала. И представляете, это случилось в Германии... Что, если бы там пришлось лечь в больницу!..
— Мама, зачем ты все рисуешь Анатолу в мрачных красках?
— Чтобы он заботился о тебе,— ответила мать, тля-дя на меня.— Все началось с вашего ареста. Потому-то я поехала вместе с ней. Боялась отпустить одну. Кто знает...
— Мама, прошу тебя, перестань! — взмолилась Гита.— Лучше пускай Анатол покажет нам Париж. Давайте осмотрим метро. Не представляю, как это под землей ходят поезда. В Арденнах мы мчались длинными тоннелями. Наверное, здесь то же самое* да?
— Примерно. Только в метро и сама станция находится под землей,— пояснил я.— Туда надо спускаться по лестнице. Не будет ли тебе тяжело?
— Не делайте из меня грудного ребенка. Даже если здоровому человеку твердить с утра до вечера, что он больной, то он и вправду заболеет.
Мы спустились в метро. Я повез их на Всемирную выставку, но мои дамы скоро устали от жары, и мы на такси вернулись домой.
Расставаясь в вестибюле, мы условились, отдохнув немного, часа через два поехать на Монмартр, однако в лифте Гите стало плохо.
— Знаешь,— сказала она,— вы с мамой, кажется, накликали беду. У меня немножко болит. Только ты не волнуйся. Боль совсем пустяковая, совсем-совсем. Я отдохну, и все пройдет. Это даже не боль, просто отзвук боли. Я приму лекарство и прилягу.
Пока Гита раздевалась, я приготовил постель. В комнате все еще было душно, и вместо одеяла я постелил простыню.
— Поцелуй меня! — попросила Гита, и я поцеловал ее.— Может, ты тоже поспишь?
— Нет, я просто посижу.
— Где ты будешь сидеть?
— В соседней комнате. У стола.
— Дверь не закрывай, чтобы я могла тебя видеть. Мне нравится смотреть на тебя.
— А мне на тебя.
— Я, наверное, сейчас выгляжу ужасно. Прости ме-дя, милый. Я отдохну, ты меня не узнаешь. Подай мне воды, пожалуйста.
Я принес ей стакан воды, она выпила лекарство и легла. Я вышел в соседнюю комнату, подсел к столу и развернул газету.
— Вот так хорошо,— сказала Гита.— Так я могу тебя видеть. Посиди, пока я не усну.
— Спи, милая, я не буду тебя беспокоить.
— Ты нисколько меня не беспокоишь.
— А когда проснешься, позови меня.
— Хорошо, милый, до свиданья.
— До свиданья. Тебе не больно?
— Совсем не больно. До свиданья...
Все газеты в один голос утверждали, что положение в Испании день ото дня обостряется. На севере шли кровопролитные бои за Бильбао. Фашисты стянули туда громадное количество живой силы и техники.
Некоторые газеты утверждали, что на стороне генерала Франко сражаются главным образом иностранцы — иностранный легион, марокканские стрелки и кавалерия, гитлеровские танки, авиация, артиллерия, моторизованные дивизии фашистской Италии, ирландские батальоны фашистов-добровольцев, части регулярной португальской армии... И я представил себе, как в Риге гнусный нацистский агент Ган потирает руки, прочитав сообщения о трудностях республики. Если только он не сыграл уже в шпик от острого приступа астмы, наверное, сейчас морочит голову новому жильцу бредовыми идеями о германском мировом господстве. Как блестели его глазки, когда он хрипел мне над ухом: «Франция разжирела, спилась, выродилась. Гитлер мизинцем может раздавить ее, как яичную скорлупу...» Нет, господин Ган! Я чуть не крикнул забывшись. Теперь я знаю Францию лучше, чем вы, жалкий нацистский прихвостень. Во Франции живут люди, твердые, как кремень. Они не дадут сломить себя. Они не пощадят своей жизни в борьбе за свободу. Я верю в них!
Пока я читал газеты и мысленно препирался с Ганом, Гита уснула. По своему обыкновению, она спала, откинув голову, приподняв подбородок. Во сне она была совсем такой же, как прежде, только уголки губ как-то болезненно опущены, в них залегли морщинки, которых раньше я не замечал. Я смотрел на нее, и у меня защемило сердце. Придет время, подумал я, народ Латвии разгонит эту свору мерзавцев, и тогда я отомщу за тебя, Гита. Им придется ответить за свои бесчинства и преступления. Напрасно доктор Гибет опускает руки, полагая, что лавина фашизма все уничтожит. Недавно на митинге я понял: нет ка земле такой силы, которая могла бы уничтожить жизнь и свободу!
Глава 20
ИСПЫТАНИЕ
Гита уже не вставала. Вечером у нее начались сильные боли. Я побежал вниз посоветоваться с матерью. Но и она не знала, что делать. Мы поспешили вернуться к Гите. Она металась в постели и, стиснув зубы, тихо стонала. На все вопросы отвечала одно и то же:
— Не беспокойтесь, это не страшно... Скоро пройдет...
Но боль не проходила, и мы решили вызвать врача. Врач сказал, что у Гиты начинаются преждевременные роды, и посоветовал отправить ее в больницу.
Мать одела Гиту, и мы повезли ее в родильный дом, рекомендованный врачом. За всю дорогу она не проронила ни слова, только крепко сжимала мою руку. На вопросы отвечала болезненной улыбкой и молчаливыми кивками.
Когда мы были почти у цели, Гита сказала:
— Не забудешь?
— Никогда, дорогая... Как себя чувствуешь?..
— Будешь вспоминать?
— Всегда.
— Хорошо, мой...
— Как ты себя чувствуешь?
Она улыбнулась и ничего не ответила. Наверное, ей было трудно говорить.
Машина въехала во двор родильного дома. Гиту сейчас же увел старый, почтенной наружности доктор. На прощанье она крепко пожала мне руку и глянула на меня своими прекрасными, усталыми и грустными глазами. Она не сказала, а едва слышно прошептала:
— Не волнуйся, все будет хорошо.
— Может, мне остаться?
— Не надо, иди. А завтра...
— Я приду к тебе завтра рано утром.
— Мы будем ждать.
Она, наверное, имела в виду себя и маленького Ана-тола.
Я повторил:
— Завтра рано утром...
Мать обняла Гиту. Она не проронила ни слова — молча целовала дочь, и на глазах у нее сверкали слезы. Гита болезненно улыбнулась нам на прощанье.
— Я родила ее в страшных мучениях,— всхлипывая, сказала мать, когда мы остались вдвоем.— Мне пришлось тогда сделать операцию. Я потеряла много крови. Но ей будет легче. Дай бог!
Мы сели в такси.
— В отель? — спросил я.
— Хотелось бы немного рассеяться, а то так тяжело на душе,— ответила мать.— Давайте посидим где-нибудь в тихом, спокойном месте...
Мы вышли у небольшого кафе в Латинском квартале. Само кафе гудело, как пчелиный улей, а на тротуаре почти все столики были свободны.
— Здесь очень мило. И не жарко,— сказала госпожа Юдина.
Мы сели за крайний столик, попросили себе мороженого и кофе. В открытой машине к кафе подкатил художник, выгрузил на панель целую кучу своих картин, предложил и нам по дешевке что-нибудь купить из своих творений — броско, пестро намалеванные цветы, виды улочек Монмартра, набережной Сены. Убедившись, что мы не проявляем никакого интереса к его мазне, он сел за столик и заказал себе вина. Но тут же к нам привязался другой коммерсант, весь, как верблюд, обвешанный персидскими ковриками. Я попросил официанта последить* чтобы к нам никто не приставал, и он в два счета прогнал торговца. Мы остались одни.
— Вот видите, как получилось,— вздохнула мать, и я понял, что она говорит о Гите.— Потому-то я боялась отпустить ее одну. Пробовала уговорить ее остаться в Риге, лечиться у доктора Тибета. Сначала будто согласилась, но потом получила ваше письмо. Самовольно ушла из клиники. Вижу, ее не удержишь, и решила ехать вместе с ней. Отпустить одну было бы безумием, приступ мог повториться в любую минуту. Ума не приложу, с чего это все!
— Ведь она была арестована,— сказал я.
— Да, знаю. Из-за вас. Ее продержали три дня. Вы полагаете, в этом причина?
Она, видимо, не знала, что было с Гитой во время ареста, и я решил ей ничего не рассказывать. И" без того чувствовал себя виноватым. Поэтому я ответил:
— Вполне возможно, что это явилось причиной. Иногда тяжелые переживания ведут к осложнениям.
— Да, все может быть,— согласилась мать.— Она так переживала ваш арест и все ваши невзгоды.
— Мне очень жаль, что так получилось. Простите. Я постаргюсь за все отплагпгь...
Мать прршужденно засмеялась.
— Глупости. Пусть ото вас не тревожит. Гита у меня единственная дочь. Я безумно люблю ее. Она любит вас. Вы для меня все равно что родной. У меня ведь больше никого нет — она и вы. Я готова отдать все, только бы с пей ничего не случилось.
— Мне кажется, все будет хорошо,— старался я успокоить ее.— Гита выносливая, сильная, смелая.
Мать тяжело вздохнула.
— Прежде ни за что бы не поверила, что в Латвии творятся подобные вещи! Если б это случилось в Германии — другое дело, но в Латвии!..
— Фашисты всюду одинаковы.
— Какой-то кошмар! — возмущалась мать.— Вас чуть не прикончили. Гиту — невинного ребенка — схватили, будто страшную преступницу. Скажите, что это значит, как это все объяснить?
Вопрос показался мне слишком наивным.
— По-моему, госпожа Юдина, это означает, что между немецкими фашистами и нашими ке так уж велика разница. Те же раки, только в другой кошелке.
— Да, наверное,— серьезно согласилась она.— Только прежде мы не замечали этого.
— Прежде нам не приходилось испытать это на собственной шкуре. Лошадь лишь тогда убеждается в жестокости возницы, когда ей на спину опустится кнут.
— Удачно сказано,— заметила госпожа Юдина.— Вы получили жестокий удар. Только бы все кончилось хорошо!
— Вот увидите, все будет хорошо,— снова повторил я, хотя сам насилу сдерживал волнение. Она посмотрела на меня, словно желая проверить искренность моих слов, и, не заметив ничего подозрительно, сказала:
— Завтра купим детскую колясочку. На больших колесах. Меньше будет набиваться пыли. Вы завтра измерьте лифт. Коляска должна помещаться в лифте. Почему вы сняли номер так высоко? Это неудобно. Гите будет тяжело. С ребенком лучше всего жить на первом или втором этаже.
Я вспомнил укоры Дика.
— Вы правы. Придется потом переехать.
— Да, да, непременно. Может, подыскать квартирку? Что за жизнь в гостинице!
— Надо подумать.
— Конечно, это будет немного дороже, зато удобнее. Я постараюсь помочь вам. Ведь ваш отец тоже не оставит вас, правда?
— Разумеется,—- ответил я, хотя был далеко не уверен в этом.— Я написал ему, но ответа пока не получил.
Я расплатился, и мы пешком отправились в отель. Мы расстались в лифте. Когда госпожа Юдина вышла, Пьер озабоченно спросил:
— С вашей женой случилось несчастье?
— Мы отвезли ее в больницу.
— Очень сожалею,— сказал он вежливо.— Она мне понравилась. Она, наверное, очень хорошая.
— Да, Пьер,— ответил я.— Она ждет ребенка.
— Ребенка?! — удивился Пьер.— А я не заметил, что...— Он не докончил, смутился.— У моей сестры Жанны тоже недавно родился ребенок, маленький-маленький, как улиточка.
— Когда-то и мы были такими,— сказал я, и, пожелав друг другу покойной ночи, мы расстались.
Придя в свой номер, я повалился на диван и долго лежал неподвижно, глядя в спальню через открытую дверь. Там, казалось, прошел ураган. На полу валялась подушка. Постель Гиты была в беспорядке, повсюду висели ее вещи. Все было так, как до ухода Гиты в больницу, только самой Гиты не было. У меня не хватило сил встать и прибраться.
...Было уже поздно. Я позвонил в больницу. К телефону подошел дежурный врач.
— Никаких изменений,— сказал он и повесил трубку.
Я снова набрал номер.
— С вами говорит муж пациентки Гиты Юдиной. Скажите, все кончилось?
— О чем вы говорите! — сердито ответил тот же голос.— Мы спасем ее. Мы постараемся спасти. Она сейчас в операционной.
Я онемел, я не мог произнести ни" слова. На другом конце повесили трубку. Почему в операционной? Не перепутал ли он? Гита в операционной? Значит, осложнения. Конечно, преждевременные роды всегда связаны с осложнениями, но рна выдержит. У нее крепкий организм, она сильная, смелая, она выдержит. Завтра же все пройдет. Только бы поскорей кончалась эта ночь, эта страшная ночь!
Я вышел на балкон и долго бессмысленно глядел на город, в освещенных артериях которого пульсировала жизнь. Потом я подумал, что надо обо всем сообщить Гитиной матери. Я снял трубку, набрал номер. Отозвался усталый голос.
— Это я, Анатол,— сказал я.— Я только что звонил в больницу.
— Ну и что же, что? — забеспокоилась она, и я сообразил, что не нужно было звонить. Дежурный мог перепутать.
— Что же вы замолчали? Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего... ничего особенного,— бормотал я.— Никаких перемен. Все протекает нормально. Простите за беспокойство.
— Хорошо, что позвонили, Анатол,— с облегчением сказала мать.— Я никак не могла уснуть. В голову лезет всякий вздор. Вы тоже поспите, уже поздно. Ложитесь спать, Анатол. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — отозвался я так тихо, что она, наверное, не расслышала. «Идиот! — обругал я себя, бросив трубку.— Зачем нужно было звонить и так глупо обманывать! А что, если в самом деле что-то случилось? Как ты ей завтра посмотришь в глаза? Идиот, какой идиот!..»
Чтобы разогнать тревожные мысли, я решил прибраться в спальне. Я застелил Гитину постель, аккуратно сложил чемоданы, сменил воду в вазах. Розы были совсем свежие, чудесно пахли, а тонкие длинные стебли гвоздик согнулись под тяжестью крупных цветов. «Завтра,— подумал я,— куплю цветы и отнесу Гите в больницу. Может быть, чайные розы? Они не слишком яркие, и аромат у них тонкий. Да, я куплю большой букет чайных роз и отнесу рано утром,, как только откроют ворота больницы. Я поеду один, пока мать не проснулась, все разузнаю... Потом вернусь в отель, расскажу ей обо всем, и она будет рада, что все обошлось благополучно».
Я лег на спину, то и дело поглядывая на часы. Время ползло черепашьим шагом, утро медлило, и я наконец заснул. Спал недолго, меня разбудил удивительный сон. С гор неслась лавина. Камни падали на грудь, били по голове, по ногам. Рядом стоял доктор Гибет и, усмехаясь, говорил: «Ведь я предупреждал. Мы всего-навсего маленькие камешки, сорванные и влекомые страшной лавиной. Мы безропотно роем самим себе могилы». Я хотел возразить ему, но не успел. Хотел позвать кого-нибудь
1 П Л
на помощь, но язык не ворочался. Наконец мне все-таки удалось крикнуть, и я проснулся. Дверь на балкон была открыта настежь. За башнями собора Нотр-Дам серебристой птицей вставал рассвет.
Я вскочил, бросился к телефону, снял трубку, но так и не решился набрать номер — положил трубку на место. Что-то звякнуло. Не звонит ли кто-то за дверью? Затаив дыхание я прислушался, но звук не повторился. Может, у меня начинались галлюцинации? Я снова снял и снова бросил трубку. Телефон сердито звякнул — только тогда я сообразил, что этот звук и перепугал меня. Нет, я не в силах звонить! Дождусь утра и пойду сам.
Голова была точно свинцом налита. Чтобы разогнать усталость, я встал под душ. Холодная вода хорошо освежала, а когда растерся жесткой льняной простыней, почувствовал себя совсем бодро. Быстро оделся, спустился вниз. Дверь в отеле была еще заперта, швейцар дремал.
— Куда вы так рано? — удивился он, выпуская меня. Я не ответил. Выбежав на улицу, пешком отправился
в больницу. Магазины были закрыты, я завернул на рынок и купил семь чудесных чайных роз. Как-то Гита сказала, что это число приносит ей счастье.
Когда я пришел в больницу, солнце уже висело над крышами, но сторож не хотел меня пускать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
— Конечно,— ответил я бодро.
— Я привезла твои университетские документы,— сказала она.— Ты будешь учиться, а я годик понянчу маленького Анатола. Потом будем вместе учиться. Мама нам поможет. Ты написал отцу?
Я пересказал содержание письма, и Гита отругала меня:
— Какой упрямый! Неужели не мог написать поласковей? Зачем его огорчать? Не будь таким злюкой. В конце концов он твой отец, он любит тебя.
— Ты права. Я напишу.
Солнце скрылось за высоким домом. Мы ушли с балкона. Гита надела светлый свободный костюм, и мне было велено облачиться в парадную форму. Мой дорожный костюм изрядно обносился. Я надел светло-серый пиджак и брюки-гольф. Взяв Гиту под руку, я подвел ее к зеркалу.
— Чем плоха парочка? — сказал я.
— Парочка хоть куда! Другой такой не найти... Зазвонил телефон. Это была госпожа Юдина. Она уже
оделась и ждала нас. Пообедав в ресторане отеля, мы пошли погулять по городу.
На улице было нестерпимо душно, и мы направились к набережной Сены, откуда веяло прохладой. Госпожа Юдина с тревогой посматривала на дочь и время от времени осведомлялась, как она себя чувствует.
— Хорошо,— весело отвечала Гита. Потом она сказала:
— Ты знаешь, мама, у меня такое ощущение, будто я вновь родилась.
— А ты помнишь, что сказал доктор Тибет?
— А что он сказал? — вмешался я.
— Ну, что же ты молчишь? Расскажи Анатолу.
— Пустяки! — отрезала Гита.— Все доктора паникеры. Ведь ты таким не будешь, правда, Анатол?
— Что он сказал?
Гита молчала, сжав губы, вместо нее заговорила мать.
— Он сказал, что Гита должна быть очень осторожна. Если боли повторятся, нужно немедленно лечь в больницу. В дороге у нее уже был приступ, она чуть не кричала. И представляете, это случилось в Германии... Что, если бы там пришлось лечь в больницу!..
— Мама, зачем ты все рисуешь Анатолу в мрачных красках?
— Чтобы он заботился о тебе,— ответила мать, тля-дя на меня.— Все началось с вашего ареста. Потому-то я поехала вместе с ней. Боялась отпустить одну. Кто знает...
— Мама, прошу тебя, перестань! — взмолилась Гита.— Лучше пускай Анатол покажет нам Париж. Давайте осмотрим метро. Не представляю, как это под землей ходят поезда. В Арденнах мы мчались длинными тоннелями. Наверное, здесь то же самое* да?
— Примерно. Только в метро и сама станция находится под землей,— пояснил я.— Туда надо спускаться по лестнице. Не будет ли тебе тяжело?
— Не делайте из меня грудного ребенка. Даже если здоровому человеку твердить с утра до вечера, что он больной, то он и вправду заболеет.
Мы спустились в метро. Я повез их на Всемирную выставку, но мои дамы скоро устали от жары, и мы на такси вернулись домой.
Расставаясь в вестибюле, мы условились, отдохнув немного, часа через два поехать на Монмартр, однако в лифте Гите стало плохо.
— Знаешь,— сказала она,— вы с мамой, кажется, накликали беду. У меня немножко болит. Только ты не волнуйся. Боль совсем пустяковая, совсем-совсем. Я отдохну, и все пройдет. Это даже не боль, просто отзвук боли. Я приму лекарство и прилягу.
Пока Гита раздевалась, я приготовил постель. В комнате все еще было душно, и вместо одеяла я постелил простыню.
— Поцелуй меня! — попросила Гита, и я поцеловал ее.— Может, ты тоже поспишь?
— Нет, я просто посижу.
— Где ты будешь сидеть?
— В соседней комнате. У стола.
— Дверь не закрывай, чтобы я могла тебя видеть. Мне нравится смотреть на тебя.
— А мне на тебя.
— Я, наверное, сейчас выгляжу ужасно. Прости ме-дя, милый. Я отдохну, ты меня не узнаешь. Подай мне воды, пожалуйста.
Я принес ей стакан воды, она выпила лекарство и легла. Я вышел в соседнюю комнату, подсел к столу и развернул газету.
— Вот так хорошо,— сказала Гита.— Так я могу тебя видеть. Посиди, пока я не усну.
— Спи, милая, я не буду тебя беспокоить.
— Ты нисколько меня не беспокоишь.
— А когда проснешься, позови меня.
— Хорошо, милый, до свиданья.
— До свиданья. Тебе не больно?
— Совсем не больно. До свиданья...
Все газеты в один голос утверждали, что положение в Испании день ото дня обостряется. На севере шли кровопролитные бои за Бильбао. Фашисты стянули туда громадное количество живой силы и техники.
Некоторые газеты утверждали, что на стороне генерала Франко сражаются главным образом иностранцы — иностранный легион, марокканские стрелки и кавалерия, гитлеровские танки, авиация, артиллерия, моторизованные дивизии фашистской Италии, ирландские батальоны фашистов-добровольцев, части регулярной португальской армии... И я представил себе, как в Риге гнусный нацистский агент Ган потирает руки, прочитав сообщения о трудностях республики. Если только он не сыграл уже в шпик от острого приступа астмы, наверное, сейчас морочит голову новому жильцу бредовыми идеями о германском мировом господстве. Как блестели его глазки, когда он хрипел мне над ухом: «Франция разжирела, спилась, выродилась. Гитлер мизинцем может раздавить ее, как яичную скорлупу...» Нет, господин Ган! Я чуть не крикнул забывшись. Теперь я знаю Францию лучше, чем вы, жалкий нацистский прихвостень. Во Франции живут люди, твердые, как кремень. Они не дадут сломить себя. Они не пощадят своей жизни в борьбе за свободу. Я верю в них!
Пока я читал газеты и мысленно препирался с Ганом, Гита уснула. По своему обыкновению, она спала, откинув голову, приподняв подбородок. Во сне она была совсем такой же, как прежде, только уголки губ как-то болезненно опущены, в них залегли морщинки, которых раньше я не замечал. Я смотрел на нее, и у меня защемило сердце. Придет время, подумал я, народ Латвии разгонит эту свору мерзавцев, и тогда я отомщу за тебя, Гита. Им придется ответить за свои бесчинства и преступления. Напрасно доктор Гибет опускает руки, полагая, что лавина фашизма все уничтожит. Недавно на митинге я понял: нет ка земле такой силы, которая могла бы уничтожить жизнь и свободу!
Глава 20
ИСПЫТАНИЕ
Гита уже не вставала. Вечером у нее начались сильные боли. Я побежал вниз посоветоваться с матерью. Но и она не знала, что делать. Мы поспешили вернуться к Гите. Она металась в постели и, стиснув зубы, тихо стонала. На все вопросы отвечала одно и то же:
— Не беспокойтесь, это не страшно... Скоро пройдет...
Но боль не проходила, и мы решили вызвать врача. Врач сказал, что у Гиты начинаются преждевременные роды, и посоветовал отправить ее в больницу.
Мать одела Гиту, и мы повезли ее в родильный дом, рекомендованный врачом. За всю дорогу она не проронила ни слова, только крепко сжимала мою руку. На вопросы отвечала болезненной улыбкой и молчаливыми кивками.
Когда мы были почти у цели, Гита сказала:
— Не забудешь?
— Никогда, дорогая... Как себя чувствуешь?..
— Будешь вспоминать?
— Всегда.
— Хорошо, мой...
— Как ты себя чувствуешь?
Она улыбнулась и ничего не ответила. Наверное, ей было трудно говорить.
Машина въехала во двор родильного дома. Гиту сейчас же увел старый, почтенной наружности доктор. На прощанье она крепко пожала мне руку и глянула на меня своими прекрасными, усталыми и грустными глазами. Она не сказала, а едва слышно прошептала:
— Не волнуйся, все будет хорошо.
— Может, мне остаться?
— Не надо, иди. А завтра...
— Я приду к тебе завтра рано утром.
— Мы будем ждать.
Она, наверное, имела в виду себя и маленького Ана-тола.
Я повторил:
— Завтра рано утром...
Мать обняла Гиту. Она не проронила ни слова — молча целовала дочь, и на глазах у нее сверкали слезы. Гита болезненно улыбнулась нам на прощанье.
— Я родила ее в страшных мучениях,— всхлипывая, сказала мать, когда мы остались вдвоем.— Мне пришлось тогда сделать операцию. Я потеряла много крови. Но ей будет легче. Дай бог!
Мы сели в такси.
— В отель? — спросил я.
— Хотелось бы немного рассеяться, а то так тяжело на душе,— ответила мать.— Давайте посидим где-нибудь в тихом, спокойном месте...
Мы вышли у небольшого кафе в Латинском квартале. Само кафе гудело, как пчелиный улей, а на тротуаре почти все столики были свободны.
— Здесь очень мило. И не жарко,— сказала госпожа Юдина.
Мы сели за крайний столик, попросили себе мороженого и кофе. В открытой машине к кафе подкатил художник, выгрузил на панель целую кучу своих картин, предложил и нам по дешевке что-нибудь купить из своих творений — броско, пестро намалеванные цветы, виды улочек Монмартра, набережной Сены. Убедившись, что мы не проявляем никакого интереса к его мазне, он сел за столик и заказал себе вина. Но тут же к нам привязался другой коммерсант, весь, как верблюд, обвешанный персидскими ковриками. Я попросил официанта последить* чтобы к нам никто не приставал, и он в два счета прогнал торговца. Мы остались одни.
— Вот видите, как получилось,— вздохнула мать, и я понял, что она говорит о Гите.— Потому-то я боялась отпустить ее одну. Пробовала уговорить ее остаться в Риге, лечиться у доктора Тибета. Сначала будто согласилась, но потом получила ваше письмо. Самовольно ушла из клиники. Вижу, ее не удержишь, и решила ехать вместе с ней. Отпустить одну было бы безумием, приступ мог повториться в любую минуту. Ума не приложу, с чего это все!
— Ведь она была арестована,— сказал я.
— Да, знаю. Из-за вас. Ее продержали три дня. Вы полагаете, в этом причина?
Она, видимо, не знала, что было с Гитой во время ареста, и я решил ей ничего не рассказывать. И" без того чувствовал себя виноватым. Поэтому я ответил:
— Вполне возможно, что это явилось причиной. Иногда тяжелые переживания ведут к осложнениям.
— Да, все может быть,— согласилась мать.— Она так переживала ваш арест и все ваши невзгоды.
— Мне очень жаль, что так получилось. Простите. Я постаргюсь за все отплагпгь...
Мать прршужденно засмеялась.
— Глупости. Пусть ото вас не тревожит. Гита у меня единственная дочь. Я безумно люблю ее. Она любит вас. Вы для меня все равно что родной. У меня ведь больше никого нет — она и вы. Я готова отдать все, только бы с пей ничего не случилось.
— Мне кажется, все будет хорошо,— старался я успокоить ее.— Гита выносливая, сильная, смелая.
Мать тяжело вздохнула.
— Прежде ни за что бы не поверила, что в Латвии творятся подобные вещи! Если б это случилось в Германии — другое дело, но в Латвии!..
— Фашисты всюду одинаковы.
— Какой-то кошмар! — возмущалась мать.— Вас чуть не прикончили. Гиту — невинного ребенка — схватили, будто страшную преступницу. Скажите, что это значит, как это все объяснить?
Вопрос показался мне слишком наивным.
— По-моему, госпожа Юдина, это означает, что между немецкими фашистами и нашими ке так уж велика разница. Те же раки, только в другой кошелке.
— Да, наверное,— серьезно согласилась она.— Только прежде мы не замечали этого.
— Прежде нам не приходилось испытать это на собственной шкуре. Лошадь лишь тогда убеждается в жестокости возницы, когда ей на спину опустится кнут.
— Удачно сказано,— заметила госпожа Юдина.— Вы получили жестокий удар. Только бы все кончилось хорошо!
— Вот увидите, все будет хорошо,— снова повторил я, хотя сам насилу сдерживал волнение. Она посмотрела на меня, словно желая проверить искренность моих слов, и, не заметив ничего подозрительно, сказала:
— Завтра купим детскую колясочку. На больших колесах. Меньше будет набиваться пыли. Вы завтра измерьте лифт. Коляска должна помещаться в лифте. Почему вы сняли номер так высоко? Это неудобно. Гите будет тяжело. С ребенком лучше всего жить на первом или втором этаже.
Я вспомнил укоры Дика.
— Вы правы. Придется потом переехать.
— Да, да, непременно. Может, подыскать квартирку? Что за жизнь в гостинице!
— Надо подумать.
— Конечно, это будет немного дороже, зато удобнее. Я постараюсь помочь вам. Ведь ваш отец тоже не оставит вас, правда?
— Разумеется,—- ответил я, хотя был далеко не уверен в этом.— Я написал ему, но ответа пока не получил.
Я расплатился, и мы пешком отправились в отель. Мы расстались в лифте. Когда госпожа Юдина вышла, Пьер озабоченно спросил:
— С вашей женой случилось несчастье?
— Мы отвезли ее в больницу.
— Очень сожалею,— сказал он вежливо.— Она мне понравилась. Она, наверное, очень хорошая.
— Да, Пьер,— ответил я.— Она ждет ребенка.
— Ребенка?! — удивился Пьер.— А я не заметил, что...— Он не докончил, смутился.— У моей сестры Жанны тоже недавно родился ребенок, маленький-маленький, как улиточка.
— Когда-то и мы были такими,— сказал я, и, пожелав друг другу покойной ночи, мы расстались.
Придя в свой номер, я повалился на диван и долго лежал неподвижно, глядя в спальню через открытую дверь. Там, казалось, прошел ураган. На полу валялась подушка. Постель Гиты была в беспорядке, повсюду висели ее вещи. Все было так, как до ухода Гиты в больницу, только самой Гиты не было. У меня не хватило сил встать и прибраться.
...Было уже поздно. Я позвонил в больницу. К телефону подошел дежурный врач.
— Никаких изменений,— сказал он и повесил трубку.
Я снова набрал номер.
— С вами говорит муж пациентки Гиты Юдиной. Скажите, все кончилось?
— О чем вы говорите! — сердито ответил тот же голос.— Мы спасем ее. Мы постараемся спасти. Она сейчас в операционной.
Я онемел, я не мог произнести ни" слова. На другом конце повесили трубку. Почему в операционной? Не перепутал ли он? Гита в операционной? Значит, осложнения. Конечно, преждевременные роды всегда связаны с осложнениями, но рна выдержит. У нее крепкий организм, она сильная, смелая, она выдержит. Завтра же все пройдет. Только бы поскорей кончалась эта ночь, эта страшная ночь!
Я вышел на балкон и долго бессмысленно глядел на город, в освещенных артериях которого пульсировала жизнь. Потом я подумал, что надо обо всем сообщить Гитиной матери. Я снял трубку, набрал номер. Отозвался усталый голос.
— Это я, Анатол,— сказал я.— Я только что звонил в больницу.
— Ну и что же, что? — забеспокоилась она, и я сообразил, что не нужно было звонить. Дежурный мог перепутать.
— Что же вы замолчали? Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего... ничего особенного,— бормотал я.— Никаких перемен. Все протекает нормально. Простите за беспокойство.
— Хорошо, что позвонили, Анатол,— с облегчением сказала мать.— Я никак не могла уснуть. В голову лезет всякий вздор. Вы тоже поспите, уже поздно. Ложитесь спать, Анатол. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — отозвался я так тихо, что она, наверное, не расслышала. «Идиот! — обругал я себя, бросив трубку.— Зачем нужно было звонить и так глупо обманывать! А что, если в самом деле что-то случилось? Как ты ей завтра посмотришь в глаза? Идиот, какой идиот!..»
Чтобы разогнать тревожные мысли, я решил прибраться в спальне. Я застелил Гитину постель, аккуратно сложил чемоданы, сменил воду в вазах. Розы были совсем свежие, чудесно пахли, а тонкие длинные стебли гвоздик согнулись под тяжестью крупных цветов. «Завтра,— подумал я,— куплю цветы и отнесу Гите в больницу. Может быть, чайные розы? Они не слишком яркие, и аромат у них тонкий. Да, я куплю большой букет чайных роз и отнесу рано утром,, как только откроют ворота больницы. Я поеду один, пока мать не проснулась, все разузнаю... Потом вернусь в отель, расскажу ей обо всем, и она будет рада, что все обошлось благополучно».
Я лег на спину, то и дело поглядывая на часы. Время ползло черепашьим шагом, утро медлило, и я наконец заснул. Спал недолго, меня разбудил удивительный сон. С гор неслась лавина. Камни падали на грудь, били по голове, по ногам. Рядом стоял доктор Гибет и, усмехаясь, говорил: «Ведь я предупреждал. Мы всего-навсего маленькие камешки, сорванные и влекомые страшной лавиной. Мы безропотно роем самим себе могилы». Я хотел возразить ему, но не успел. Хотел позвать кого-нибудь
1 П Л
на помощь, но язык не ворочался. Наконец мне все-таки удалось крикнуть, и я проснулся. Дверь на балкон была открыта настежь. За башнями собора Нотр-Дам серебристой птицей вставал рассвет.
Я вскочил, бросился к телефону, снял трубку, но так и не решился набрать номер — положил трубку на место. Что-то звякнуло. Не звонит ли кто-то за дверью? Затаив дыхание я прислушался, но звук не повторился. Может, у меня начинались галлюцинации? Я снова снял и снова бросил трубку. Телефон сердито звякнул — только тогда я сообразил, что этот звук и перепугал меня. Нет, я не в силах звонить! Дождусь утра и пойду сам.
Голова была точно свинцом налита. Чтобы разогнать усталость, я встал под душ. Холодная вода хорошо освежала, а когда растерся жесткой льняной простыней, почувствовал себя совсем бодро. Быстро оделся, спустился вниз. Дверь в отеле была еще заперта, швейцар дремал.
— Куда вы так рано? — удивился он, выпуская меня. Я не ответил. Выбежав на улицу, пешком отправился
в больницу. Магазины были закрыты, я завернул на рынок и купил семь чудесных чайных роз. Как-то Гита сказала, что это число приносит ей счастье.
Когда я пришел в больницу, солнце уже висело над крышами, но сторож не хотел меня пускать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52