— Да, часы отличные,— спокойно отозвался он, не отрываясь от бумаги.— Свадебный подарок жены. Врачу немыслимо работать без хороших часов. Посмотрите,— продолжал он, подставив мне руку с часами,— они с хронометром.
— Хороший подарок,— проговорил я. Мне даже стало неловко за свою подозрительность. Поэтому, как
только акт был готов, я поспешил на батарею. Коми< сара Попова нашел в палатке.
— Ну что? — спросил он, заглядывая мне в глаза. Я молча протянул ему акты и документы умерших.
— Вскрытие сделано?
Что я мог ответить? Под актом о вскрытии стояла моя подпись, оставалось только врать.
— Все в порядке,— ответил я не очень бодро.
— Значит, мои подозрения необоснованны?
— Видимо, так, товарищ комиссар.
— Почему — видимо? Я смутился.
— Понимаете, товарищ комиссар, в таких вещах трудно утверждать наверняка. Пришлось бы делать анализы, а в наших условиях это невозможно.
— Но вы уверены, что Мануэль Зоро не причастен к их смерти?
— Вероятно, нет.
— Опять — вероятно? Ваше мнение — да или нет? Вопросы комиссара совсем сбили меня с толку.
— Мое мнение? Я считаю... я не допускаю возможности, что он мог это сделать. В акте все записано.
— Хорошо,— сказал он и, перейдя с официального тона на «ты», добавил: — А теперь дуй в горы. Собирайте свои причиндалы и, как только стемнеет, спускайтесь вниз. Ночью снимаемся.
Я вышел из палатки комиссара, словно побитый щенок. Черт меня дернул пуститься в такие махинации! И как я мог подписать акт о не совершенном вскрытии? Может, Мануэль Зоро все же причастен к этому делу? Может, вместо того чтобы вылечить, он постарался их залечить? Могу ли я поручиться, что было не так? Нет, не могу.
Я подумал и решил, что пока не имею права подавать заявление в партию...
Глава 7
В ОГНЕННОМ КОЛЬЦЕ
Той ночью нам не удалось сменить позиции — противник неожиданно перешел в наступление. Оно началось на закате и продолжалось всю ночь. Мы с Борисом находились на холме, управляя огнем батареи. На рассвете обнаружили, что республиканцы оставили близлежащие высоты, и наш наблюдательный пункт оказался почти в окружении.
— Отступать нельзя,— сказал Борис. — Прежде должна отступить батарея. Позовем на подмогу испанцев.
Связавшись с Миколой Савичем, я отправился в штаб испанского батальона и попросил выделить нам роту для защиты наблюдательного пункта. Вскоре она прибыла. Окопы, соединительные ходы были достаточно глубоки, пулеметные точки, блиндажи — надежны и прочны. Командир роты Хоакин Пенья — отчаянный парень лет восемнадцати — устроил свой командный пункт под соседней скалой.
— Высоту надо удержать, чего бы это ни стоило! — кричал он своим командирам отделения. — Иначе артиллеристы отойдут, и тогда нам несдобровать.
По горам стелились низкие облака, обдавая нас холодной росой. Появились самолеты противника, но бомбить из-за скверной видимости не решились. В полдень на землю обрушился ливень, и долина заблестела от луж. Это нам было на руку — наступать при такой погоде трудно. Тем временем размокшими проселками к нам на помощь спешили танки. Продираясь сквозь месиво грязи, они ревели, словно раненые хищники, сея панику среди мятежников.
Атака захлебнулась. Противник залег.
Однако ночью, под прикрытием темноты, фашисты окружили нашу высоту и оборвали связь с батареей. Мы оказались отрезанными от всего мира: я, Борис и Пенья со своей ротой. Мы спрятали оптику в пещерке под скалой и, обвесившись гранатами, ждали штурма. Он начался ураганным огнем артиллерии. Гремели взрывы, свистели осколки, крошился камень. Было много раненых, ротный санитар не успевал перевязывать, и я пришел ему на помощь. Медпункт был устроен в узкой расселине, где мы натянули брезент, чтобы защитить раненых от дождя. Мертвых складывали в зарослях кустарника, при таком обстреле некогда было хоронить.
Высота держалась.
Потом заговорила наша батарея, видимо, Добрин и Гечун установили другой наблюдательный пункт на одной из соседних высот. Но стреляли неуверенно, боясь угодить в своих. Однако огонь произвел должное впечатление на мятежников. Он застиг их на открытой местности, где они, понадеявшись на легкую победу, поленились окопаться. Чтобы показать своим, что высота еще в наших руках, мы подняли красный флаг.
Вышла вся вода, кончилась пища. Воду еще можно было собрать из лужиц, из ямок на выступах скал, а достать пищу не было никаких надежд. Труднее всего приходилось раненым, потерявшим много крови. Выручил случай. Осколок скалы или снаряда сразил большущего горного орла. Связисты приволокли его Хоакину Пенье.
— Тозарищ командир, мы вам приготовим из него ужин.
— Отнесите птицу в медпункт для раненых,— приказал Пенья.
Так эта птица оказалась у нас в медпункте. Мы долго думали, что с нею делать — варить было не в чем. Наконец нашли выход: разрезать на куски, облепить глиной и прожарить на костре.
Обстрел продолжался, а мы с ротным санитаром жарили орла. Санитар раздобыл где-то соли, и жаркое удалось на славу. По крайней мере так говорили раненые. Несколько кусочков я отнес Борису и Хоакину.
— Здорово! — хвалил Пенья, похрустывая горелым мясом.
— Гораздо лучше, чем ослятина,— заметил Борис. Ночью мы отбили несколько атак, а под утро к нам
на выручку пришел испанский батальон, и после короткого, но жестокого боя осада была снята. Когда подсчитали потери, оказалось, что больше половины роты уничтожено. Пенья получил ранение.
В долине у дороги под раскидистым каменным дубом мы вырыли братскую могилу. Над нею, глотая слезы, произнес небольшую речь Пенья, потом говорили Борис и комиссар Попов. Плотной стеной окружали могилу товарищи погибших — до смерти усталые, серые, как сама земля.
Во время похорон подъехал Мануэль Зоро на своей санитарной машине. Он пожал мне руку, поздравил с благополучным выходом из окружения, потом тихо, чтобы никто не расслышал, произнес:
— Долго это будет еще продолжаться, Анатолио? Я не ответил. Я не мог говорить. Солдаты — те, что
остались в живых,— запели над засыпанной могилой гимн своей роты, и я принял стойку «смирно». Игривый мотив и легковесные слова не вязались с торжественностью момента. Зоро смотрел на меня, ухмыляясь.
Мне захотелось сказать ему что-то резкое, обидное, но я сдержался. Санитарная машина была до отказа наполнена ранеными, шофер сигналил, и Мануэль Зоро ушел не простившись.
Вечером ребята устроили ужин в честь меня и Бориса. Они не надеялись снова увидеть нас живыми, и потому наше появление произвело фурор.
Дик обнимал меня, целовал, хлопал по плечу ладонями.
— Малыш, ты все-таки жив!
На глазах у него были слезы, и это растрогало меня до глубины души. Ян Церинь тем временем мял Бориса, Август Саука с распростертыми объятиями дожидался своей очереди. Дружеские излияния продолжались потом у костра за бутылкой расчудесного муската, подаренной нашим другом — стариком крестьянином. Только Пенд-рика не было с нами. Как только мятежники ринулись в атаку и над кухней засвистели первые шальные пули, Пендрик побросал в грузовик свои кастрюли, запасы и отбыл дальше в тыл.
За этот самовольный поступок ему досталось от комиссара. Пендрик оправдывался тем, что он последовал примеру Мануэля Зоро — тот первым эвакуировал свой медпункт. Теперь они снова жили соседями, километрах в пяти от батареи.
— Давайте навестим их,— предложил Август Саука.
— Командир не позволит,— возразил Ян Церинь.
— Я попрошу его! — воскликнул Дик и бросился к палатке Миколы Савича. Скоро он вернулся. По его бодрой походе было видно, что разрешение получено.
— Пошли, ребята! — крикнул он. — Велено проверить, как он там устроился.
Борис Эндруп остался на батарее. В последнее время его мучил ишиас. После отдыха и выпитого вина самочувствие у меня было отличное, и я с удовольствием присоединился к товарищам. По дороге мы встретили комиссара Попова. Узнав, куда идем, он сказал:
— Товарищ Скулте, заодно посмотрите, как Зоро справляется с вывозом раненых.
— Слушаюсь,— бодро ответил я, хотя не имел ни малейшего желания снова заниматься Мануэлем Зоро.
Мы шагали грязным извилистым проселком; по обеим сторонам возвышались невысокие, сложенные из камней заборы, а за ними виднелись вечнозеленые оливковые рощицы, виноградники, давным-давно сбросившие листву, и твердолистные каменные дубы. Все лощинки на пути лежали под водой, и нам пришлось разуться, пересекая их. Почва была глинистая, а вода от нее красная, как кровь, и очень холодная. Небосвод был затянут плотными тучами, и только кое-где в просветах сверкали яркие южные звезды.
— Интересно, что поделывают сейчас мои дружки в Латвии,— с грустью произнес Ян Церинь. Этот деревенский парень после госпиталя удивительно быстро втянулся в фронтовую жизнь и так наловчился в стрельбе, что превзошел бывалых артиллеристов. Но тоска по родине, по друзьям не давала ему покоя.
— В Шотландии сейчас зима,— спокойно сказал Дик. — Но море у нас не замерзает, докеры круглый год работают.
— В Латвии тоже зима,— произнес я с болью в сердце. — Поля, леса покрыты снегом.
— Поваляться бы сейчас в белом, чистом снегу! — воскликнул Август. — Недавно получил письмо. Приятели пишут, зима на редкость красивая.
— А что сегодня за день? — спросил Ян Церинь.
— Воскресенье,— ответил Дик.
— Значит, мои ребята сейчас на лыжах,— сказал Ян. — Мы, бывало, как воскресенье, так на лыжи. После хорошей пробежки соберемся где-нибудь в лесу, разложим костер из хвороста, поджарим колбасок, обсудим свои подпольные комсомольские дела, обо всем условимся — и снова на лыжи. Снег летит в лицо, ветер свищет в ушах... Эх, друзья, какие прогулки!
У меня не было таких чудесных воспоминаний о родной зиме. Может, и были — просто не вспомнились. Зато письмо, полученное Саукой с родины, навело меня на грустные размышления. Почему молчат и Гитина мать и мой отец? Отец мог рассердиться или испугаться, но мать Гиты — ей бояться нечего — могла прислать хоть небольшое письмецо и фотографию маленького Анатола. Может, с моим сыном что-нибудь случилось, и она не хочет меня огорчать? Если так, то пусть уж лучше не пишет. Лучше мучиться в неизвестности, чем получить новый страшный удар...
«Нет, я должен выдержать,— подбадривал я сам себя.— Что бы ни случилось — не вешать головы. Наше время суровое, трудное. Я сам выбрал себе этот путь, и я должен идти по нему до победы или последнего „вздоха».
Но что же со Сподрой? Она почему замолчала? А Седой? А Жан Сурум, который остался в Валенсии? И почему до сих пор нет ответа из Коминтерна по делу Бориса Эндрупа? Неужели и тут провокатор выйдет победителем? Не может быть. Не может! Придет день, мы разобьем фашизм. Тогда люди смоют пыль и копоть сражений и расправят плечи для новой, свободной, прекрасной жизни. Возможно, меня среди них не будет, не будет Бориса Эндрупа, не будет остальных друзей. Но что поделаешь? Ради этого дрожать за свою жизнь? Борьба за свободу всегда стоила жертв, а нашему поколению их придется принести гораздо больше, чем когда-либо...
Теперь мы шли крупным каменистым склоном. Август карманным фонариком освещал тропинку. По ней мы спустились в долину и подошли к большому крестьянскому дому. Во дворе была устроена кухня, просторные комнаты заставлены кроватями. Тяжелораненые были уже вывезены в госпитали, в медпункте оставалось всего лишь полдюжины поцарапанных пулями и легко контуженных испанцев. Они сидели вокруг очага, курили, балагурили. Один из них заковылял нам навстречу.
— Анатолио! Анатолио, вот здорово, что пришли нас навестить!
Это был командир испанской роты Хоакин Пенья.
— Хоакин, почему ты здесь, а не в госпитале? — спросил я. — У тебя серьезная рана.
Пенья, улыбаясь, смотрел мне в глаза.
— Рана надежно перевязана. Завтра поползу обратно. Сейчас некогда залечивать, друг. Сейчас надо бить фашистов, не то они нас побьют.
— Побывали мы с тобой, Хоакин, в переделке,— сказал я. *
— Еще в какой, Анатолио! — весело ответил он. — Но мы не растерялись. И хорошо, иначе бы нам несдобровать...
Мы подсели к очагу, скрутили цигарки. Разговор коснулся международных событий. Один испанец спросил наше мнение о присоединении Италии к антикомин-терновскому пакту — не начнут ли теперь гитлеровская Германия и фашистская Италия прямую интервенцию в Испании?
— Вполне возможно,— отозвался Ян Церинь, постоянно читавший газеты. — Гитлер и Муссолини намерены зажать в тиски Францию. Отчасти это им уже удалось,
а с победой генерала Франко удастся вполне. А уж тут они ни перед чем не остановятся.
— Но неужели французское правительство ничего не видит, ничего не понимает? — удивился Пенья.
— Если б видело и понимало, то открыло бы границу и дало нам возможность закупить оружие,— сказал я.
— И помогло бы республике продовольствием,— добавил Ян Церинь. — Но нет — не хотят. Ждут не дождутся, когда фашисты задушат нас. А Соединенные Штаты и Англия поддерживают такую политику.
— Англия! — вмешался Дик, с наслаждением пуская пышное облако дыма. — Англия — это лондонская девка, которая свою честь утопила в Темзе и готова переспать с любым бандитом, лишь бы у него деньги звенели в кармане. Вы слышали, к генералу Франко прибыл представитель английского правительства. И это они называют невмешательством!
— Какое там невмешательство! — воскликнул* Пенья. — Почему они позволяют лезть в дела Испании итальянцам и немцам? Почему позволяют фюреру и дуче перебрасывать к Франко кадровые части? Почему позволяют блокировать побережье республики? Почему?
— А потому, что ворон ворону глаз не выклюет,— заметил Август. — Чему тут удивляться? Французская буржуазия всегда предавала интересы своего народа.
— Но куда же смотрят французские социалисты? Ведь они же входят в правительство,— возмущался один из испанцев. — Я сам социалист. И мне стыдно за французских собратьев.
— Нам всем стыдно,— сказал Ян Церинь. — В Германии социалисты помогли пробраться к власти Гитлеру, в Италии они расчистили путь Муссолини, у нас в Латвии — Ульманису. И в Испании, если бы социалисты в начале войны действовали более решительно, поверьте мне, война бы давно закончилась победой республики.
— Неужели? — переспросил испанец-социалист.
— Конечно! — поддержал Пенья. — Правительство прошляпило момент, дало фашистам собраться с силами. Народ сражался, а правительство сидело сложа руки. И тут началась итало-германская интервенция...
— Будь они промяты! — крикнул испанец и, с горячностью южанина вытащив из кармана членский билет социалистической партии, швырнул его в тлеющие угли. Вспыхнул желтоватый огонек, картон свернулся в
жалкий комочек и скоро превратился в пепел. Испанец поднялся и преувеличенно торжественно произнес: — Пускай горит! Это горит мое прошлое. Не знаю, членом какой партии стану, но социалистической уже никогда...
— Ну, зачем же так,— виновато произнес Ян Це-ринь.
— Так надо! — отрезал испанец. — Я давно смотрю и удивляюсь на руководство нашей партии. Меж собой дерутся так, что пух летит, а когда с врагом надо сразиться, тут у них руки опускаются. Давно хотел это сделать, да все не мог решиться. Так надо, товарищи. И ты тут ни при чем,— продолжал он, обращаясь к Цериню. — Если мы хотим победы, значит, нужно объединиться с коммунистами. А нет, так лучше я пойду за Хосе Диасом и Пасионарией, чем за этими карьеристами, капитулянтами.
— Правильно! — поддержал его Пенья. — Вот тебе моя рука, друг!
Мы распростились и отправились искать Мануэля Зоро и Пендрика. Нашли их в небольшой комнатке. На столе горела коптилка, рядом стояла бутыль с вином. Беспокойное пламя бросало на стены тени. И тот и другой успели захмелеть, но виду не показывали.
— Опять с контролем! — ехидно заметил Мануэль Зоро, протягивая мне руку.
— И сегодня будем акты составлять о покойниках,— пошутил я.
— На этот раз о козлятах,— ответил Зоро.
— Каких козлятах?
— Присаживайтесь,— сказал Зоро, придвигая стулья. — Мы справляем поминки.
Пендрик сидел, понуро свесив голову, глядя в одну точку.
— Так в чем же дело? — вмешался Август. — Пендрик, объясни!
— Да ни в чем,— отозвался Пендрик. — Все мое хозяйство перешло к фашистам.
— Что, что перешло к фашистам? — спросил я.
— Козленок,— коротко ответил Пендрик. Мы смеялись от души, а Пендрик обиделся:
— Чего смеетесь? Для новогоднего жаркого припас двух козлят, а как стали отступать, потерялись. Потом целый день их разыскивал — как сквозь землю провалились. Наверное, к фашистам перешли.
— Значит, плохо проводил политвоспитание.
— Так сколько же в конце концов пропало? Один козленок или два?
— На штуки — два, на вес — один. Они были маленькие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52