Уцелела небольшая горсточка, но она пока держится, ждет фашистов. Интересно, как дела на фронте...
На улице завязалась отчаянная перестрелка. За окном с грохотом упала водосточная труба, и я невольно вздрогнул.
Борис лежал с закрытыми глазами, стиснув зубы, тяжело дыша.
— Борис!
Он не ответил.
— Борис, ты меня слышишь?
Он молчал. На лбу его выступили капельки пота. Только теперь я понял по-настоящему, что жизнь Бориса на волоске. Была бы под рукой санитарная машина, возможно, его удалось бы спасти... Но что происходит на улице? Кто в кого стреляет?
В коридоре раздался грохот. Ручная граната. Дверь камеры обдало осколками. Потом торопливые шаги.
— Анатолио! — крикнул кто-то, и я узнал голос Добрина. Подбежав к двери, я забарабанил в нее кулаками.
— Мы здесь! Откройте! Мы здесь...
Несколько дружных, сильных ударов — и дверь поддалась. Вместе с нею в камеру ввалился Дик.
— Анатолио! — Он бросился ко мне на шею.— Ты жив! Скорей, нам надо бежать!
Он тянул меня к двери. В камеру влетели Добрин и Саука.
— Чего ждешь, Анатол, скорей! Мы заняли поселок. Но времени в обрез. Сюда мчится итальянская моторизованная часть.
— Борис! — крикнул я.
Борис открыл глаза и через силу улыбнулся.
— Он тяжело ранен. Его надо спасти!
Дик выбежал из камеры и скоро вернулся в сопровождении солдат. Они где-то раздобыли носилки.
— Несите его в горы! Только осторожно! Иначе он погибнет! — наказал я.
— Попов... Савич...— прошептал Борис, когда его выносили из камеры.
Тем временем Рубэн отыскал в кармане убитого фашиста связку ключей и отпер все двери. С Поповым и Савичем мы встретились в коридоре. Разговаривать не было времени.
— Скорей, скорей! — торопил Добрин.
Мы вышли на улицу. Поселок все еще горел, но пожар затухал понемногу. На окраине застрочили первые фашистские пулеметы.
Мы покинули поселок, пересекли дорогу и двинулись в горы. Дик со своим отделением нес Бориса. Я пытался их нагнать, но они шли удивительно быстро.
За первым холмом они остановились отдохнуть, в небе загудели самолеты, и они, подняв носилки, скрылись в кустарнике. Я обернулся. Рота растянулась длинной вереницей, но все держались в строю. Отступление прикрывал Кароль Гечун со своими ребятами.
Шли долго и быстро, стараясь подальше забраться в горы. Сопротивляться было бесполезно, кончались патроны. Их стоило приберечь на крайний случай.
Разболелась моя раненая коленка. Наверное, бандиты саданули по ней прикладом или каблуком. К обычной боли я успел привыкнуть, но теперь казалось, туда вогнали гвоздь. Я скакал, спотыкаясь о камни, и припадал на больную ногу. Далеко в горах устроили привал. Дик и его ребята остановились первыми, осторожно поставив на землю носилки с Борисом.
Дик, чем-то взволнованный, бежал нам навстречу.
— Малыш! Малыш! — кричал он.— Малыш!
— В чем дело?
— Борису плохо. Он бредит. Скорей!
Позабыв о своей коленке, я побежал. Вокруг носилок толпились солдаты. Борис был бледен, губы плотно сжаты, большие руки сложены на груди.
— Отойдите,— попросил я.— Оставьте нас одних... вдвоем... Идите, идите...
— За мной! — скомандовал Микола Савич, и все ОТОШЛИ В СТОООНУ — Борис...— прошептал я, но он не отвечал.— Борис...
За горами, там, где лежал покинутый нами поселок, громыхала артиллерия и трещали пулеметы.
— Борис...
Где-то бомбили, вздрогнули скалы.
— Борис...
Я взял его руки, они были холодные.
— Борис! — почти крикнул я.
Он не ответил. Моя борода теперь касалась его лица, и я прошептал:
— Борис, дружище, что с тобой? Борис!
Со стороны Средиземного моря донесся оглушительный раскат. Наверное, взлетела на воздух какая-нибудь крепость или склад с боеприпасами.
— Борис...
И потом я крикнул изо всех сил:
— Борис!
Загремели камни. Кто-то подбежал ко мне.
— Борис!..
На плечо легла чья-то рука.
— Не надо, Малыш. Не надо...
— Он умер, Дик.
Где-то снова бомбили. Мне казалось, что даже носилки, на которых лежал Борис, дрогнули.
— Не надо,— уговаривал Дик.— Утри слезы... Тут уж ничем не поможешь...
Вокруг собрались те, кто остался в живых. Ян Церинь с раненой рукой на весу стоял у изголовья носилок, зажав пилотку под мышкой. Ветер играл его льняными волосами, а лицо в веснушках было сурово и грустно. Все стояли, обнажив и склонив головы. Дик всхлипывал.
— Надо похоронить,— негромко произнес Попов.— Анатол, ты выбери место...
Смуглые руки подняли носилки. Я шел впереди. Шел в горы. Борис должен покоиться там, откуда видны Пиренеи. Он должен видеть горы, которые когда-то мы перешли. Он должен покоиться там, откуда хорошо видны перелетные птицы, которые летят к нему на родину. Он должен покоиться там, где мы с маленьким Анатолом и Сподрой сможем его найти, когда Испания станет свободной. Он должен покоиться там, где ничьи грязные руки не потревожат его сон...
В долине грохотали орудия. В небе выли самолеты.
Моторизованные части ломились вперед. А мы медленно, с торжественной неторопливостью поднимались в горы...
И тогда неожиданно зазвучала валторна. Нет, пожалуй, она не звучала — рыдала, роняя звонкие слезы на твердый гранит, на спекшиеся комья красной глины и гладкие глыбы камня. Словно звонкая капель, эти звуки рассыпались в вечнозеленых твердолистых зарослях, в густых кронах кедров, и мне даже казалось, в миндальных садах Каталонии, садах, истерзанных пулями захватчиков. Вместе с валторной всхлипывали горы, и серебристые облака в вышине, и берега рек, укрытые олеандром, и долины, по которым проносились разгоряченные стальные машины врага. Но мы не спешили. Валторна трепетала и рыдала, как живая.
У подножья островерхой скалы, вздымавшейся к небу, словно пирамида, мы вырыли могилу и в нее опустили тело нашего друга и командира. Люди подносили и укладывали каменные плиты. Когда все было закончено, мы еще раз в молчании склонили головы.
Никто не сказал ни слова. Смолк и плач валторны. Поднялись тридцать винтовочных стволов. Тридцать последних патронов, прогремев единым залпом, были последним приветом нашему товарищу. Тридцать последних патронов были последним приветом Испании.
Тридцать последних патронов...
И тридцать убитых горем фигурок поплелись по склонам к французской границе...
Дорога была запружена беженцами, повозками, машинами. Женщины несли детей, мужчины — огромные корзины со скарбом. В придорожных канавах валялись поломанные телеги с рассыпавшимся добром, порванные пуховые перины. На затухающих кострах еще дымились котлы с нехитрым варевом. Нескончаемой вереницей катили в гору переполненные санитарные машины, пустые продовольственные фургоны, грузовики с зенитными пулеметами, к которым не было патронов, орудия, для которых уже не было снарядов, агитавтобусы с молчавшими громкоговорителями, автомобили с мощными прожекторами... Шли войска с простреленными знаменами. Весь этот многотысячный поток машин, повозок, людей двигался медленно, нехотя, будто бы делая над собой усилие. По обе стороны дороги угрюмо шумел лес, а вершины Пиренеев, закутавшись в снега и тучиу настороженно молчали.
После ночлега в горах рано поутру мы повстречали то, что осталось от польской и чешской рот, которыми командовал Максимов. Высокий Максимов заметно сник, ссутулился. Он весь оброс, был бледен и худ. Мы ни о чем их не спрашивали, они нас тоже. Все было ясно без слов. Когда Попов рассказывал про Бориса, Максимов как-то странно мотнул головой и произнес задумчиво:
— Да, жаль Борьку, жаль...
Мы надели на древко свое старое боевое знамя и передали его Максимову. Граница была уже рядом. Там находились представители республиканского правительства. Мы остановились. Максимов, комиссар Попов перед строем поцеловали знамя и вручили его представителям правительства. Сзади подходили новые части, и нам пришлось отойти.
Граница.
Французские жандармы в черных плащах, с карабинами. Рослые, темные стрелки-сенегальцы в хаки. Репортеры, фотографы. Вздохи, ухмылки, вызывающие выкрики. Злобной радостью сияющие лица и печально склоненные головы.
Граница. На пограничном столбе надпись: «Франция».
Мы сняли с плеч винтовки. Слева от дороги лежала огромная груда оружия, по большей части старого, поржавевшего в дождях и окопной грязи. Почти три года оно переходило из рук в руки, повидало Мадрид, виноградники Малаги, снега Гвадаррамы, студеные горы Теруэля, обагренную кровью Сьерра-де-Кабалыо на Эбро и цветущие миндальные сады Каталонии. Теперь эти винтовки и карабины после долгих жестоких боев лежали вплотную друг к другу, как солдаты в братской могиле.
В эту мертвую груду мы уложили свои винтовки. И, прощаясь с ними, спрашивали себя: «Надолго ли?»
Подгоняемые жандармами и стрелками-сенегальцами, мы опять построились в колонны и под усиленным конвоем стали спускаться в долину. Перед нами в голубеющей дымке лежала Франция. Вспомнился Париж, Лион, Монпелье, Каркассонн и тайные тропы в горах. Вспоминался рассвет в Пиренеях, когда я сидел на гранитной глыбе и думал, вернусь ли снова сюда. И вот теперь мы возвращаемся, усталые, разбитые. Разбитые? Нет, мы были просто побежденные. Но то была победа без победы, потому что мы не были разбиты. Мы просто меняли фронт, а враг оставался все тот же.
За маленьким пограничным городком по обе стороны шоссе тянулся ровный луг. Справа длинными рядами стояли санитарные, а слеза — боевые машины и орудия. Среди стволов я увидел Адама Огриня с его ребятами. Они тоже сдавали оружие.
— Адам! — крикнул я.
Огринь пробился сквозь ряды конвоиров и пожал мне РУку.
— Ну что, передышка? — сказал он, как всегда, улыбаясь.
— Передышка.
— А где Борис?
— Там,— кивнул я назад, и он меня понял.
— И я своих недосчитался. Ничего, выше голову!
— Разве у меня опущена? Он усмехнулся.
— Вот и хорошо! У нас тоже. Вот стволы, правда, опущены. До тех пор палили, пока не погнулись. А в остальном — порядок.
— Где раздобыл пушки?
— На дороге подобрали.
— Молодцы!
— Ну, мне пора,— сказал Адам.— В долине встретимся.
Он побежал к своим ребятам, а я теперь все поглядывал на вереницы санитарных машин. Может, в одной из них Росита Альварес или Хаим Берман? Рука у Яна Цериня до сих пор была перевязана кое-как. Сквозь шинель просочилась бурая кровь.
Вместе с Церинем я подошел к жандарму, сказал, что я врач и хочу сделать перевязку товарищу. Жандарм что-то резко ответил, но пропустил.
— Мы можем отстать,— забеспокоился Церинь.
— Ничего, догоним. На машинах догоним.
Мы ходили от машины к машине, всюду расспрашивая о Росите Альварес.
— Анатолио! — донесся откуда-то хриплый голос Бермаца.
— Хаим! — радостно вскрикнул я. Он уже обнимал меня.
— Где остальные?
— Только что пришли.
— В лагерь?
— В какой лагерь?
— Концлагерь... Под Перпиньяном французы на-
строили концлагерей,— ответил Берман.— В один из них и нас упрячут.
— Неужели? — воскликнул Церинь.
— Как пить дать,— ответил Берман.— Но что у тебя с рукой?
— Так, не повезло.
— Ему надо сделать перевязку,— сказал я. Берман распахнул дверцу своей машины.
— Полезай! Медикаменты еще есть.
Это был новый, просторный и светлый автомобиль.
— Где Эндруп? — спросил Берман.
— Ему совсем не повезло,— сказал Церинь.
— Бедняга,— вздохнул Берман, разрезая скальпелем рукав рубашки Цериня.— Хороший был командир.
— Хорошим всегда не везет,— философски заметил Церинь.
— А как Росита Альварес? Ты нашел ее? — набросился я на Бермана.
— Прости, Анатол, я нашел ее, но только вчера у самой границы.
— Вчера? А письмо передал?
— И письмо и приветы,— ответил Хаим.— И тысячу поцелуев в придачу.
— Кто тебя просил?
— Мое сердце,— ответил Хаим.— Что у вас произошло? Она так горько плакала.
— Ничего ты не понимаешь,— отрезал я.— Она плакала из-за родителей.
— Да нет же, о тебе! — воскликнул Хаим.— Плакала и все расспрашивала о тебе, а что я мог ей ответить... Сам ничего не знал.
— Где она?
— Где-то здесь.
— Один управишься?
— Да постой, помоги. Никуда она не денется.
Я торопил его, и все же мы освободились только через час. Чуть ли не силком уложили Цериня в машину и отправились на розыски Роситы. Хмурая, усталая, она сидела в кабине и, взглянув, не узнала меня. У меня была густая борода, а после тяжелых переходов я сильно хромал.
— Росита, вы не узнаете меня?
— Простите, нет...
Берман стоял рядом и улыбался.
— Анатолио Скулте.
Росита тихо вскрикнула, выпрыгнула из кабины и стала целовать меня на глазах у Хаима. Он смутился, отвернулся и ушел.
— Я так волновалась за вас,— говорила она со слезами на глазах.— Это были ужасные дни.
— Да, ужасные,— ответил я.
— Откуда такая борода?
Я взял ее руку и приложил к заросшему рубцу.
— Бедненький,— сказала она с нежностью.— И хромаете?
— Немного, просто еще не привык,— произнес я, словно извиняясь.— Родители шлют вам привет.
— Спасибо, я получила от мамы письмо,— едва слышно промолвила Росита.— Совсем надавно. Раньше всегда писал отец...
— Он был болен,— сказал я. Росита всхлипнула.
— Отец... Он повесился... В саду... Мама осталась одна, я теперь тоже одна. Что мне делать, Анатолио?
— Будем жить,— сказал я.— Надо жить. Борьба продолжается. Отец советовал тебе остаться во Франции,
Росита горько усмехнулась.
— Здесь? В концлагере?
— Почему в концлагере? Здесь живет много испанцев.
— Нет, Анатолио,— сказала Росита.— Нас всех загонят в концлагерь. Всех до одного. И тебя и меня. Остается одно — бежать. Но куда? В Италии фашизм, в Германии фашизм, в Испании фашизм. В Португалии фашизм. Швейцария? Но как? — Она помолчала.— Почему они гонят нас в концлагерь? Разве мы преступники? Мы боролись за свободу. Разве это преступление?
Я молчал. Что я мог сказать? Она была права: нас встречали, словно преступников. Ранывд Францию пугала свобода Испании, и она закрыла границу. Теперь она боялась борцов за свободу и спешила упрятать их в концлагеря. Да, сейчас было рано думать о бегстве. Все пути закрыты. Один-единственный свободен — в концлагерь...
— Росита, ты поедешь или пойдешь пешком?
— Поеду,— сказала она, немного успокоившись.— Как только составят колонну, мы тронемся. Это не близко, едемте с нами. Нас только двое: я и шофер.
— Хорошо, Росита, я поеду с вами.
Церинь чувствовал себя гораздо лучше и все время спрашивал, куда его повезут.
— Наверное, в госпиталь,— сказал Берман.
— А потом?
— В концлагерь,— ответил я.
— Сейчас в Латвии снег,— опять размечтался Ян Церинь.— Друзья на лыжах бегают, нас, наверное, вспоминают. Им и в голову не придет, что в свободной Франции борцов за свободу сажают в концлагерь. Свободная Франция! — горько усмехнулся он.
Его подбородок, обросший светлым пушком, странно вздрагивал. Здоровой рукой отбросив со лба льняные волосы, Ян добавил:
— Ничего, перемелется. Прежде всего спокойствие, спокойствие и еще раз спокойствие...
Колонну сформировали через несколько часов. Мы с Роситой сидели в машине друг против друга и без умолку говорили.
— Где ваши? — спросила она.
— Теперь, наверное, далеко. Когда их нагоним, я сойду.
— Останьтесь со мною!
— Не могу.
— Прошу вас, останьтесь! — молила Росита.— Мне страшно одной.
Машины ехали медленно, словно в похоронной процессии,— вся дорога была запружена. Шофер беспрестанно гудел и часто нажимал на тормоза. Я нервничал, таким черепашьим шагом было трудно догнать товарищей.
— Куда вам спешить? — сказала Росита.— Хоть наглядимся напоследок на вольную природу.
Из окон открывался изумительный вид на Пиренейские долины, й Росита, задумчиво глядя вдаль, спросила:
— Как выглядел наш Карлет?
— Он был очарователен,— ответил я.— Еще краше, чем в первую нашу встречу.
— Тогда была зима, январь.
— А в этот раз — осень. Но Магро такая же быстрая, звонкая.
— А сад?
— Он весь был усыпан плодами. Росита вздохнула.
— Некому собирать, а теперь и подавно... Я даже не знаю, где похоронен отец...
— Мы с ним долго тогда говорили.
— Что он говорил?
Я передал ей наш разговор. Она расплакалась.
— У меня был чудесный отец, правда? Умный, добрый...
Чтобы переменить разговор, я сказал:
— Росита, не сердись на меня за те слова, в гостинице... Поверь, я не хотел. Я...
— Ерунда,— усмехнувшись, перебила Росита.— Это было даже к лучшему. По дороге домой я разругала себя и приняла решение... Конечно, я бы никуда не уехала, если бы знала, что могу потерять отца. А теперь...
Она замолчала.
— Что же теперь?
— А теперь я всю жизнь отдам Испании, всю свою жизнь! — воскликнула она горячо.— Нет в моей жизни более великой цели.
— Более великой и быть не может,— сказал я.
— Они надеются,— продолжала Росита так же запальчиво,— что, обескровив испанский народ, добьются победы. Но наш народ соберется с силами и снова поднимется. И снова будет бороться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
На улице завязалась отчаянная перестрелка. За окном с грохотом упала водосточная труба, и я невольно вздрогнул.
Борис лежал с закрытыми глазами, стиснув зубы, тяжело дыша.
— Борис!
Он не ответил.
— Борис, ты меня слышишь?
Он молчал. На лбу его выступили капельки пота. Только теперь я понял по-настоящему, что жизнь Бориса на волоске. Была бы под рукой санитарная машина, возможно, его удалось бы спасти... Но что происходит на улице? Кто в кого стреляет?
В коридоре раздался грохот. Ручная граната. Дверь камеры обдало осколками. Потом торопливые шаги.
— Анатолио! — крикнул кто-то, и я узнал голос Добрина. Подбежав к двери, я забарабанил в нее кулаками.
— Мы здесь! Откройте! Мы здесь...
Несколько дружных, сильных ударов — и дверь поддалась. Вместе с нею в камеру ввалился Дик.
— Анатолио! — Он бросился ко мне на шею.— Ты жив! Скорей, нам надо бежать!
Он тянул меня к двери. В камеру влетели Добрин и Саука.
— Чего ждешь, Анатол, скорей! Мы заняли поселок. Но времени в обрез. Сюда мчится итальянская моторизованная часть.
— Борис! — крикнул я.
Борис открыл глаза и через силу улыбнулся.
— Он тяжело ранен. Его надо спасти!
Дик выбежал из камеры и скоро вернулся в сопровождении солдат. Они где-то раздобыли носилки.
— Несите его в горы! Только осторожно! Иначе он погибнет! — наказал я.
— Попов... Савич...— прошептал Борис, когда его выносили из камеры.
Тем временем Рубэн отыскал в кармане убитого фашиста связку ключей и отпер все двери. С Поповым и Савичем мы встретились в коридоре. Разговаривать не было времени.
— Скорей, скорей! — торопил Добрин.
Мы вышли на улицу. Поселок все еще горел, но пожар затухал понемногу. На окраине застрочили первые фашистские пулеметы.
Мы покинули поселок, пересекли дорогу и двинулись в горы. Дик со своим отделением нес Бориса. Я пытался их нагнать, но они шли удивительно быстро.
За первым холмом они остановились отдохнуть, в небе загудели самолеты, и они, подняв носилки, скрылись в кустарнике. Я обернулся. Рота растянулась длинной вереницей, но все держались в строю. Отступление прикрывал Кароль Гечун со своими ребятами.
Шли долго и быстро, стараясь подальше забраться в горы. Сопротивляться было бесполезно, кончались патроны. Их стоило приберечь на крайний случай.
Разболелась моя раненая коленка. Наверное, бандиты саданули по ней прикладом или каблуком. К обычной боли я успел привыкнуть, но теперь казалось, туда вогнали гвоздь. Я скакал, спотыкаясь о камни, и припадал на больную ногу. Далеко в горах устроили привал. Дик и его ребята остановились первыми, осторожно поставив на землю носилки с Борисом.
Дик, чем-то взволнованный, бежал нам навстречу.
— Малыш! Малыш! — кричал он.— Малыш!
— В чем дело?
— Борису плохо. Он бредит. Скорей!
Позабыв о своей коленке, я побежал. Вокруг носилок толпились солдаты. Борис был бледен, губы плотно сжаты, большие руки сложены на груди.
— Отойдите,— попросил я.— Оставьте нас одних... вдвоем... Идите, идите...
— За мной! — скомандовал Микола Савич, и все ОТОШЛИ В СТОООНУ — Борис...— прошептал я, но он не отвечал.— Борис...
За горами, там, где лежал покинутый нами поселок, громыхала артиллерия и трещали пулеметы.
— Борис...
Где-то бомбили, вздрогнули скалы.
— Борис...
Я взял его руки, они были холодные.
— Борис! — почти крикнул я.
Он не ответил. Моя борода теперь касалась его лица, и я прошептал:
— Борис, дружище, что с тобой? Борис!
Со стороны Средиземного моря донесся оглушительный раскат. Наверное, взлетела на воздух какая-нибудь крепость или склад с боеприпасами.
— Борис...
И потом я крикнул изо всех сил:
— Борис!
Загремели камни. Кто-то подбежал ко мне.
— Борис!..
На плечо легла чья-то рука.
— Не надо, Малыш. Не надо...
— Он умер, Дик.
Где-то снова бомбили. Мне казалось, что даже носилки, на которых лежал Борис, дрогнули.
— Не надо,— уговаривал Дик.— Утри слезы... Тут уж ничем не поможешь...
Вокруг собрались те, кто остался в живых. Ян Церинь с раненой рукой на весу стоял у изголовья носилок, зажав пилотку под мышкой. Ветер играл его льняными волосами, а лицо в веснушках было сурово и грустно. Все стояли, обнажив и склонив головы. Дик всхлипывал.
— Надо похоронить,— негромко произнес Попов.— Анатол, ты выбери место...
Смуглые руки подняли носилки. Я шел впереди. Шел в горы. Борис должен покоиться там, откуда видны Пиренеи. Он должен видеть горы, которые когда-то мы перешли. Он должен покоиться там, откуда хорошо видны перелетные птицы, которые летят к нему на родину. Он должен покоиться там, где мы с маленьким Анатолом и Сподрой сможем его найти, когда Испания станет свободной. Он должен покоиться там, где ничьи грязные руки не потревожат его сон...
В долине грохотали орудия. В небе выли самолеты.
Моторизованные части ломились вперед. А мы медленно, с торжественной неторопливостью поднимались в горы...
И тогда неожиданно зазвучала валторна. Нет, пожалуй, она не звучала — рыдала, роняя звонкие слезы на твердый гранит, на спекшиеся комья красной глины и гладкие глыбы камня. Словно звонкая капель, эти звуки рассыпались в вечнозеленых твердолистых зарослях, в густых кронах кедров, и мне даже казалось, в миндальных садах Каталонии, садах, истерзанных пулями захватчиков. Вместе с валторной всхлипывали горы, и серебристые облака в вышине, и берега рек, укрытые олеандром, и долины, по которым проносились разгоряченные стальные машины врага. Но мы не спешили. Валторна трепетала и рыдала, как живая.
У подножья островерхой скалы, вздымавшейся к небу, словно пирамида, мы вырыли могилу и в нее опустили тело нашего друга и командира. Люди подносили и укладывали каменные плиты. Когда все было закончено, мы еще раз в молчании склонили головы.
Никто не сказал ни слова. Смолк и плач валторны. Поднялись тридцать винтовочных стволов. Тридцать последних патронов, прогремев единым залпом, были последним приветом нашему товарищу. Тридцать последних патронов были последним приветом Испании.
Тридцать последних патронов...
И тридцать убитых горем фигурок поплелись по склонам к французской границе...
Дорога была запружена беженцами, повозками, машинами. Женщины несли детей, мужчины — огромные корзины со скарбом. В придорожных канавах валялись поломанные телеги с рассыпавшимся добром, порванные пуховые перины. На затухающих кострах еще дымились котлы с нехитрым варевом. Нескончаемой вереницей катили в гору переполненные санитарные машины, пустые продовольственные фургоны, грузовики с зенитными пулеметами, к которым не было патронов, орудия, для которых уже не было снарядов, агитавтобусы с молчавшими громкоговорителями, автомобили с мощными прожекторами... Шли войска с простреленными знаменами. Весь этот многотысячный поток машин, повозок, людей двигался медленно, нехотя, будто бы делая над собой усилие. По обе стороны дороги угрюмо шумел лес, а вершины Пиренеев, закутавшись в снега и тучиу настороженно молчали.
После ночлега в горах рано поутру мы повстречали то, что осталось от польской и чешской рот, которыми командовал Максимов. Высокий Максимов заметно сник, ссутулился. Он весь оброс, был бледен и худ. Мы ни о чем их не спрашивали, они нас тоже. Все было ясно без слов. Когда Попов рассказывал про Бориса, Максимов как-то странно мотнул головой и произнес задумчиво:
— Да, жаль Борьку, жаль...
Мы надели на древко свое старое боевое знамя и передали его Максимову. Граница была уже рядом. Там находились представители республиканского правительства. Мы остановились. Максимов, комиссар Попов перед строем поцеловали знамя и вручили его представителям правительства. Сзади подходили новые части, и нам пришлось отойти.
Граница.
Французские жандармы в черных плащах, с карабинами. Рослые, темные стрелки-сенегальцы в хаки. Репортеры, фотографы. Вздохи, ухмылки, вызывающие выкрики. Злобной радостью сияющие лица и печально склоненные головы.
Граница. На пограничном столбе надпись: «Франция».
Мы сняли с плеч винтовки. Слева от дороги лежала огромная груда оружия, по большей части старого, поржавевшего в дождях и окопной грязи. Почти три года оно переходило из рук в руки, повидало Мадрид, виноградники Малаги, снега Гвадаррамы, студеные горы Теруэля, обагренную кровью Сьерра-де-Кабалыо на Эбро и цветущие миндальные сады Каталонии. Теперь эти винтовки и карабины после долгих жестоких боев лежали вплотную друг к другу, как солдаты в братской могиле.
В эту мертвую груду мы уложили свои винтовки. И, прощаясь с ними, спрашивали себя: «Надолго ли?»
Подгоняемые жандармами и стрелками-сенегальцами, мы опять построились в колонны и под усиленным конвоем стали спускаться в долину. Перед нами в голубеющей дымке лежала Франция. Вспомнился Париж, Лион, Монпелье, Каркассонн и тайные тропы в горах. Вспоминался рассвет в Пиренеях, когда я сидел на гранитной глыбе и думал, вернусь ли снова сюда. И вот теперь мы возвращаемся, усталые, разбитые. Разбитые? Нет, мы были просто побежденные. Но то была победа без победы, потому что мы не были разбиты. Мы просто меняли фронт, а враг оставался все тот же.
За маленьким пограничным городком по обе стороны шоссе тянулся ровный луг. Справа длинными рядами стояли санитарные, а слеза — боевые машины и орудия. Среди стволов я увидел Адама Огриня с его ребятами. Они тоже сдавали оружие.
— Адам! — крикнул я.
Огринь пробился сквозь ряды конвоиров и пожал мне РУку.
— Ну что, передышка? — сказал он, как всегда, улыбаясь.
— Передышка.
— А где Борис?
— Там,— кивнул я назад, и он меня понял.
— И я своих недосчитался. Ничего, выше голову!
— Разве у меня опущена? Он усмехнулся.
— Вот и хорошо! У нас тоже. Вот стволы, правда, опущены. До тех пор палили, пока не погнулись. А в остальном — порядок.
— Где раздобыл пушки?
— На дороге подобрали.
— Молодцы!
— Ну, мне пора,— сказал Адам.— В долине встретимся.
Он побежал к своим ребятам, а я теперь все поглядывал на вереницы санитарных машин. Может, в одной из них Росита Альварес или Хаим Берман? Рука у Яна Цериня до сих пор была перевязана кое-как. Сквозь шинель просочилась бурая кровь.
Вместе с Церинем я подошел к жандарму, сказал, что я врач и хочу сделать перевязку товарищу. Жандарм что-то резко ответил, но пропустил.
— Мы можем отстать,— забеспокоился Церинь.
— Ничего, догоним. На машинах догоним.
Мы ходили от машины к машине, всюду расспрашивая о Росите Альварес.
— Анатолио! — донесся откуда-то хриплый голос Бермаца.
— Хаим! — радостно вскрикнул я. Он уже обнимал меня.
— Где остальные?
— Только что пришли.
— В лагерь?
— В какой лагерь?
— Концлагерь... Под Перпиньяном французы на-
строили концлагерей,— ответил Берман.— В один из них и нас упрячут.
— Неужели? — воскликнул Церинь.
— Как пить дать,— ответил Берман.— Но что у тебя с рукой?
— Так, не повезло.
— Ему надо сделать перевязку,— сказал я. Берман распахнул дверцу своей машины.
— Полезай! Медикаменты еще есть.
Это был новый, просторный и светлый автомобиль.
— Где Эндруп? — спросил Берман.
— Ему совсем не повезло,— сказал Церинь.
— Бедняга,— вздохнул Берман, разрезая скальпелем рукав рубашки Цериня.— Хороший был командир.
— Хорошим всегда не везет,— философски заметил Церинь.
— А как Росита Альварес? Ты нашел ее? — набросился я на Бермана.
— Прости, Анатол, я нашел ее, но только вчера у самой границы.
— Вчера? А письмо передал?
— И письмо и приветы,— ответил Хаим.— И тысячу поцелуев в придачу.
— Кто тебя просил?
— Мое сердце,— ответил Хаим.— Что у вас произошло? Она так горько плакала.
— Ничего ты не понимаешь,— отрезал я.— Она плакала из-за родителей.
— Да нет же, о тебе! — воскликнул Хаим.— Плакала и все расспрашивала о тебе, а что я мог ей ответить... Сам ничего не знал.
— Где она?
— Где-то здесь.
— Один управишься?
— Да постой, помоги. Никуда она не денется.
Я торопил его, и все же мы освободились только через час. Чуть ли не силком уложили Цериня в машину и отправились на розыски Роситы. Хмурая, усталая, она сидела в кабине и, взглянув, не узнала меня. У меня была густая борода, а после тяжелых переходов я сильно хромал.
— Росита, вы не узнаете меня?
— Простите, нет...
Берман стоял рядом и улыбался.
— Анатолио Скулте.
Росита тихо вскрикнула, выпрыгнула из кабины и стала целовать меня на глазах у Хаима. Он смутился, отвернулся и ушел.
— Я так волновалась за вас,— говорила она со слезами на глазах.— Это были ужасные дни.
— Да, ужасные,— ответил я.
— Откуда такая борода?
Я взял ее руку и приложил к заросшему рубцу.
— Бедненький,— сказала она с нежностью.— И хромаете?
— Немного, просто еще не привык,— произнес я, словно извиняясь.— Родители шлют вам привет.
— Спасибо, я получила от мамы письмо,— едва слышно промолвила Росита.— Совсем надавно. Раньше всегда писал отец...
— Он был болен,— сказал я. Росита всхлипнула.
— Отец... Он повесился... В саду... Мама осталась одна, я теперь тоже одна. Что мне делать, Анатолио?
— Будем жить,— сказал я.— Надо жить. Борьба продолжается. Отец советовал тебе остаться во Франции,
Росита горько усмехнулась.
— Здесь? В концлагере?
— Почему в концлагере? Здесь живет много испанцев.
— Нет, Анатолио,— сказала Росита.— Нас всех загонят в концлагерь. Всех до одного. И тебя и меня. Остается одно — бежать. Но куда? В Италии фашизм, в Германии фашизм, в Испании фашизм. В Португалии фашизм. Швейцария? Но как? — Она помолчала.— Почему они гонят нас в концлагерь? Разве мы преступники? Мы боролись за свободу. Разве это преступление?
Я молчал. Что я мог сказать? Она была права: нас встречали, словно преступников. Ранывд Францию пугала свобода Испании, и она закрыла границу. Теперь она боялась борцов за свободу и спешила упрятать их в концлагеря. Да, сейчас было рано думать о бегстве. Все пути закрыты. Один-единственный свободен — в концлагерь...
— Росита, ты поедешь или пойдешь пешком?
— Поеду,— сказала она, немного успокоившись.— Как только составят колонну, мы тронемся. Это не близко, едемте с нами. Нас только двое: я и шофер.
— Хорошо, Росита, я поеду с вами.
Церинь чувствовал себя гораздо лучше и все время спрашивал, куда его повезут.
— Наверное, в госпиталь,— сказал Берман.
— А потом?
— В концлагерь,— ответил я.
— Сейчас в Латвии снег,— опять размечтался Ян Церинь.— Друзья на лыжах бегают, нас, наверное, вспоминают. Им и в голову не придет, что в свободной Франции борцов за свободу сажают в концлагерь. Свободная Франция! — горько усмехнулся он.
Его подбородок, обросший светлым пушком, странно вздрагивал. Здоровой рукой отбросив со лба льняные волосы, Ян добавил:
— Ничего, перемелется. Прежде всего спокойствие, спокойствие и еще раз спокойствие...
Колонну сформировали через несколько часов. Мы с Роситой сидели в машине друг против друга и без умолку говорили.
— Где ваши? — спросила она.
— Теперь, наверное, далеко. Когда их нагоним, я сойду.
— Останьтесь со мною!
— Не могу.
— Прошу вас, останьтесь! — молила Росита.— Мне страшно одной.
Машины ехали медленно, словно в похоронной процессии,— вся дорога была запружена. Шофер беспрестанно гудел и часто нажимал на тормоза. Я нервничал, таким черепашьим шагом было трудно догнать товарищей.
— Куда вам спешить? — сказала Росита.— Хоть наглядимся напоследок на вольную природу.
Из окон открывался изумительный вид на Пиренейские долины, й Росита, задумчиво глядя вдаль, спросила:
— Как выглядел наш Карлет?
— Он был очарователен,— ответил я.— Еще краше, чем в первую нашу встречу.
— Тогда была зима, январь.
— А в этот раз — осень. Но Магро такая же быстрая, звонкая.
— А сад?
— Он весь был усыпан плодами. Росита вздохнула.
— Некому собирать, а теперь и подавно... Я даже не знаю, где похоронен отец...
— Мы с ним долго тогда говорили.
— Что он говорил?
Я передал ей наш разговор. Она расплакалась.
— У меня был чудесный отец, правда? Умный, добрый...
Чтобы переменить разговор, я сказал:
— Росита, не сердись на меня за те слова, в гостинице... Поверь, я не хотел. Я...
— Ерунда,— усмехнувшись, перебила Росита.— Это было даже к лучшему. По дороге домой я разругала себя и приняла решение... Конечно, я бы никуда не уехала, если бы знала, что могу потерять отца. А теперь...
Она замолчала.
— Что же теперь?
— А теперь я всю жизнь отдам Испании, всю свою жизнь! — воскликнула она горячо.— Нет в моей жизни более великой цели.
— Более великой и быть не может,— сказал я.
— Они надеются,— продолжала Росита так же запальчиво,— что, обескровив испанский народ, добьются победы. Но наш народ соберется с силами и снова поднимется. И снова будет бороться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52