— Не знаю. Пока готовимся, обучаем новобранцев.
— И навещаем окрестных красоток?
— Бывает. Без женщин трудно воевать.
— А марокканцы тоже фашисты по убеждению?
— Марокканцы храбрые воины, отличные кавалеристы, но все, как один, болваны. Темный народ.
— Обещаете им свободу после победы?
— Обещаем, что они попадут в рай, если будут сражаться за нас. А в раю они надеются получить больше, чем свободу.
— Хитры вы!
— Без хитрости никто не побеждал.
— И все равно не победите.
— Это как сказать! — воскликнул пленный и хлебнул вина.— Мы опираемся не на испанцев. Они развращены революцией. Наша сила — иностранный легион, марокканцы, моторизованные дивизии Муссолини, немецкие летчики, танкисты, артиллеристы и командиры. Вам не хватает оружия, а к нашим услугам новейшая техника.
— Сейчас мы тебе покажем свою технику,— сказал Борис.— Ребята, огонь по табору этого ублюдка!
Через несколько минут расчеты были готовы, и связист передал команду на батарею.
— Смотри в бинокль,— крикнул Борис пленному,— и замечай, куда ложатся снаряды! О-гонь!
— Огонь! — повторил связист.
В долине ухнули орудия. По голубому небесному океану, словно хищная стая акул, пронеслись снаряды, осколочные снаряды, и нетрудно было себе представить, что станет через миг с табором марокканцев. Борис приник к стереотрубе, а пленный, затаив дыхание, следил в бинокль. По ту сторону долины взметнулись к небу два фонтана белого дыма. Содрогнулась земля, по горам прокатился грохот.
— Накрыли! — дико вскрикнул пленный.— Побежали, скоты, и лошадей побросали. Лошадей спасайте, проклятые мавры! Спасайте лошадей!
— Они не услышат! — весело откликнулся Добрин.
— Повторить! — сказал Борис, и связист передал команду.
Мы дали еще несколько залпов. Утро было безветренное. Облако пыли и дыма надолго укрыло место побоища. Пленный вернул бинокль и сел на камень, обхватив руками голову.
— Черт побери, вы метко стреляете! Погибли, погибли мои серые черти. Святая мадонна — мерзкая блудня! Придержи язык, смотри, не проболтайся, что это я их отправил на тот свет. Погибли, все погибли, и меня пристрелят...
— Пристрелят...— передразнил его Гечун.— Кому ты нужен!
— Зачем вы, русские, ввязались в эту войну? — вдруг обозлился мятежник.
— Мы вовсе не русские. Мы из разных стран,— ответил Добрин.— В основном славяне.
— Славяне и русские — одно и то же.
— Мы интернационалисты. Среди нас двое латышей, болгарин, румын...
— Да что вы перед ним распинаетесь! — вспылил Борис.— Спросите лучше, зачем в войну ввязались марокканцы, итальянцы, немцы и прочий сброд?
— Если бы не вы, мои мавры остались бы целы и невредимы.
— Если б ты попал в руки к нашим испанцам, тебя бы давно спровадили на тот свет,— заметил Гечун.— Скажи спасибо святой мадонне, что мы тебя заметили.
— Довольно,— прервал Борис.— Мы с Анатолом возвращаемся на батарею и берем с собой этого ублюдка. Всего хорошего!
Борис шел впереди, за ним пленный, я замыкал шествие с пистолетом в руке и конем на поводу. Недалеко от батареи нам навстречу выбежали Дик и Август Саука. Остальные поджидали у орудий. Видно, связист успел сообщить по телефону об удивительном происшествии.
— Хеллоу! — кричал нам Дик.— Молодцы ребята! Малыш, почему не скачешь верхом?
— Вон вы какую птицу поймали! — запыхавшись говорил Август.— Хорош субчик!
Они почтительно уступили нам дорогу. Дик улыбался во весь рот, а на кончике носа сверкала капля пота.
— Малыш, дай мне коня, я прокачусь.
— Только шею не сверни,— сказал я, передавая ему блестящий поводок.
Август помог ему взобраться в седло. На коне Дик был похож на Санчо Пансу.
— И ты залезай! — кричал он Августу.— Давай руку!
Через мгновение и Август восседал на широком крупе гнедого.
— Ну-у, пошел! — И Дик приударил каблуками так, что лошадь пошла рысью. Но, завидев пушки, она испугалась, встала на дыбы, и Август мешком свалился на землю. Ребята покатывались со смеху, а Саука растирал ушибленное место. Дик осадил коня, снова поднял его на дыбы и громко доложил:
— Товарищ комиссар, доставлены пленный и конь противника...
— Пошутили, и хватит, слезай,— сказал Попов, выходя нам навстречу.
Он поблагодарил нас за смелость, и мы с Борисом перемигнулись,— никакой смелости на этот раз не требовалось. Потом отправились на командный пункт батареи. Микола Савич вышел из палатки с дымящейся чашкой в руке. По утрам он всегда пил черный кофе и рюмочку коньяку. Мы расселись у палатки на ящиках из-под снарядов и, пока разливали кофе и коньяк, рассказали об утреннем происшествии и результатах обстрела. Пленный нервничал, он не понимал ни слова из того, что мы говорили, выпил несколько рюмок коньяку и беспрестанно курил американские сигареты, которыми его угощал Попов.
— Меня расстреляют? — тихо спросил он Бориса. Борис улыбнулся.
— Мы стреляем только из пушек, а снаряд на тебя жалко тратить.
— Его немедленно вместе с лошадью надо переправить в штаб дивизиона,— сказал Микола Савич.— Я сам отвезу его к капитану Цветкову. Там решат, что делать. Эндруп поедет со мной. Пока мы завтракали, подошел грузовик. Я передал Савичу документы пленного. С трудом загнали пугливую лошадь в кузов, и необычный транспорт покатил в штаб дивизиона, находившийся километрах в десяти. Дик тоже увязался с ними. Он присматривал за конем, которого, как выяснилось, звали Мавром и которого он успел полюбить.
На Южном фронте по-прежнему было спокойно, хотя обе стороны стянули туда крупные силы. Не знали покоя только артиллеристы да летчики. Не проходило дня без бомбежки и обстрела. Мятежники, опасаясь, что пленный лейтенант раскроет многие подробности предстоящей операции, спешно меняли свой план наступления, вели перегруппировку сил. Это, в свою очередь, заставляло нас все время быть начеку. В один прекрасный день из мадридского госпиталя вернулся Ян Церинь. Он привез с собой целый чемодан сладостей и хорошего вина. Мы решили отметить его возвращение и вечером собрались на кухне Пендрика. Кухня помещалась в доме одного крестьянина в двух километрах от батареи. Жена хозяина умерла, сыновья ушли на фронт, родные перебрались дальше в тыл, и только старик остался присматривать за небольшим виноградником и огородом. Вечер был теплый, небо ясное, звезды сверкали, как алмазы.
Пендрик накрыл стол под высоким эвкалиптом на берегу пересохшего ручья. Старик крестьянин, Пендрик и другие повара встретили нас как дорогих гостей. Крестьянин принес из погреба бутыль удивительно ароматного муската. Старику было за семьдесят, но у него сохранился ясный, чистый голос. «Оттого, что курево отроду в рот не беру!» — объяснил он и спел нам фламенко, сложенное им самим. Потом мы пели латышские, русские, болгарские, югославские песни. Старик был в восторге.
— За наших братьев из интербригады! — воскликнул он, подняв кружку с ароматным мускатом.— У нас хорошая земля, хорошие плоды, хорошее вино. А когда вся Испания станет свободной, у нас вырастут и хорошие люди. Такие же хорошие, как у русских. Такие же хорошие, как у вас.
— У вас замечательные люди! — сказал Борис.
— Да, у нас хорошие люди, но и мерзавцев хватает,— возразил крестьянин.— У нас еще много фашистов,
шпионов, предателей, бандитов. Чтобы выросли хоро-* шие люди, нужна свобода. Хорошие люди, как хорошие быки, вырастают только на свободе. Тогда и жизнь будет лучше. Мой виноградник и огород задыхаются от жажды. Вся Андалусия, Эстремадура задыхаются от жажды. Когда кончится война и вернутся мои сыновья, мы запрудим эту речушку. Она перестанет мелеть и даст нам много воды. Одним колодцем нельзя напоить поля. Приезжайте, товарищи, к нам после войны и тогда увидите, что значит жить на свободе! Тогда я угощу вас таким вином, какого вы отроду не пивали.
Мы встали и чокнулись за здоровье и успехи хозяина.
— Вы любите бой быков? — спросил я. У старика загорелись глаза.
— Еще бы! Где вы найдете испанца, который не любит боя быков! В молодые годы я с женой и детьми ездил верхом на осле в Кордову, чтобы посмотреть на знаменитые бои быков. На дорогу уходило по нескольку дней.
— Мне тоже нравится бой быков,— сказал Дик.— Я был на одном во Франции, в Монпелье. Здорово!
— Настоящие бои бывают только в Испании,— возразил крестьянин.— Приезжайте после войны, и я отвезу вас в Кордову. Посажу на почетное место, и тореадор в благодарность за вашу помощь преподнесет вам ухо или хвост сраженного быка. Это самый почетный подарок тореадора, и вы все его обязательно получите.
— Откуда же взять столько быков — ведь нас так много! — сказал я.
— Всем хватит! — с жаром воскликнул крестьянин. — Что такое бык по сравнению с человеком? И если вы ради нас не щадите своих жизней, неужели мы пожалеем для вас быка? Да я сам спущусь на арену и заколю для вас быка, сам отрежу ему ухо и подарю вам.
Мы смеялись, а старик недоуменно пожимал плечами.
— Чего смеетесь? Думаете, стар, не одолею быка? Я всегда мечтал стать тореадором. В молодые годы не удалось, а теперь пойду и заколю быка. Вот увидите, только сначала отвоюем свободу. Людям нужна свобода, как влага земле...
Мне очень нравился старый крестьянин. Я обнял его и расцеловал. У него была колючая борода, а лицо в глубоких и частых морщинах. Старик совсем растаял. Он снова наполнил кружки мускатом.
— Еще мне бы хотелось научиться читать и писать,— продолжал он.— А то что это за человек, если он не умеет читать и писать! Мои сыновья научились читать и стали умнее меня самого. А должно быть наоборот. Уж тогда мир не собьется с пути, как сейчас. Отцы должны быть умнее своих сыновей, чтоб всегда могли наставлять их уму-разуму.
— Вы довольны своими сыновьями? — спросил Борис.
— Сыновья у меня хорошие,— ответил крестьянин.— Один — коммунист, другой — социалист, третий — анархист. А был бы я умнее, они были бы все или коммунистами, или социалистами, или анархистами. Но я их не умел убедить. Они читают газеты и спорят промеж себя до хрипоты, а я только ушами хлопаю. Это никуда не годится. Сыновей учить надо, а не слушать их. А чтоб учить, нужно самому иметь голову на плечах.
— Вашей голове позавидовать можно,— сказал я.
— Да, жизнь меня маленько научила,— согласился старик.— Моя единственная школа. Но они-то умеют читать. С письмом у них, правда, не очень ладилось, но каждый читал свою партийную газету.
— И спорили?
— До хрипоты. Но когда на республику пошли фашисты, я сказал им: «Кончайте споры, все, как один, на фронт!»
— Что же, послушались?
Старик удивленно посмотрел на меня.
— Еще бы! Отец им я? Отец. Приказ дан? Дан. Пошли все трое и дерутся, как черти! Тут, неподалеку от Кордовы. Одного недавно ранили, лежал в госпитале. Навещал его. Отвез на осле вина, арбузов, табачку, но табак у нас неважный. Табак сушь не любит, и пыли у нас много. Зато ух и крепкий! Затянешься, голова кругом. Сам-то я не курю, а сыновьям сажаю. Сейчас дам попробовать.
Старик ушел и скоро вернулся с плотным сухим самосадом. Он дал по очереди понюхать каждому. От одного запаха захватывало дух. Старик растер табак на ладонях, и мы свернули цигарки.
— Ну как? — спросил старик.
— Табачок что надо,— ответил я, закашлявшись.— Такой любого крепыша с ног свалит.
— Любого быка,— поправил крестьянин.— Такого табака по всей округе не сыщешь.
— А запах-то! — восторгался Пендрик.
— За километр почуешь,— нахваливал крестьянин. Яну Цериню сделалось плохо. Он побледнел как
полотно и скрылся в зарослях олеандра. Вернувшись, он сказал:
— Это не табак, а динамит. В госпитале отвык от курева.
— И мне от него тошно,— сознался Август Саука.— Как вы только курите?
Но мы курили и чувствовали себя прекрасно — то ли от вина, то ли от ночной тишины Южной Испании, то ли от сердечного радушия старика крестьянина.
— У меня еще есть пять кроликов,— сказал хозяин.— Знал бы заранее, что у меня будут дорогие гости, сделал бы жаркое. Таких кроликов вы не пробовали. Если как следует приготовить, во рту тают. Ну что, давайте зажарим, а?
— Не стоит,— сказал Пендрик.
— Пятерых всем будет вдоволь, и времени много не займет. Вы пока разожгите огонь, а я пойду зарежу...
Мы с трудом уговорили старика приберечь кроликов до поры до времени. Тогда хозяин вынес нам соленых маслин.
В разгар веселья Пендрик отвел меня в сторону. Мы присели у пахучего куста роз.
— Анатол, что ты думаешь о последних событиях? — озабоченно спросил Пендрик.
— Каких событиях?
— Ты что, не читаешь газет?
— Читаю. Мы потерпели неудачи на Бискайском фронте, в Астурии...
— Ты называешь это неудачей? Это разгром.
— Ну и что? Что же нам теперь — опустить руки, по-твоему? Мы наступаем под Сарагосой. Бельчите уже в наших руках.
— Чепуха,— отмахнулся Пендрик.— Разве это наступление? Вот они действительно наступают! Скоро вся земля басков, вся Астурия будет у них.
— Да кто тебе нарассказал все это?
— Врач батареи.
— Мануэль Зоро?
— Мануэль много ездит, много слышит.
Я ушам своим не верил. Мануэль Зоро лечил меня после контузии и даже хотел, чтобы я остался у него. Тогда он произвел на меня благоприятное впечатление.
Неужели теперь печальные события на Северном фронте подорвали в нем веру в победу?!
— Мануэль на многое открыл мне глаза,— продолжал Пендрик.
— На что именно?
— Республике не хватает оружия и боеприпасов, в тылу голод. А советские пароходы с оружием до нас не доходят, их пускают ко дну итальянские подводные лодки. Долго ли сможем так держаться? Да и у нас, говорит, скоро иссякнут снаряды.
— Снаряды получим,— сказал я.— В Каталонии пущен оружейный завод.
Пендрик вздохнул.
— А вдруг начнется заваруха? Тогда нам крышка. Никуда не денешься. Всех в порошок перетрут.
— Какая заваруха? О чем ты?
— О восстании. Забыл майские события в Барселоне?
— Нет, не забыл. Тогда самих же путчистов перетерли в порошок.
— Но анархисты не успокоились на этом. Мануэль показывал мне листовку — против Народного фронта и республики. Коммунистов она объявляет виновниками всех бед и несчастий Испании.
— А как полагает сам Мануэль Зоро? — спросил я.
— Он считает, что могут произойти беспорядки. Часть социалистов, говорит, выступает за переговоры с генералом Франко. Только ты об этом никому ни слова,— предупредил меня Пендрик.— Мы с ним друзья, я ему обещал...
— Конечно,— ответил я.
— Так что положение серьезное, Анатол, и я тебя по-дружески спрашиваю; как быть? Возможно, ничего и не случится... А вдруг?
— Что вдруг? — прервал я его.— Разве не знал, когда сюда ехал, что можешь погибнуть?
— Конечно, знал,— серьезно ответил Пендрик,— Но умереть на поле боя — это одно дело, а погибнуть в тылу...
— Не бойся! — успокоил я его.— Наслушался сплетен, сам поверил и другим передаешь.
— Только тебе, больше никому. Так ты считаешь, что Зоро не прав?
— Не сомневаюсь,— ответил я.— Постарайся с ним больше не видеться.
— Это невозможно. Медпункт в том же доме, вон там в саду... Зоро у нас кормится.
— А вас подкармливает сплетнями.
— Он приятный человек.
— Я и сам так полагал. Но раз он говорит такие вещи, он что-то скрывает за душой.
— Не может быть!
— Я не утверждаю, но я допускаю это.
— Ты не доверяешь ему?
— Нет, и тебе советую быть поосторожней,— ответил я, и мы вернулись к столу.
Появился ароматный кофе и привезенный Яном Церинем коньяк. Мы еще долго болтали, шутили, распевали песни. Дик, надев свою юбку, исполнил боевой шотландский танец. Уже за полночь из сумрачного сада вышел врач. Он был в коричневой шелковой пижаме, в руке — ароматная сигарета.
— Лежу слушаю и не могу уснуть,— сказал он.— Решил посмотреть, что за веселье.
— Товарищ вернулся из госпиталя,— объяснил Август Саука.— Тот самый, что заболел по дороге в Мадрид.
Мануэль Зоро приветливо поздоровался с Яном Церинем и подсел к столу. Ему налили кофе, коньяку. Он пил с большим удовольствием и расспрашивал Це-риня о положении в Мадриде.
— Там все по-старому,— рассказывал Церинь,— только с продовольствием туго.
— Да, сейчас везде тяжело с продовольствием, но это явление временное, с этим мы быстро справимся,— сказал Мануэль Зоро, и в его голосе звучала несокрушимая уверенность. Это было нечто совсем противоположное тому, что рассказывал Пендрик. Неужели Пен-дрик все это выдумал? Зачем? В продолжение всего вечера поведение Мануэля было безукоризненно.
— За победу Народного фронта! — провозгласил он, подняв свой стаканчик коньяку.— Смерть фашизму!
Пендрик смотрел на него во все глаза, как на привидение с того света. Я заподозрил что-то недоброе. По дороге домой я пересказал Борису свой разговор с Пендриком. Борис пожал плечами.
— На Мануэля Зоро это не похоже. Лучший врач дивизиона. Наверное, Пендрик здорово приврал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52