Снаряды и бомбы, словно свиные рыла, перепахали, разворотили землю, раскидав во все стороны полуистлевшие скелеты и еще не сгнившие трупы. Зацепившись в ветвях кипариса, повис женский череп с клоком длинных седых волос. При виде его мурашки бегали по телу. Но самое страшное — трупный смрад, густым облаком окутавший кладбище.
У наших соседей-испанцев была связь с артиллерийским корпусом, и мы попросили передать на командный пункт дивизиона, что мы находимся на кладбище под Кихорной. Пока передавали нашу телефонограмму, мы с Добриным устанавливали, маскировали телеметр. Каменная ограда надежно укрывала нас от пуль, а от бомб и снарядов можно было спрятаться в старых окопах или в закрытых блиндажах. Только от трупного запаха некуда было деться. Каменный вал и буйная зелень ограждали нас от всех ветров и сквозняков.
— Слушай, Христо,— сказал я,— возьму бинокль и полезу на дерево. Оттуда лучше видно.
— Смотри, изрешетят осколками.
Но там сквозил ветерок, и я решил рискнуть. Взобраться на кипарис оказалось не так-то просто, зато местность была как на ладони. Привязавшись гибкими пахучими ветвями к стволу, я мог свободно орудовать биноклем. Там не было так жарко, и запах мертвечины почти не чувствовался.
Окуляры бинокля раскрывали самые неприметные объекты обороны противника и передвижение его войск в тылу. До захода солнца мы успели передать еще несколько телефонограмм и видели, как наши батареи громили указанные квадраты, преграждая дорогу танкам, разнося мосты, обрушивая ураган огня на оливковые рощи.
В сумерках я спустился к Христо Добрину.
— Для ночлега нужно подыскать другое место,— предложил я.— Здесь задохнемся от вони.
— Ладно,— согласился Добрин.— Но нам нельзя далеко отходить от телефона.
— Ведь вы нас позовете? — сказал я, обернувшись к связистам.
— В любое время,— отозвался связист.— Только ночью редко беспокоят.
Ужасно хотелось пить. Вино в бутылках здорово нагрелось, и от одной мысли о прохладной воде у меня задвигались челюсти. На окраине виднелось несколько колодцев, и мы с Добриным отправились туда. Но вернулись мы ни с чем. Фашисты закидали колодцы трупами марокканцев — ведь вода в этом пекле была все равно что жизнь.
— Ночью привезут,— утешали нас испанцы,— потерпите немного.
И правда, вскоре в окопе, соединявшем кладбище с Кихорной, показался солдат с осликом. На спине животного в плетеных бутылках плескалась вода и вино. Разбавив кислое вино водой, мы долго, жадно пили, передавая кувшин из рук в руки. Зато на пищу смотреть было тошно. Твердые бобы, жесткая ослятина с душком...
На ночь мы устроились неподалеку от кладбища. Бои постепенно затихали. На землю оседала бурая пыль, взбитая снарядами и бомбами. Эта пыль опаленной степи разъедала глаза, забиралась в нос, скрипела на зубах, садилась на колючую траву и серые оливковые рощи. И даже темные ветви кипарисов прогибались под тяжестью толстого слоя пыли.
Добрин залез в воронку от снаряда и скоро уснул, но сон его был неспокойный, он ворочался с боку на бок, что-то невнятно бормоча. Я тоже до смерти устал, но заснуть не удавалось. Я все думал: может, мне приснились эти кошмары?
Со стороны кладбища подул ветерок, в нос ударил тяжелый смрад. Нет, не приснилось... Я открыл глаза и увидел развороченное кладбище, обезображенные трупы, полуистлевшие скелеты, желтый череп женщины с клоком седых волос на ветке кипариса. Потом колодцы, сотни колодцев в знойный день, и все они забиты трупами марокканцев, а гнилая вода шипит и пузырится...
Я лег на теплую землю, на землю, жаждавшую влаги, свободы, мира, плодов, и смотрел в далекий синий небосвод, где загорались звезды, одна другой ярче и прекраснее. С гор Гвадаррамы тихонько, как воровка, кралась темнота. Где-то рядом был Мадрид, но он теперь скрывался во тьме. Еще недавно были видны развалины Университетского городка, небоскреб почтамта, а теперь уже все укрывала ночь...
На одно мгновенье мне показалось, что я нахожусь в огромном сумрачном зале. Перед глазами, словно кадры киноленты, мелькали события недавнего прошлого. Снова и снова с острой болью вспоминал я смерть Гиты. В голове стоял торопливый стук колес, увозившие на родину ее пепел, разлучавших меня, и может быть навеки, с сыном — единственной памятью нашей любви.
Интересно, раздумывал я, люди всегда предаются таким воспоминаниям, когда чувствуют холодок смерти на своем виске?
Да, наверное, у каждого солдата этой великой битвы были свои мечты, свои воспоминания. Один вспоминал дом, семью, другой мечтал о времени, когда эта земля станет свободной, когда на солнечном Кастильском плоскогорье подуют мирные ветры и заботливые руки напоят эти скупые, выжженные солнцем поля. Зарывшись по горло в бурую землю, плечом к плечу с испанцами, стояли в ночи бойцы интербригад: итальянцы, немцы, французы, англичане, поляки, люди других национальностей. И они теперь, наверное, в мыслях переносятся за сотни километров, вспоминая дни, проведенные вместе с погибшими товарищами в лагерях, в фашистских застенках, вспоминая невеселую жизнь политэмигрантов...
И еще, конечно, каждого волновал вопрос: что будет завтра? Ощутит ли он и завтра живительную прохладу ночи, улыбнутся ли и завтра ему с высоты прекрасные звезды Испании?.. Я тоже об этом думал, это был трудный вопрос, пожалуй, самый трудный. Все равно, думал я, здесь мое место, и потому я здесь. Даже если бы я знал, что вижу эти звезды в последний раз, и тогда бы я остался на этой земле. Братские могилы товарищей, чуткие сумерки над притихшими окопами, тоскливая песня погонщика мула за разбитой оградой Кихорны — все, все говорило мне: «Умри или победи! Другой дороги нет и быть теперь не может...»
Где-то совсем близко завязалась перестрелка. Видимо, наши или фашистские разведчики наткнулись в темноте на окопы. Гремели выстрелы, рвались гранаты. Теперь это все казалось настолько обычным, что я, не дождавшись исхода стычки, подложил под голову вырванный взрывом кусок дерна, завернулся в свой теплый плащ и лег рядом с Добриным на крутой скат воронки.
Глава 5 ПЕРЕДЫШКА
В конце июля под Брунете наступило затишье. Мятежники после целого ряда неудачных контратак глубоко зарылись в землю. У обеих сторон, казалось, иссякли силы.
От кладбища под Кихорной, откуда мы с Добриным корректировали огонь, мало что осталось: каменный вал разрушен, стройные кипарисы поломаны и скошены. Повсюду валялись кресты, растерзанные венки, почерневшие кости и с корнями выдранные кусты роз. Я с тру-
дом узнавал даже лица товарищей. Густой загар прикрывался не менее густым слоем пыли, щетина бороды дико топорщилась, а в глазах стоял тот лихорадочный блеск, что бывает у людей, десятки раз смотревших в лицо смерти.
У нас кончилась вода и пища. Самое страшное — не было воды. Зной вытягивал из земли последние капли влаги. Связист испанец набрел невдалеке на небольшой виноградник. Ягоды были незрелые, покрыты коричневым слоем пыли и хрустели на зубах, но мы их жевали, чтобы хоть немного утолить жажду. На следующий день наблюдатель испанец заболел дизентерией, но мы все равно продолжали жевать эти ягоды. Однажды вечером наш связист отправился за виноградом и не вернулся. Утром мы сняли его с колючей проволоки, где его настиг осколок, раскроивший голову.
Как-то под вечер зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос Бориса.
— Ты еще жив?
— Как видишь.
— А Добрин?
— И Добрин.
— Мы переезжаем. Вы должны вернуться на базу, и как можно скорее.
Простившись с испанцами, мы отправились в тыл. Мы не шли, а бежали. Мы были рады, что остались живы, скоро увидим друзей, и это заставляло забыть об усталости. В Вильянуэве-де-ла-Каньяде мы снова встретили «антитанкистов» Адама Огриня. Их пушечки, как и тогда, стояли на позиции в ожидании танков.
— Мы снимаемся,— сказал я Огриню.— Есть у вас что-нибудь выпить?
— Воды или вина?
— Все равно.
Ребята притащили из погреба бутыль вина. Вино было прохладное, кислое и очень вкусное. Мы пили из пустых консервных банок и вели неторопливую беседу.
— Значит, снимаетесь,— задумчиво произнес Адам Огринь, и я понял, что он был тоже не прочь покинуть это пекло и перебраться в более спокойное место.— А куда?
— Пока не знаем.
— Лучше на север. На юге страшная жара. Один черт.
— А здесь? — сказал я, снова наполняя банку.
— Да, тут, наверное, всюду так,— заметил Христо.— В Болгарии тоже лето знойное, но такого пекла...
Адам Огринь вздохнул.
— Как в парной. Что поделаешь, Африка рядом. Смотри, перепьешь, Анатол! — сказал он и подлил мне еще вина.
— Вина жалко? — спросил я.
— Чего жалеть! В погребе вина сколько угодно. До своих не дойдешь, вот о чем речь.
— А у нас на кладбище хоть шаром покати,— сказал Добрин.— Одни истлевшие кости. Кто мог подумать, у вас тут прямо рай.
— В прошлый раз не догадался вас угостить,— словно извиняясь, произнес Огринь и наполнил наши фляги.
— Может, еще встретимся,— сказал я на прощанье.
— Живы будем — встретимся,— ответил Огринь. Нас подвезли на машине. В ней отправляли в тыл
раненых. Это были итальянцы из батальона Гарибальди. На шеях красные платки, небритые, грязные лица, окровавленные бинты... У одного как будто началась гангрена. Его лихорадило, и он тихо скулил, не стонал, а скулил. Когда мы прибыли в монастырь Сан-Лоренсо, все уже было готово к отъезду.
— Куда? — спросил я Бориса.
— Секрет,— ответил он.
— С каких это пор у тебя секреты от меня?
— Ладно, тебе скажу: на юг. К португальской границе.
Я рассказал о встрече с Адамом Огринем, передал привет. Борис обрадовался.
— Вот кто может мне помочь.
— Я говорил с ним. Обещал. Борис пожал мою руку.
— Спасибо, Анатол. Если бы не ты...
— Не болтай чепухи,— сказал я.— С комиссаром говорил?
— Еще не собрался.
— Растяпа!
Поздно ночью мы въехали в Мадрид. Город лежал в темноте. Мы проехали его без остановки. Утро застало нас в Аранхуэсе, к юго-востоку от Мадрида.
Войны здесь не было и в помине. Кругом стояла тишина. В окнах королевского дворца играли лучи восходящего солнца. В дворцовом парке щебетали птицы, а над зеркальной гладью прудов клубился белесый туман.
Пока заправляли машины, мы с Борисом пошли погулять по аллеям. В одном из тихих уголков наткнулись на комиссара Попова. Он сидел на скамье, любуясь красотой пейзажа.
— Сказочный оазис среди пустыни,— сказал он, жестом предлагая сесть рядом.
— Короли умели выбирать место для своих дворцов,— произнес Борис.
— А вот ты не умеешь даже свое собственное дело уладить,— кольнул я.
Он бросил на меня сердитый взгляд.
— О чем вы говорите? — спросил Попов.
— Давай сюда письмо! — сказал я Борису.
Он послушно достал из кармана письмо Сподры и протянул его мне.
— Вот оно. Прочтите, а я погуляю по саду.
Борис ушел. Я подробно рассказал Попову всю историю и перевел ему письмо Сподры. Он внимательно выслушал, помолчал, потом сказал:
— Борису следует уши надрать. Как можно медлить с такими вещами!
— Он стеснялся. Боялся, обвинение примут всерьез.
— Он стеснялся! — в сердцах произнес Попов.— А провокатор тем временем делает свое дело, рушит ряды партии. Как только прибудем на место, я напишу в Коминтерн. Борис тоже должен написать со всеми подробностями. И письмо этой девушки надо перевести и послать. В таких случаях действуют решительно и быстро. Куда он делся?
Мы отправились разыскивать Бориса. Он сидел у воды, обхватив руками голову.
— Не тужи,— сказал Попов, отечески хлопая его по плечу.— Разберемся. Постараемся уладить. Это наша обязанность. А ты больше не думай об этом. И не вешай головы. Воюй, как до сих пор.
— До последнего вздоха, товарищ комиссар,-— сказал Борис, порывисто вставая и пожимая руку Попову.— Спасибо! Теперь будет легче... жить... и... бороться...
Мы вернулись к машинам. Добравшись до маленькой станции, дивизион погрузился на открытые платформы, и нас повезли на юг. Это было долгое, утомительное, но прекрасное путешествие.
Летели дни, недели... Нас окружали дикие горы, опаленные солнцем долины с редкими дубравами. Ко где вдоль дорог поднимались оголенные стволы эвкалиптов, колючие кактусы, мечеобразные агавы. Среди каменных дубов сверкали участочки с пшеницей, прятались огородики, где жарились на солнце бобы, дыни, арбузы, а на лозах сверкали кисти винограда. На каменистых склонах серебрились оливковые рощи, а за ними поднимались заросли колючего кустарника и серые глыбы гранита. Речушки совсем обмелели и пересохли. Только на излучинах, в ямках, сверкала на донышке вода, и ею мы омыли пыль первых сражений и дальних дорог.
Взглянув на карту, я увидел, что мы находимся в каких-нибудь ста километрах западнее Бадахоса, города на грацице с Португалией. Нетрудно было догадаться, что нам предстоит в ближайшее время принять участие в боях и что цель их — перерезать узкий перешеек с железнодорожной веткой, по которой северная группировка мятежников получала подкрепление с юга.
Однако наступление откладывалось. Видно, после жестоких боев под Брунете республиканцам было нелегко собраться с силами. Пока шла переброска войск на южный фронт, наш дивизион основательно оборудовал позиции, изучал тылы противника. Мы с Борисом через каждые два дня на двое суток уходили в горы и оттуда с помощью приборов засекали пулеметные точки, батареи, штабы противника. В этом секторе давно не велись бои. Передовые проходили довольно далеко друг от друга, перестреливались главным образом сторожевые охранения и разведчики. Это делало войска с обеих сторон беспечными, а нам без труда помогало вскрывать уязвимые места в обороне противника.
Однажды утром, когда нам на смену явились Христо Добрин и Кароль Гечун, произошел удивительный случай. Мерно покачиваясь в седле, с вражеской стороны к нам приближался всадник. Мы насторожились — кавалерия республиканцев стояла в двух километрах позади, в глубоком лесистом ущелье. Я подбежал к стереотрубе и настроил линзы. Голова всадника теперь покачивалась на расстоянии вытянутой руки. Лейтенант-мятежник спокойно дремал в седле, а усталый конь поднимал его все выше в горы. Ряды колючей проволоки, сотни солдат в окопах и наших и франкистов... Неужели этот немыслимый всадник миновал всех, никем не замеченный, и теперь углубляется в наш тыл?
Мы схватили винтовки и, прячась за скалы, бросились ему наперерез. Лошадь шла прямо на нас; как только она подошла вплотную, Борис выскочил из укрытия и схватил ее под уздцы.
— Руки вверх! — крикнул он.
Всадник мотнул головой, отгоняя сон, и потянулся к пистолету. Мы сбросили его с седла.
— Где я? — спросил он, не веря своим глазам.
— В надежных руках,— весело ответил Добрин.
— У своих?
— У наших,— пояснил я.
— А где мои марокканцы?
— Вероятно, по ту сторону долины,— язвительно заметил Кароль Гечун.
— Свинья святая мадонна,— выругался пьяный.— Дерьмо тебе на алтарь. Однако, сеньоры, с кем имею честь?
— С бойцами интербригады,— спокойно ответил Борис.
Пленный побледнел. Глотнул воздуху и обдал меня винным перегаром.
— Накрылся! — упавшим голосом промолвил пленный.— Сейчас расстреляют. Отпустите меня, сеньоры! Какой я фашист. Меня силком забрали в армию. Ради бога, отпустите! Возьмите все, что есть, и коня заберите...
— Какой теперь вам толк возвращаться, свои же расстреляют,— сказал весельчак Христо.— Лучше спрячемся за скалы. А то еще всыплют пулеметную очередь.
И правда, в долине загремели первые выстрелы. Борис вел коня, мы пленного. Вернувшись на свой наблюдательный пункт, мы пустили коня пастись, а пленного пригласили к стереотрубе.
— Погляди внимательно и укажи, где находятся твои марокканцы. Только не врать! — пригрозил Борис.— И где штаб. Гечун, отмечай на карте!
Пленный попросил вина — голова пополам раскалывается. Ночью он тайком поехал в ближайший городок потешиться с девочками, так что первым делом нужно опохмелиться. Мы угостили его вином и сигаретой, а он рассказал нам все, что знал.
Потом он снова начал ругаться:
— Так глупо влипнуть!..
Мы забрали у него документы, письма, фотографии. Он оказался сыном богатого землевладельца из Наварры, раньше служил в Марокко, теперь командовал марокканским табором, переброшенным из Африки и принимавшим участие в боях под Брунете.
— И как — здорово там досталось? — спросил Борис.
— Здорово,— откровенно признался лейтенант.— Больше половины выбыло из строя.
— Тогда какой же это табор? — усмехнулся Гечун.
— В полном составе! — запротестовал уязвленный командир.— Мы получили пополнение, и нас перебросили сюда.
— На отдых? — продолжал расспрашивать Борис.
— Какой там отдых! Готовимся к операции.
— Наступление?
— Наступление или контрнаступление, не знаю.
— Когда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
У наших соседей-испанцев была связь с артиллерийским корпусом, и мы попросили передать на командный пункт дивизиона, что мы находимся на кладбище под Кихорной. Пока передавали нашу телефонограмму, мы с Добриным устанавливали, маскировали телеметр. Каменная ограда надежно укрывала нас от пуль, а от бомб и снарядов можно было спрятаться в старых окопах или в закрытых блиндажах. Только от трупного запаха некуда было деться. Каменный вал и буйная зелень ограждали нас от всех ветров и сквозняков.
— Слушай, Христо,— сказал я,— возьму бинокль и полезу на дерево. Оттуда лучше видно.
— Смотри, изрешетят осколками.
Но там сквозил ветерок, и я решил рискнуть. Взобраться на кипарис оказалось не так-то просто, зато местность была как на ладони. Привязавшись гибкими пахучими ветвями к стволу, я мог свободно орудовать биноклем. Там не было так жарко, и запах мертвечины почти не чувствовался.
Окуляры бинокля раскрывали самые неприметные объекты обороны противника и передвижение его войск в тылу. До захода солнца мы успели передать еще несколько телефонограмм и видели, как наши батареи громили указанные квадраты, преграждая дорогу танкам, разнося мосты, обрушивая ураган огня на оливковые рощи.
В сумерках я спустился к Христо Добрину.
— Для ночлега нужно подыскать другое место,— предложил я.— Здесь задохнемся от вони.
— Ладно,— согласился Добрин.— Но нам нельзя далеко отходить от телефона.
— Ведь вы нас позовете? — сказал я, обернувшись к связистам.
— В любое время,— отозвался связист.— Только ночью редко беспокоят.
Ужасно хотелось пить. Вино в бутылках здорово нагрелось, и от одной мысли о прохладной воде у меня задвигались челюсти. На окраине виднелось несколько колодцев, и мы с Добриным отправились туда. Но вернулись мы ни с чем. Фашисты закидали колодцы трупами марокканцев — ведь вода в этом пекле была все равно что жизнь.
— Ночью привезут,— утешали нас испанцы,— потерпите немного.
И правда, вскоре в окопе, соединявшем кладбище с Кихорной, показался солдат с осликом. На спине животного в плетеных бутылках плескалась вода и вино. Разбавив кислое вино водой, мы долго, жадно пили, передавая кувшин из рук в руки. Зато на пищу смотреть было тошно. Твердые бобы, жесткая ослятина с душком...
На ночь мы устроились неподалеку от кладбища. Бои постепенно затихали. На землю оседала бурая пыль, взбитая снарядами и бомбами. Эта пыль опаленной степи разъедала глаза, забиралась в нос, скрипела на зубах, садилась на колючую траву и серые оливковые рощи. И даже темные ветви кипарисов прогибались под тяжестью толстого слоя пыли.
Добрин залез в воронку от снаряда и скоро уснул, но сон его был неспокойный, он ворочался с боку на бок, что-то невнятно бормоча. Я тоже до смерти устал, но заснуть не удавалось. Я все думал: может, мне приснились эти кошмары?
Со стороны кладбища подул ветерок, в нос ударил тяжелый смрад. Нет, не приснилось... Я открыл глаза и увидел развороченное кладбище, обезображенные трупы, полуистлевшие скелеты, желтый череп женщины с клоком седых волос на ветке кипариса. Потом колодцы, сотни колодцев в знойный день, и все они забиты трупами марокканцев, а гнилая вода шипит и пузырится...
Я лег на теплую землю, на землю, жаждавшую влаги, свободы, мира, плодов, и смотрел в далекий синий небосвод, где загорались звезды, одна другой ярче и прекраснее. С гор Гвадаррамы тихонько, как воровка, кралась темнота. Где-то рядом был Мадрид, но он теперь скрывался во тьме. Еще недавно были видны развалины Университетского городка, небоскреб почтамта, а теперь уже все укрывала ночь...
На одно мгновенье мне показалось, что я нахожусь в огромном сумрачном зале. Перед глазами, словно кадры киноленты, мелькали события недавнего прошлого. Снова и снова с острой болью вспоминал я смерть Гиты. В голове стоял торопливый стук колес, увозившие на родину ее пепел, разлучавших меня, и может быть навеки, с сыном — единственной памятью нашей любви.
Интересно, раздумывал я, люди всегда предаются таким воспоминаниям, когда чувствуют холодок смерти на своем виске?
Да, наверное, у каждого солдата этой великой битвы были свои мечты, свои воспоминания. Один вспоминал дом, семью, другой мечтал о времени, когда эта земля станет свободной, когда на солнечном Кастильском плоскогорье подуют мирные ветры и заботливые руки напоят эти скупые, выжженные солнцем поля. Зарывшись по горло в бурую землю, плечом к плечу с испанцами, стояли в ночи бойцы интербригад: итальянцы, немцы, французы, англичане, поляки, люди других национальностей. И они теперь, наверное, в мыслях переносятся за сотни километров, вспоминая дни, проведенные вместе с погибшими товарищами в лагерях, в фашистских застенках, вспоминая невеселую жизнь политэмигрантов...
И еще, конечно, каждого волновал вопрос: что будет завтра? Ощутит ли он и завтра живительную прохладу ночи, улыбнутся ли и завтра ему с высоты прекрасные звезды Испании?.. Я тоже об этом думал, это был трудный вопрос, пожалуй, самый трудный. Все равно, думал я, здесь мое место, и потому я здесь. Даже если бы я знал, что вижу эти звезды в последний раз, и тогда бы я остался на этой земле. Братские могилы товарищей, чуткие сумерки над притихшими окопами, тоскливая песня погонщика мула за разбитой оградой Кихорны — все, все говорило мне: «Умри или победи! Другой дороги нет и быть теперь не может...»
Где-то совсем близко завязалась перестрелка. Видимо, наши или фашистские разведчики наткнулись в темноте на окопы. Гремели выстрелы, рвались гранаты. Теперь это все казалось настолько обычным, что я, не дождавшись исхода стычки, подложил под голову вырванный взрывом кусок дерна, завернулся в свой теплый плащ и лег рядом с Добриным на крутой скат воронки.
Глава 5 ПЕРЕДЫШКА
В конце июля под Брунете наступило затишье. Мятежники после целого ряда неудачных контратак глубоко зарылись в землю. У обеих сторон, казалось, иссякли силы.
От кладбища под Кихорной, откуда мы с Добриным корректировали огонь, мало что осталось: каменный вал разрушен, стройные кипарисы поломаны и скошены. Повсюду валялись кресты, растерзанные венки, почерневшие кости и с корнями выдранные кусты роз. Я с тру-
дом узнавал даже лица товарищей. Густой загар прикрывался не менее густым слоем пыли, щетина бороды дико топорщилась, а в глазах стоял тот лихорадочный блеск, что бывает у людей, десятки раз смотревших в лицо смерти.
У нас кончилась вода и пища. Самое страшное — не было воды. Зной вытягивал из земли последние капли влаги. Связист испанец набрел невдалеке на небольшой виноградник. Ягоды были незрелые, покрыты коричневым слоем пыли и хрустели на зубах, но мы их жевали, чтобы хоть немного утолить жажду. На следующий день наблюдатель испанец заболел дизентерией, но мы все равно продолжали жевать эти ягоды. Однажды вечером наш связист отправился за виноградом и не вернулся. Утром мы сняли его с колючей проволоки, где его настиг осколок, раскроивший голову.
Как-то под вечер зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос Бориса.
— Ты еще жив?
— Как видишь.
— А Добрин?
— И Добрин.
— Мы переезжаем. Вы должны вернуться на базу, и как можно скорее.
Простившись с испанцами, мы отправились в тыл. Мы не шли, а бежали. Мы были рады, что остались живы, скоро увидим друзей, и это заставляло забыть об усталости. В Вильянуэве-де-ла-Каньяде мы снова встретили «антитанкистов» Адама Огриня. Их пушечки, как и тогда, стояли на позиции в ожидании танков.
— Мы снимаемся,— сказал я Огриню.— Есть у вас что-нибудь выпить?
— Воды или вина?
— Все равно.
Ребята притащили из погреба бутыль вина. Вино было прохладное, кислое и очень вкусное. Мы пили из пустых консервных банок и вели неторопливую беседу.
— Значит, снимаетесь,— задумчиво произнес Адам Огринь, и я понял, что он был тоже не прочь покинуть это пекло и перебраться в более спокойное место.— А куда?
— Пока не знаем.
— Лучше на север. На юге страшная жара. Один черт.
— А здесь? — сказал я, снова наполняя банку.
— Да, тут, наверное, всюду так,— заметил Христо.— В Болгарии тоже лето знойное, но такого пекла...
Адам Огринь вздохнул.
— Как в парной. Что поделаешь, Африка рядом. Смотри, перепьешь, Анатол! — сказал он и подлил мне еще вина.
— Вина жалко? — спросил я.
— Чего жалеть! В погребе вина сколько угодно. До своих не дойдешь, вот о чем речь.
— А у нас на кладбище хоть шаром покати,— сказал Добрин.— Одни истлевшие кости. Кто мог подумать, у вас тут прямо рай.
— В прошлый раз не догадался вас угостить,— словно извиняясь, произнес Огринь и наполнил наши фляги.
— Может, еще встретимся,— сказал я на прощанье.
— Живы будем — встретимся,— ответил Огринь. Нас подвезли на машине. В ней отправляли в тыл
раненых. Это были итальянцы из батальона Гарибальди. На шеях красные платки, небритые, грязные лица, окровавленные бинты... У одного как будто началась гангрена. Его лихорадило, и он тихо скулил, не стонал, а скулил. Когда мы прибыли в монастырь Сан-Лоренсо, все уже было готово к отъезду.
— Куда? — спросил я Бориса.
— Секрет,— ответил он.
— С каких это пор у тебя секреты от меня?
— Ладно, тебе скажу: на юг. К португальской границе.
Я рассказал о встрече с Адамом Огринем, передал привет. Борис обрадовался.
— Вот кто может мне помочь.
— Я говорил с ним. Обещал. Борис пожал мою руку.
— Спасибо, Анатол. Если бы не ты...
— Не болтай чепухи,— сказал я.— С комиссаром говорил?
— Еще не собрался.
— Растяпа!
Поздно ночью мы въехали в Мадрид. Город лежал в темноте. Мы проехали его без остановки. Утро застало нас в Аранхуэсе, к юго-востоку от Мадрида.
Войны здесь не было и в помине. Кругом стояла тишина. В окнах королевского дворца играли лучи восходящего солнца. В дворцовом парке щебетали птицы, а над зеркальной гладью прудов клубился белесый туман.
Пока заправляли машины, мы с Борисом пошли погулять по аллеям. В одном из тихих уголков наткнулись на комиссара Попова. Он сидел на скамье, любуясь красотой пейзажа.
— Сказочный оазис среди пустыни,— сказал он, жестом предлагая сесть рядом.
— Короли умели выбирать место для своих дворцов,— произнес Борис.
— А вот ты не умеешь даже свое собственное дело уладить,— кольнул я.
Он бросил на меня сердитый взгляд.
— О чем вы говорите? — спросил Попов.
— Давай сюда письмо! — сказал я Борису.
Он послушно достал из кармана письмо Сподры и протянул его мне.
— Вот оно. Прочтите, а я погуляю по саду.
Борис ушел. Я подробно рассказал Попову всю историю и перевел ему письмо Сподры. Он внимательно выслушал, помолчал, потом сказал:
— Борису следует уши надрать. Как можно медлить с такими вещами!
— Он стеснялся. Боялся, обвинение примут всерьез.
— Он стеснялся! — в сердцах произнес Попов.— А провокатор тем временем делает свое дело, рушит ряды партии. Как только прибудем на место, я напишу в Коминтерн. Борис тоже должен написать со всеми подробностями. И письмо этой девушки надо перевести и послать. В таких случаях действуют решительно и быстро. Куда он делся?
Мы отправились разыскивать Бориса. Он сидел у воды, обхватив руками голову.
— Не тужи,— сказал Попов, отечески хлопая его по плечу.— Разберемся. Постараемся уладить. Это наша обязанность. А ты больше не думай об этом. И не вешай головы. Воюй, как до сих пор.
— До последнего вздоха, товарищ комиссар,-— сказал Борис, порывисто вставая и пожимая руку Попову.— Спасибо! Теперь будет легче... жить... и... бороться...
Мы вернулись к машинам. Добравшись до маленькой станции, дивизион погрузился на открытые платформы, и нас повезли на юг. Это было долгое, утомительное, но прекрасное путешествие.
Летели дни, недели... Нас окружали дикие горы, опаленные солнцем долины с редкими дубравами. Ко где вдоль дорог поднимались оголенные стволы эвкалиптов, колючие кактусы, мечеобразные агавы. Среди каменных дубов сверкали участочки с пшеницей, прятались огородики, где жарились на солнце бобы, дыни, арбузы, а на лозах сверкали кисти винограда. На каменистых склонах серебрились оливковые рощи, а за ними поднимались заросли колючего кустарника и серые глыбы гранита. Речушки совсем обмелели и пересохли. Только на излучинах, в ямках, сверкала на донышке вода, и ею мы омыли пыль первых сражений и дальних дорог.
Взглянув на карту, я увидел, что мы находимся в каких-нибудь ста километрах западнее Бадахоса, города на грацице с Португалией. Нетрудно было догадаться, что нам предстоит в ближайшее время принять участие в боях и что цель их — перерезать узкий перешеек с железнодорожной веткой, по которой северная группировка мятежников получала подкрепление с юга.
Однако наступление откладывалось. Видно, после жестоких боев под Брунете республиканцам было нелегко собраться с силами. Пока шла переброска войск на южный фронт, наш дивизион основательно оборудовал позиции, изучал тылы противника. Мы с Борисом через каждые два дня на двое суток уходили в горы и оттуда с помощью приборов засекали пулеметные точки, батареи, штабы противника. В этом секторе давно не велись бои. Передовые проходили довольно далеко друг от друга, перестреливались главным образом сторожевые охранения и разведчики. Это делало войска с обеих сторон беспечными, а нам без труда помогало вскрывать уязвимые места в обороне противника.
Однажды утром, когда нам на смену явились Христо Добрин и Кароль Гечун, произошел удивительный случай. Мерно покачиваясь в седле, с вражеской стороны к нам приближался всадник. Мы насторожились — кавалерия республиканцев стояла в двух километрах позади, в глубоком лесистом ущелье. Я подбежал к стереотрубе и настроил линзы. Голова всадника теперь покачивалась на расстоянии вытянутой руки. Лейтенант-мятежник спокойно дремал в седле, а усталый конь поднимал его все выше в горы. Ряды колючей проволоки, сотни солдат в окопах и наших и франкистов... Неужели этот немыслимый всадник миновал всех, никем не замеченный, и теперь углубляется в наш тыл?
Мы схватили винтовки и, прячась за скалы, бросились ему наперерез. Лошадь шла прямо на нас; как только она подошла вплотную, Борис выскочил из укрытия и схватил ее под уздцы.
— Руки вверх! — крикнул он.
Всадник мотнул головой, отгоняя сон, и потянулся к пистолету. Мы сбросили его с седла.
— Где я? — спросил он, не веря своим глазам.
— В надежных руках,— весело ответил Добрин.
— У своих?
— У наших,— пояснил я.
— А где мои марокканцы?
— Вероятно, по ту сторону долины,— язвительно заметил Кароль Гечун.
— Свинья святая мадонна,— выругался пьяный.— Дерьмо тебе на алтарь. Однако, сеньоры, с кем имею честь?
— С бойцами интербригады,— спокойно ответил Борис.
Пленный побледнел. Глотнул воздуху и обдал меня винным перегаром.
— Накрылся! — упавшим голосом промолвил пленный.— Сейчас расстреляют. Отпустите меня, сеньоры! Какой я фашист. Меня силком забрали в армию. Ради бога, отпустите! Возьмите все, что есть, и коня заберите...
— Какой теперь вам толк возвращаться, свои же расстреляют,— сказал весельчак Христо.— Лучше спрячемся за скалы. А то еще всыплют пулеметную очередь.
И правда, в долине загремели первые выстрелы. Борис вел коня, мы пленного. Вернувшись на свой наблюдательный пункт, мы пустили коня пастись, а пленного пригласили к стереотрубе.
— Погляди внимательно и укажи, где находятся твои марокканцы. Только не врать! — пригрозил Борис.— И где штаб. Гечун, отмечай на карте!
Пленный попросил вина — голова пополам раскалывается. Ночью он тайком поехал в ближайший городок потешиться с девочками, так что первым делом нужно опохмелиться. Мы угостили его вином и сигаретой, а он рассказал нам все, что знал.
Потом он снова начал ругаться:
— Так глупо влипнуть!..
Мы забрали у него документы, письма, фотографии. Он оказался сыном богатого землевладельца из Наварры, раньше служил в Марокко, теперь командовал марокканским табором, переброшенным из Африки и принимавшим участие в боях под Брунете.
— И как — здорово там досталось? — спросил Борис.
— Здорово,— откровенно признался лейтенант.— Больше половины выбыло из строя.
— Тогда какой же это табор? — усмехнулся Гечун.
— В полном составе! — запротестовал уязвленный командир.— Мы получили пополнение, и нас перебросили сюда.
— На отдых? — продолжал расспрашивать Борис.
— Какой там отдых! Готовимся к операции.
— Наступление?
— Наступление или контрнаступление, не знаю.
— Когда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52