— Как подметка.— Я бросил ослятину обратно на сковородку.
В тесной кухне было душно, мы вышли в патио, сели за столик, на котором стояла бутыль вина и две пустые консервные банки. Пендрик наполнил их вином, мы чокнулись.
— За наше здоровье! — сказал он.
— За нашу победу! — сказал я.
Вино было красное, очень кислое. Я пил небольшими глотками, все время поглядывая на Пендрика. Он заметно осунулся, постарел и стал как будто посерьезней.
— Ну и бои! — сказал он.
— Да, тяжелые.
— Негодяй Зоро! Я так ему верил! Я не ответил, и Пендрик продолжал:
— Знал бы раньше, я бы его...
— Мы тебя предупреждали.
— Но он был мастер врать и прикидываться.
В небе послышался гул. К Пераледе приближались самолеты.
Мы поспешили в сад и спрятались в блиндаж. Я лежал на земле и слушал нарастающий визг, взрывы бомб. После бессонной ночи нервы были взвинчены. Одна бомба разорвалась совсем рядом, я почувствовал сильную горячую волну, которая, подобно урагану, пронеслась над нами.
— Никак в кухню угодили? — простонал Пендрик. Нет, кухня стояла цела и невредима. Когда самолеты
скрылись, мы вернулись в патио. Одна из его стен была разрушена. Пендрик налил вина. Из моей банки оно полилось на стол. Я осмотрел ее. В тонкой жести были две осколочные пробоины.
— Поздравляю! — крикнул Пендрик.— Тебе повезло!
— Принеси другую посуду. Хочется выпить. Твой вкусный дым нас выдал!
— Да, наверное, почуяли в небе, что здесь готовится жаркое из ослятины.
— Постой, не ходи! Буду пить из этой роковой жестянки,— сказал я и, прикрыв пробоины пальцами, наполнил банку до краев.
Кроваво-красное вино теперь казалось куда вкуснее, чем прежде. Я пил большими глотками. С пальцев стекали алые струйки.
Я сказал Пендрику о своих планах устроить вечер дружбы.
— Это можно! — подхватил он с радостью.— Я вам так зажарю кур — будут таять во рту.
Под вечер, когда стихли бои, я отправился на батарею и с разрешения Савича послал Цериня к «антитанкистам» просить их завтра вечером пожаловать ко мне в медпункт. На обратном пути повстречал Хаима Бер-мана. В санитарной машине покачивалась огромная корзинка с курами.
— Олэ! — крикнул я.
— Благодарите Пако! Если бы не он, не видать вам даже заморенного цыпленка.
Смуглое лицо Пако расплылось в улыбке, я крепко пожал парню руку.
Вторая половина дня на фронте выдалась сравнительно спокойной, зато у нас хлопот было множество. Пендрик в поте лица жарил кур на кухне медпункта, мы с Хаимом из соседних домов таскали стулья, столы, кое-какую посуду. В старомодных высоких стеклянных вазах на столе стояли цветы, а в широком глиняном горшке — ветки кактуса с округлыми колючими листьями. Пако довольно долго пропадал, потом появился с огромным крутобоким глиняным кувшином. Он нес его в обнимку и поставил передо мной, как крестьянин больного ребенка.
— Товарищ медико, что вы на это скажете?
Я заглянул в узкое горлышко. Кувшин был доверху полон солеными маслинами.
— Отличная закуска, Пако,— похвалил я.— Где достал?
— Нашел в одном погребе.
— Тащи обратно! — сказал я.— Вернется хозяин, увидит пустой кувшин, будет проклинать нас.
Пако тяжко вздохнул, вытер вспотевший лоб и ответил:
— Товарищ медико, тяжел он, черт, обратно не донести. И так чуть грыжу не заработал. Давайте оставим под мою ответственность.
— Ну, раз такое дело, давай оставим,— согласился
я и отправил в рот одну маслину. Она была очень аппетитна. Видимо, засол был сделан рукой знатока.
Первыми явились наши ребята: Борис, Дик, Ян Це-ринь и Август Саука. Увидев накрытый стол, они чуть не запрыгали от радости.
— Ты смотри, прямо как в «Лидо»! — изумился Август Саука.
— Еще бы хорошего кофе,— заметил Дик,— тогда ни дать ни взять — предместный бар моей рыжеволосой Мэри...
— Будет вам и кофе, но только в конце, все, как в лучших домах,— отозвался Пендрик.— Но где же остальные? Жаркое стынет.
— Может, съездить привезти? — сказал Пако. Я распорядился:
— Дуй, Пако!
Пако бросился во двор, Дик за ним.
— Дик,— крикнул вдогонку Борис,— ты-то куда? Но было поздно: зарычал мотор, и санитарная машина укатила.
— Дисциплинка!..— проворчал Борис.— Дай таким волю, к черту на кулички убегут.
Стало темнеть. Хаим Берман засветил полдюжины гильз-коптилок, наполненных оливковым маслом. Патио зарябил красноватым подвижным светом. Засунув руку по локоть в крутобокий кувшин, Пендрик сыпал в миски соленые маслины, а Ян и Август наполняли консервные банки вином. На улице снова зарычал мотор, и мы, подталкивая друг друга, высыпали во двор встречать гостей. При виде их мы не могли удержаться от смеха: впереди верхом на мудром Сан-Педро ехал Дик, за ним шагала шестерка «антитанкистов» во главе с Адамом Огринем. Даже в сумерках было заметно, как они выросли, загорели, запылились в сражениях. Приосанившись на осле, Дик доложил Борису:
— Товарищ командир, гости явились на пир.
— Сухопутные пираты! — воскликнул Борис.— Милости просим!
Он обнял Адама Огриня и с такой силой хлопал ручищами по его спине, что пыль летела столбом.
— Довольно, ты же из него подкову выгнешь,— смеялся я.— Дай и мне обнять.
Братание продолжалось довольно долго, пока в дверях не появился Пендрик с белоснежным полотенцем через руку.
— Дорогие друзья, прошу пожаловать к нам в «Л и до».
— Ребята, за мной! — скомандовал Адам.
Скоро все сидели в патио за праздничным столом.
Черный квадрат ночного неба над патио переливался ярким сиянием звезд, а над ними, словно мутный ручей, туманно мерцал Млечный Путь. Пламя коптилок слегка трепыхалось под дуновением ночного ветерка, который через вчерашний пролом в стене пробрался в патио и теперь невидимкой обхаживал стол заодно с неутомимым Пако, взявшим на себя заботу о вине. Довольно быстро все перезнакомились, и начались непринужденные дружеские разговоры.
— Как поживает Вера? — спросил Борис. Адам нахмурился.
— Плохо. Опять в тюрьме.
— Пишешь ей? — спросил я Огриня.
— А как же! Ведь она моя жена. Нас обоих отвели в охранку в день нашей свадьбы. Даже выпить на радостях не успели.
— Вот мерзавцы... В такой день забрать людей! Просто чудовищно.
Адам усмехнулся.
— И главное, она ведь только-только вышла из тюрьмы. Свадьба есть свадьба. У Веры, конечно, после тюрьмы ни гроша, и у меня негусто. Словом, свадебный наряд — шелковое платье с длинным шлейфом — заняли у подруги. Женщина всегда остается женщиной. Если бы ты знал мою Веру! — Адам обернулся ко мне.— Умнее и красивее женщины я не встречал. Да, расписались, поехали ко мне. Мать к обеду тушила все ту же капусту. Но что-то не было готово, и мы с Верой вышли погулять. Тут я вспомнил про цветы и повел ее в цветочный магазин. И вдруг через витрину вижу, за нами следят. Что делать? Бежать? Но как? Беру Веру под руку, выходим на улицу. Тут нас и взяли, привезли в охранку. Когда Веру вели по лестнице, она, бедняжка, запуталась в своем длинном платье, что-то треснуло, гляжу: шлейф отлетел. Так мы расстались в день нашей свадьбы, даже не поцеловались ни разу. Меня потом освободили, а Веру, как «лицо, представляющее чрезвычайную опасность для существующего порядка», опять упрятали в тюрьму. И у меня, конечно, горела земля под ногами. Так что я решил отправиться в Испанию. Дай, думаю,
погляжу, что это за штука война, вдруг самим придется воевать...
Пендрик и Пако, убрав миски с маслинами, собирались подавать жаркое, как вдруг за горами Педросо проснулся фронт: застрочили пулеметы, заухала тяжелая артиллерия. Видимо, фашисты предприняли атаку. Все повскакали с мест и бросились туда. Однако бой продолжался недолго, а когда мы все вместе через несколько часов вернулись в медпункт, Пендрик был мрачнее тучи.
— В чем дело? — спросил я шепотом.
— Беда! Сковородка сковырнулась, все куры в песке.
— Сполосни горячей водой да ставь скорее на стол.
— Я так и сделал. Но соус вылился. Я, правда, собрал с пола ложкой, но скрипит, черт!
— Что скрипит?
— Соус. На зубах скрипит.
— Ничего, желудок не зеркало, авось не заметят,— успокоил я Пендрика.
— А без соуса не жаркое... Только никому ни слова, ладно?
— Ладно,— пообещал я и вернулся к столу. Все были на месте, за исключением Сауки.
— А где же Август? — спросил я.
— На батарее. Скоро придет.
Пендрик с Пако разносили жареных, в горячей воде омытых кур и соус, собранный ложкой с глиняного пола. Все ели и похваливали, только Адам Огринь, вонзив зубы в куриное горлышко, воскликнул:
— Кохонудо, что-то скрипит на зубах!
— Это соль,— оправдывался Пендрик.— Подсыпал чуточку больше, чем следует, вот и скрипит. Плохую соль нам выдают, товарищ лейтенант.
— Давай-ка лучше споем,— предложил я.
И Адам Огринь со своими ребятами затянул гимн противотанковой батареи:
Революционеры, антитанкисты, Мы для свободы жизни не щадим. Вот мы стоим, пускай идут фашисты. Ребята, залп! Над танком взвился дым...
Песни звучали до рассвета, пока не явился связной с приказом: батарея Адама Огриня должна срочно сменить позиции. На прощание снова обнимались и целовались по фронтовому обычаю. Ушел Адам Огринь со своими ребятами и мудрым ослом Сан-Педро, а в горах еще долго звучала их песня:
Революционеры, антитанкисты, Мы за свободу жизни не щадим...
Примерно через неделю вечером ко мне заехал врач из бригады Домбровского и сказал, что они подобрали тяжелораненого солдата и он как будто из Латвии. Я немедленно отправился туда. Голова раненого была вся забинтована. Из марли выглядывали глаза да рот. При нем не нашли никаких документов. Он крепко спал, и я решил не будить его. По всему было видно, что нужна срочная помощь, возможно, операция.
Хаим Берман остался дежурить в медпункте, а мы с Пако повезли раненого в Пособланко.
— Тише, пожалуйста, тише,— то и дело твердил я Пако, который не умел медленно ездить.
— Мотор перегреется,— оправдывался он.
— Ерунда. Что такое мотор по сравнению с жизнью человека?
— Неужели дела его так плохи?
— Ранение в голову и, видимо, инсульт.
— А что это за штука — инсульт?
— Острое нарушение мозгового кровообращения. Вот почему он без сознания и частью парализован.
— Ах, вон оно что...— протянул Пако.— Ладно, поеду тише.
В Пособланко прибыли глубокой ночью и с помощью санитара перенесли раненого в перевязочную. Пришел дежурный врач, снял окровавленные бинты. Раненый с удивлением посмотрел на меня и сказал:
— Ана... Ана...
Не могло быть сомнений: он пытался произнести мое имя. Я пристально взглянул в его обезображенное лицо и вскрикнул:
— Сурум! Жан...
Он утвердительно качнул головой.
— Как ты очутился здесь?
Он силился улыбнуться, но лицо исказилось страшной гримасой.
Сурум что-то невнятно говорил, я не понимал и половины. Из отрывочных, неясных фраз я заключил, что он со своим отрядом проник в глубокий тыл врага и там взрывал мосты, чтобы помешать мятежникам перебрасывать свежие силы. На обратном пути, уже в нейтраль-
ной полосе, фашисты заметили их и открыли огонь из минометов... Больше он не мог ничего припомнить. Зато я всю ночь просидел у его изголовья, пересказывая все, что с нами произошло с тех пор, как расстались в Валенсии. Под утро Сурум опять потерял сознание, и во сне участилось дыхание. Я держал его парализованную руку и чувствовал, как она постепенно холодеет. Тут уж ничего нельзя было сделать, и я впрыснул ему большую дозу морфия, чтобы облегчить последние минуты...
Солнце поднялось довольно высоко, когда мы с Пако подъехали к домику Альбины. Я тихо постучал в позеленевший бронзовый круг. Дверь открыла мать Альбины. Увидав меня, она всплеснула руками.
— Сеньор Анатолио, что-то случилось?
— Мадре, Альбина дома?
— Она только что встала. Присядьте, я позову.
Я упал на стул и чуть не задремал. Да, Жана не стало. Й нет на свете ни одной души, кому можно было бы сообщить об этом. Жан Сурум вырос в детдоме и никогда не видел родителей. Он сам, своими силами штурмовал жизнь и отдал ее за свободу испанского народа.,.
Вошла Альбина. Остановилась на пороге, протянула мне навстречу руки.
— Что случилось, Анатолио?
Я молча поднялся. Она подошла, обняла меня.
— На кого вы похожи? Что-нибудь ужасное?
— Умер мой друг,— с трудом выдавил я.— Вы его не знаете. Только что... в госпитале.
Глаза Альбины наполнились слезами, я стиснул зубы.
— Как его звали? — всхлипнув, спросила Альбина.
— Жан Сурум.
Ей было трудно повторить это имя, и она спросила:
— Хуан?
— Хуан.
— Он был для вас большим другом?
— Это был настоящий человек.
— Я могу вам чем-нибудь помочь?
— Мне нужен хороший черный гроб.
— Я помогу вам. Ведь надо его омыть?
— Не надо, Альбина.
— Нет, нет, я омою. Меня не пугают покойники. К тому же он был хорошим человеком.
— Он был хорошим человеком,— повторила сквозь слезы Альбина.— Я омою, уложу его... Что еще могу для вас сделать?
— Спасибо, Альбина, большое спасибо. Обнаженными руками она обвила мою шею и, не
стыдясь слез, шептала:
— Мужайтесь, впереди еще столько трудностей. Надо держаться. Республика в опасности. В Арагоне прорвались фашисты, они ломятся к морю. Барселону все время бомбят. Надо держаться.
— Да, Альбина,— сказал я, прикасаясь к ее жарким рукам.— Надо держаться. Все будет хорошо. Все хорошо. Утри слезы, Альбина, и пойдем. Я хочу похоронить его с воинскими почестями. И потому не плачь. А вечером я приду с друзьями, и мы проводим его в последний путь. Нельзя ли еще раздобыть цветов?
— Я позову подругу, и мы сплетем прекрасные венки. Цветов много. Теперь весна.
— Уже весна? — спросил я, как будто очнувшись. Альбина улыбнулась, утирая слезы.
— А вы не видите? Повсюду маки. Все долины в цветах.
— Я даже не заметил... Все время шли бои. Неужели и правда весна?
Альбина снова улыбнулась.
— Идемте, Анатолио. Я отведу вас к нашему гробовщику.
Мы купили черный гроб и отвезли его в госпиталь. Останки Жана Сурума были уже в морге.
— Вы поезжайте обратно,— сказала Альбина.— Я его омою и уложу. И одену в чистую одежду. А вечером буду ждать вас вместе с подругами. До вечера, да?
— Днем не смогу отлучиться.
— Значит, вечером. О венках не беспокойтесь. Мы сплетем чудесные венки из маков. Но ближе к вечеру. Маки красивы, но быстро вянут. Как хорошие люди...
Под вечер, как только фронт затих, с болгарской батареи отъехал грузовик, в нем сидели Ян Церинь, Август Саука, Пендрик, Дик и еще несколько артиллеристов. Вместе со мной в санитарной машине ехали Борис, командир батареи Савич, комиссар Попов, Христо Доб-рин и Кароль Гечун. Ехали в молчании, придерживая между колен короткие французские карабины. Когда въезжали в Пособланко, уже начинало смеркаться. У госпиталя собралась небольшая толпа с венками, букетами. Альбина Пинедо держала огромный венок из алых маков, и он пылал, словно костер.
Мы с Пендриком, Диком и Церинем вынесли из морга черный гроб, поставили на грузовик, который женщины успели разукрасить зеленью и цветами. Сдержанно зарычал мотор, похоронная процессия направилась к кладбищу. Мы пришли туда в глубокой темноте. Могильщики зажгли два факела. Мы с Добриным освещали путь, подняв их высоко над головой. Факелы горели красным пламенем, вырывая из темноты хмурые лица, алые маки, черный гроб и блестящие лопаты могильщиков.
Первым говорил комиссар Попов, потом произнес прощальное слово Борис. У него срывался голое, и мне казалось, он не закончит речь. Затем могильщики на длинных полотнищах опустили гроб в землю, и с первыми комьями, ударившими в крышку гроба, один за другим грянули залпы.
Когда могилу убрали цветами и народ стал расходиться, ко мне подошли Альбина с Карменситой.
— Сеньор Анатолио,— сказала Альбина,— мы с Карменситой решили устроить поминки. Вы можете немного задержаться?
— Мы приглашаем и вашего командира,— добавила Карменсита.
Я был расстроган.
— Спасибо, сейчас поговорю с Миколой.
Савич согласился. Проводив товарищей на грузовике, мы вчетвером сели в санитарную машину и отправились к Альбине.
Альбина, ее мать и Карменсита были в черных платьях и слегка напоминали монашек. Вечер был торжественный, без музыки и песен. Мы ели жареные каштаны, пили светлое вино и обсуждали последние вести с фронтов. Поражение республиканцев на Арагонском фронте сильно встревожило женщин.. Мы успокаивали их как могли. Хорошо хоть они не знали, что и наш Южный фронт под угрозой прорыва.
После всех этих мрачных и торжественных разговоров Альбина позвала меня в патио полюбоваться ее первыми весенними цветами. Как только за нами закрылась дверь, Альбина бросилась мне на шею.
— Милый, я больше не могу. Возьми меня к себе!
Не оставляй меня одну. Я боюсь... Я ужасно боюсь одиночества!
— Что с тобой, Альбина? — Я гладил ее дрожащие плечи и жесткие густые волосы.— Чего ты боишься?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52