Андалузцы, куда больше склонные петь, чем говорить, обычно произносят эти названия напевно и кратко: Саламеа, Пераледа и Фуэнте. В последние дни февраля на этом секторе фронта произошли ожесточенные бои. Начали их республиканцы без поддержки артиллерии и самолетов. Артиллерия подоспела, когда операция уже провалилась и республиканцы зарылись в землю, чтобы успешней отражать непрерывные контратаки противника.
Славянский дивизион тяжелой артиллерии был переброшен туда тоже с опозданием. Наша батарея заняла позиции под Пераледой, недалеко от того места, где река Сухара вгрызается в горные кряжи Педросо. Русло реки там сильно сужено, берега круты, скалисты, и потому это ущелье получило название Чертовых ворот. К нашему прибытию дождевые воды успели схлынуть. Под прикрытием отвесных берегов по обмелевшему руслу реки противник мог легко прорваться в тыл республиканцам.
Борису эта местность была известна еще со студенческих лет по пьесам Лопе де Вега «Фуэнте Овехуна» — «Овечий источник» и Кальдерона — «Саламейский алькальд». Монологи Лауренсии он знал наизусть и декламировал их нам, как артист со сцены:
Любить, душой тревожась о любимом,— Тягчайшая из всех любовных мук...
— Разве мало мы приняли мук? — спросил я, и Борис ответил:
Вы овцы, и овечий ключ
Вам для жилья как раз подходит '.
Пераледа была пустынна. Оставленная на произвол судьбы мебель, утварь, одежда, продукты говорили о том, что жители покинули городок в большой спешке, видимо, испугавшись подступавшего все ближе фронта... Мы облюбовали для медпункта белый двухэтажный дом с тенистым патио и фонтанчиком, струившим прозрачную, вкусную воду.
Дом, несомненно, принадлежал богатой семье. В спальне стояли отличные кровати, будто бы специально приготовленные для раненых. Санитар медпункта — маленький, полный, рыжий и веселый румынский еврей Хаим Берман — вычистил комнаты, застелил постели с пружинными матрацами. С зеленых склонов Педросо веял ветер и, залетая в открытые окна, перебирал складки белой скатерти. Довольные своей работой, мы с Хаимом уселись в плетеные кресла перевести дух. Шофер санитарной машины Пако сладко храпел на кушетке в соседней комнате. За Сьерра-Педросо рявкали орудия, сухо трещали пулеметы, рвались ручные гранаты и слышались резкие выстрелы противотанковых пушек.
— Отличное место,— сказал Хаим Берман.— У нас лучшего не бывало.
— Надеюсь, и я буду не хуже вашего прежнего шефа,— пошутил я.
— Я тоже надеюсь,— ответил Хаим.— С Мануэлем Зоро было трудно работать. Медпункт его мало интересовал. Все заботы ложились на меня.
— А что же его интересовало?
— Все что угодно, только не медицина. Политика, положение на фронтах...
— Меня тоже интересует политика и положение на фронтах.
Хаим усмехнулся.
— У него это все выражалось иначе. Он радовался каждой неудаче республиканцев и каждой удаче мятежников. Разумеется, не в открытую, но я это чувствовал, и мне это не нравилось. А кроме того, Зоро питал чрезвычайную слабость к женщинам. В каждом городке у него была своя пассия, но и этого ему казалось мало. Он еще прибегал к услугам публичных домов.
Перевод М. Лозинского.
— Здесь есть публичные дома? — удивился я.
— А где же их нет? — с улыбкой ответил Хаим.— Правильнее было бы назвать их тайными домами, потому что вывески сняты. А в остальном — как прежде. И Зоро был на них падок. Как муха на мед. Причем обожал иметь двух женщин сразу. Разумеется, порядочные девушки на такое дело' не шли. Сколько ночей мы с Пако дремали в санитарной машине или от нечего делать торчали под окнами. Он возвращался всегда пьяный, как скотина, усталый, будто камни ворочал. Вот какой был у меня шеф. И хорошо, что удрал, туда ему и дорога.
— Все же лучше, если бы вы его поймали,— заметил я.
— Конечно,— отозвался Хаим,— но он был слишком изворотлив, голыми руками не возьмешь. Меня с Пако отослал в Альмадену, а сам остался дома... Все шито-крыто, делай что хочешь. Наверное, по жене соскучился.
— Скорее всего по фашистам,— сказал я.— Бог с ним, Хаим!
Хаим улыбнулся и махнул рукой.
— Бог с ним!
— Одно плохо,— добавил я,— слишком много знал.
По улице проехали санитарные машины с ранеными. Одна из них была прострелена противотанковым снарядом, по другой прошлась пулеметная очередь. Это были машины пехотных рот, им приходилось подбираться к самым передовым. Шоферы и санитары рисковали больше, чем те, кто находился в окопах.
Орудия нашей батареи молчали, их еще не успели собрать. А Борис с Добриным и Гечуном работали вовсю на одной из скалистых высот Сьерра-Педросо в двух километрах от Пераледы.
По старой привычке меня тянуло к ним, и я, на несколько часов оставив свой лазарет, поднялся в горы. С наблюдательного пункта как на ладони была видна просторная долина, за которой снова тянулись скалистые, довольно высокие горы — Сьерра-Кемада. Одна часть республиканцев окопалась среди редкого кустарника долины, другая вырвалась вперед и заняла невысокий холм у подножия Сьерра-Кемады, приняв на себя главный удар противника. То там, то здесь, злобно рыча, ползали танки, юлили броневички, но на таком расстоянии трудно было определить, чьи они. Один танк в тени Сьерра-Кемады уже полыхал ярким черно-алым пламенем.
— Здесь будет жарко,— сказал Гечун.
— Слишком жарко,— согласился я.
— Ничего,— вмешался Добрин, не отрываясь от телеметра.— Мы, болгары, любим жаркие бани. А вообще, что может быть страшнее того, что мы с Анатолио повидали под Кихорной? Помнишь череп на ветке кипа риса?
При одном воспоминании у меня мурашки по спине забегали.
— Жаль, что я не с вами,— сказал я.
— Да-а,— протянул Гечун.— Кто бы мог подумать, Анатолио, что ты станешь тыловой крысой!
— Ты только посмотри на него,— подхватил Добрин.— Чистенький, холеный, как оловянный солдатик.
— Не могу же я в грязной одежде принимать больных и раненых,— оправдывался я.
— А гонорары получаешь натурой? — продолжал подтрунивать Гечун.— Если много будет, вспомни про нас, Анатолио.
— Пока что никто не несет. Поблизости ни души.
— Вот досада! — воскликнул Добрин.— Где же ты наберешь себе хорошеньких прачек?
— Тебе дам наряд на стирку,— отрезал я.
— Вот не советую! Со мной трудно будет расплатиться. А знаешь, как моряки стирают белье? Привяжут к чалке и за борт. Мне штурман из Варны рассказывал. В один прекрасный день его одежонку по ошибке заглотала акула, и он остался, как Адам в раю.
— Но у меня же нет парохода,— сказал я. Добрин усмехнулся.
— Почему обязательно пароход? Привяжи белье к санитарной машине, вкати ее в Сухару. Возле Чертовых ворот глубина небольшая, течение быстрое, в два счета перестирает твои простыни лучше, чем все Карменситы Испании.
— Ты его не слушай,— вмешался Гечун,— не успеешь привязать, как марокканцы стащат.
— Откуда здесь марокканцы? — удивился я.
— Их тут видимо-невидимо,— отозвался Гечун.— Франко гнал сюда все, что под руку попадалось.
Долина между Сьерра-Педросо и Сьерра-Кемадой клокотала, как адский котел. Борис уже несколько раз звонил на батарею и справлялся, нельзя ли открыть
огонь. Наконец ответили, что орудия собраны. Я приник к стереотрубе, наблюдая, как ложатся снаряды. Километрах в десяти с развевающимся черным знаменем скакал табор марокканцев. Внезапно земля раскололась под копытами лошадей, вверх взметнулось огромное облако дыма и пыли. Четкие ряды всадников смешались, конь знаменосца во главе колонны топтался на месте. Но потом кавалеристы выровняли строй и снова поскакали. Борис отодвинул меня от стереотрубы, прильнул к ней и сам беспрестанно командовал:
— Огонь! Огонь! Огонь!
Теперь и на Сьерра-Педросо стали залетать снаряды тяжелой артиллерии мятежников. Пытаясь накрыть наш наблюдательный пункт, они сначала громили гранитные скалы, потом перенесли огонь по ту сторону зубчатого хребта и принялись пепелить домишки Пераледы. Противник, видимо, решил, что наши батареи стоят в городке, но они преспокойно вели огонь из крестьянских двориков, опоясанных высокими глинобитными стенами.
Опасаясь, что в мое отсутствие снаряд может угодить в медпункт, я поспешил вниз. Добравшись до шоссе, петлявшего по склонам из Пераледы в близлежащий городок Гранха, занятый фашистами, я увидел укрытые за гранитными глыбами противотанковые пушки. Возле них говорили по-латышски.
— Ребята! — крикнул я.
— Олээа! — отозвался высокий стройный лейтенант в зеленой шинели нараспашку. Голос показался мне знакомым, я подошел поближе. Он вышел мне навстречу.
Это был Адам Огринь, командир противотанковой батареи, с которым я познакомился среди развалин Вильянуэвы-де-ла-Каньяды.
— Анатол,— крикнул он, кидаясь мне на шею,— жив?
— Как видишь,— ответил я, свободной рукой изо всех сил колошматя его по спине.— Сорняк не так-то легко истребить.
— Остальные ребята?
— Борис и Добрин тут рядом, за скалами.
— Да ку?
— Слышишь, стреляют!
— Здорово бьют,— весело ответил Огринь. На его молодом, дочерна загоревшем лице со времени последней встречи залегла не одна морщинка, но глаза светились так же ярко и рот смеялся так же беспечно, как раньше.— Ах вы, черти этакие! Схожу проведаю.
— Как только тут немного стихнет, надо бы всем собраться,— сказал я.
— Обязательно соберемся! Кто мог подумать, что снова увидимся,— продолжал он.— А как дела у Бориса?
— Все по-старому,— ответил я,— никаких сдвигов. Огринь понимающе кивнул.
— Что поделаешь? Такой узел нелегко распутать. Я тоже написал в Альбасету. За Бориса головой могу поручиться.
— Спасибо, Адам,— сказал я, будто речь шла обо мне.— Он тебя не подведет.
Я сообщил ему, что мы недавно были в Альбасете и что после этой поездки Борис заметно успокоился.
— И потому не расспрашивай его ни о чем,— сказал я,— не стоит бередить старые раны.
— Ладно, ладно,— ответил Огринь.— Вот будет встреча! А нас тут швыряли повсюду, как ржавые гвоздики. Где наступление, туда и нас.
— Под Теруэлем был?
— А как же! Пару танков подбили.
— Сколько же всего на твоей совести?
— Пока пять. Живы будем, еще набьем.
— Ты настоящий танкоснайпер!
— Да ну! У меня отличные ребята, потому такой счет...
За скалами раздался странный крик.
— Обезьяна? — удивился я.
— Какая обезьяна! Это мой подносчик снарядов Сан-Педро. Ты не смейся, ишак трижды ранен, а идет как заведенный. Взвалишь ему на спину ящик со снарядами, и будьте покойны, доставит прямо к пушкам. Еще ни разу не заблудился.
— А говорят, ишак глупое животное,— усмехнулся я.
— Ерунда! Умнейшая скотина на земле...
Условившись при первой же возможности встретиться, мы расстались. Я отправился в долину, Адам Огринь — в гору, навестить Бориса и Добрина.
Как только я переступил порог медпункта, у ворот остановилась санитарная машина. Молодой врач-поляк, сопровождавший ее, попросил принять тяжелораненого. Почти сутки он пролежал на склоне Сьерра-Кемады, потеряв много крови. Из воинской книжки я узнал, что раненый из бригады Домбровского, по национальности литовец. Лицо казалось молодым, а густые волосы совсем седые. Он был без сознания и временами бредил.
— Нет, не сдамся! — кричал он.— Револьвер, револьвер... Только не в плен... Конец... Застрелюсь...
Мы решили, что, получив ранение, он боялся попасть в плен и действительно пытался застрелиться. Медлить было нельзя, и мы с Хаимом решили сделать ему переливание крови. Но какая у него группа крови?
— Возьмите у меня, товарищ медико,— сказал Ха-им.— У меня первая — универсальная, и крови хоть пруд пруди.
Так мы и сделали. На следующее утро раненому стало лучше, он мог уже разговаривать.
— Вы литовец?
— Из Аргентины,— ответил он на прекрасном испанском языке.
— Сколько вам лет?
— Тридцать три.
— Отчего вы поседели?
— Вы шутите, медико?
— У вас совершенно седые волосы.
Я вложил ему в руку зеркальце. Он взглянул в него, и рука с зеркальцем беспомощно упала на грудь.
— Ничего не понимаю. У меня были темные волосы. Что случилось, медико?
— Не знаю. Вероятно, от больших переживаний. Он долго молчал, борясь со слезами, но они все же
прорвались сквозь густые черные ресницы и тонкими струйками текли по щекам.
— Где я? — наконец спросил он упавшим голосом.— Ведь я же застрелился.
— Нет, вы живы,— сказал я.
— Я застрелился,— произнес он неуверенно.— Я попал в окружение на Сьерра-Кемаде. Туда ворвался наш батальон, мы долго отбивались. Потом нас окружили, меня ранили, и я... покончил с собой. Скажите, где я?
— В медпункте болгарской батареи.
— В медпункте болгарской батареи? — переспросил он. И тут же его лицо прояснилось: — У своих?
— У своих. Вас вчера доставили к нам без сознания.
— Просто не верится,— сказал он.— А как остальные товарищи?
— Не могу вам сказать.
— А Сьерра-Кемада осталась за нами?
— Переходит из рук в руки.
— Да, там шли ужасные бои. Мы бросились в атаку без артиллерии, без танков, самолетов. Они нас косили безжалостно, и все же мы захватили большую часть горного кряжа. Тогда они засыпали нас бомбами, снарядами. Это было ужасно. Мы спрятались за скалы, в окопы, а тем временем они окружили высоту. И тогда меня ранили, и я покончил с собой...
— Нет, вы живы и будете жить.
Он снова поднял зеркальце и долго разглядывал свое лицо.
— Ужасно,— сказал он.— Сам себя не узнаю.
— Седые волосы тоже красивы,— утешал я его. Он горько улыбнулся.
— Красивы в преклонном возрасте, а не в тридцать три года. У меня были черные как смоль... На кого я теперь похож!
— Они вам очень идут. И потом ведь рано или поздно все поседеем...
Снова подъехала машина с ранеными. Видимо, медпункты кругом были переполнены, настала очередь за нами. Пераледу все еще громила артиллерия мятежников. Снаряды ложились совсем близко. Мы с Хаимом и Пако помогали переносить и размещать раненых, они, стиснув зубы, крепились, чтобы не кричать от боли.
Во второй половине дня, закончив перевязки, мы на своей машине отправились на помощь полякам. Проехав по шоссе, где я совсем недавно разговаривал с Адамом Огринем, мы спустились в долину. По ту сторону ее синеватой стеной поднималась скалистая Сьерра-Кемада. Мы мчались по направлению к Гранху, к передовым. По обочинам дороги взрывались снаряды, но мы не обращали внимания. Наконец небольшая лощинка за грудой камней, в дубраве санитарный пункт. Раненых было много. Мы сделали еще один рейс, пока медпункт не заполнился до отказа.
Во время последнего рейса я повстречал Адама Огриня, он выдвинул свои пушки на передний край, вдоль шоссе.
— Так близко? — крикнул я ему, остановив машину.— Тебя тут в два счета накроют.
— Выбирать не приходится,— озабоченно сказал Адам.— Они могут танки пустить.
— Где же твой мудрый осел Сан-Педро?
— Побежал за снарядами!
Дорога снова была под огнем, мы летели стрелой. Пако, как все испанцы, предпочитал предельную скорость. Я знал, что раненым эта бешеная езда не на пользу, зато было больше надежды, что их снова не ранят,— мы быстро уходили из-под обстрела. У Сьерра-Педроса Пако чуть не сшиб осла Сан-Педро, который чинно семенил по дороге, обвешанный снарядными ящиками. Высунув из кабины голову, я окликнул его:
— Сан-Педро!
Ослик вместо привета захлебнулся в долгом крике:
— И-а, и-а, и-а!
— Ай да осел! — хохотал, вертя баранку, Пако.— Скотина что надо...
Мы с Хаимом трудились всю ночь. На рассвете началась эвакуация раненых в прифронтовые госпитали. Хаим поехал их сопровождать. Я дал ему денег и сказал:
— Если будет возможность, купи бутыль вина и десяток кур.
— Десяток кур?
— По-твоему, мало? Купи пятнадцать.
— Решили сыграть свадьбу? — спросил санитар.
— Решил устроить вечер дружбы, земляков встретил. Ты сумеешь зажарить кур?
— Кур? Нет. Но могу приготовить мамалыгу,— со смехом ответил он.
— Отлично, ты займешься мамалыгой, а кур зажарит дипломированный повар Пендрик.
— Но кур будет трудно достать.
— В крайнем случае купишь кроликов.
— В долине уйма зайцев,— сказал Берман.— Можно сходить на охоту.
— А ружье, а дробь?
— В испанской роте есть одно ружье. Они там по очереди ходят на охоту в нейтральную зону.
— Боюсь, после таких боев все зайцы разбежались. Все же постарайся что-нибудь купить.
— За вино ручаюсь,— ответил Берман и уехал. Тем временем я прибрал патио и разыскал Пендрика. Он, по своему обыкновению, встал лагерем неподалеку от медпункта. Над красной кирпичной трубой его дома вился синеватый уютный дымок. В очаге жарко пылали крепкие дубовые головешки, а над ними потрескивала огромная сковорода. Жарилась ослятина
с зеленым перцем и луком. От аппетитного запаха у меня задвигались челюсти.
— Хочешь, попробуй! — И он протянул мне на длинной поварской вилке кусочек жареного мяса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Славянский дивизион тяжелой артиллерии был переброшен туда тоже с опозданием. Наша батарея заняла позиции под Пераледой, недалеко от того места, где река Сухара вгрызается в горные кряжи Педросо. Русло реки там сильно сужено, берега круты, скалисты, и потому это ущелье получило название Чертовых ворот. К нашему прибытию дождевые воды успели схлынуть. Под прикрытием отвесных берегов по обмелевшему руслу реки противник мог легко прорваться в тыл республиканцам.
Борису эта местность была известна еще со студенческих лет по пьесам Лопе де Вега «Фуэнте Овехуна» — «Овечий источник» и Кальдерона — «Саламейский алькальд». Монологи Лауренсии он знал наизусть и декламировал их нам, как артист со сцены:
Любить, душой тревожась о любимом,— Тягчайшая из всех любовных мук...
— Разве мало мы приняли мук? — спросил я, и Борис ответил:
Вы овцы, и овечий ключ
Вам для жилья как раз подходит '.
Пераледа была пустынна. Оставленная на произвол судьбы мебель, утварь, одежда, продукты говорили о том, что жители покинули городок в большой спешке, видимо, испугавшись подступавшего все ближе фронта... Мы облюбовали для медпункта белый двухэтажный дом с тенистым патио и фонтанчиком, струившим прозрачную, вкусную воду.
Дом, несомненно, принадлежал богатой семье. В спальне стояли отличные кровати, будто бы специально приготовленные для раненых. Санитар медпункта — маленький, полный, рыжий и веселый румынский еврей Хаим Берман — вычистил комнаты, застелил постели с пружинными матрацами. С зеленых склонов Педросо веял ветер и, залетая в открытые окна, перебирал складки белой скатерти. Довольные своей работой, мы с Хаимом уселись в плетеные кресла перевести дух. Шофер санитарной машины Пако сладко храпел на кушетке в соседней комнате. За Сьерра-Педросо рявкали орудия, сухо трещали пулеметы, рвались ручные гранаты и слышались резкие выстрелы противотанковых пушек.
— Отличное место,— сказал Хаим Берман.— У нас лучшего не бывало.
— Надеюсь, и я буду не хуже вашего прежнего шефа,— пошутил я.
— Я тоже надеюсь,— ответил Хаим.— С Мануэлем Зоро было трудно работать. Медпункт его мало интересовал. Все заботы ложились на меня.
— А что же его интересовало?
— Все что угодно, только не медицина. Политика, положение на фронтах...
— Меня тоже интересует политика и положение на фронтах.
Хаим усмехнулся.
— У него это все выражалось иначе. Он радовался каждой неудаче республиканцев и каждой удаче мятежников. Разумеется, не в открытую, но я это чувствовал, и мне это не нравилось. А кроме того, Зоро питал чрезвычайную слабость к женщинам. В каждом городке у него была своя пассия, но и этого ему казалось мало. Он еще прибегал к услугам публичных домов.
Перевод М. Лозинского.
— Здесь есть публичные дома? — удивился я.
— А где же их нет? — с улыбкой ответил Хаим.— Правильнее было бы назвать их тайными домами, потому что вывески сняты. А в остальном — как прежде. И Зоро был на них падок. Как муха на мед. Причем обожал иметь двух женщин сразу. Разумеется, порядочные девушки на такое дело' не шли. Сколько ночей мы с Пако дремали в санитарной машине или от нечего делать торчали под окнами. Он возвращался всегда пьяный, как скотина, усталый, будто камни ворочал. Вот какой был у меня шеф. И хорошо, что удрал, туда ему и дорога.
— Все же лучше, если бы вы его поймали,— заметил я.
— Конечно,— отозвался Хаим,— но он был слишком изворотлив, голыми руками не возьмешь. Меня с Пако отослал в Альмадену, а сам остался дома... Все шито-крыто, делай что хочешь. Наверное, по жене соскучился.
— Скорее всего по фашистам,— сказал я.— Бог с ним, Хаим!
Хаим улыбнулся и махнул рукой.
— Бог с ним!
— Одно плохо,— добавил я,— слишком много знал.
По улице проехали санитарные машины с ранеными. Одна из них была прострелена противотанковым снарядом, по другой прошлась пулеметная очередь. Это были машины пехотных рот, им приходилось подбираться к самым передовым. Шоферы и санитары рисковали больше, чем те, кто находился в окопах.
Орудия нашей батареи молчали, их еще не успели собрать. А Борис с Добриным и Гечуном работали вовсю на одной из скалистых высот Сьерра-Педросо в двух километрах от Пераледы.
По старой привычке меня тянуло к ним, и я, на несколько часов оставив свой лазарет, поднялся в горы. С наблюдательного пункта как на ладони была видна просторная долина, за которой снова тянулись скалистые, довольно высокие горы — Сьерра-Кемада. Одна часть республиканцев окопалась среди редкого кустарника долины, другая вырвалась вперед и заняла невысокий холм у подножия Сьерра-Кемады, приняв на себя главный удар противника. То там, то здесь, злобно рыча, ползали танки, юлили броневички, но на таком расстоянии трудно было определить, чьи они. Один танк в тени Сьерра-Кемады уже полыхал ярким черно-алым пламенем.
— Здесь будет жарко,— сказал Гечун.
— Слишком жарко,— согласился я.
— Ничего,— вмешался Добрин, не отрываясь от телеметра.— Мы, болгары, любим жаркие бани. А вообще, что может быть страшнее того, что мы с Анатолио повидали под Кихорной? Помнишь череп на ветке кипа риса?
При одном воспоминании у меня мурашки по спине забегали.
— Жаль, что я не с вами,— сказал я.
— Да-а,— протянул Гечун.— Кто бы мог подумать, Анатолио, что ты станешь тыловой крысой!
— Ты только посмотри на него,— подхватил Добрин.— Чистенький, холеный, как оловянный солдатик.
— Не могу же я в грязной одежде принимать больных и раненых,— оправдывался я.
— А гонорары получаешь натурой? — продолжал подтрунивать Гечун.— Если много будет, вспомни про нас, Анатолио.
— Пока что никто не несет. Поблизости ни души.
— Вот досада! — воскликнул Добрин.— Где же ты наберешь себе хорошеньких прачек?
— Тебе дам наряд на стирку,— отрезал я.
— Вот не советую! Со мной трудно будет расплатиться. А знаешь, как моряки стирают белье? Привяжут к чалке и за борт. Мне штурман из Варны рассказывал. В один прекрасный день его одежонку по ошибке заглотала акула, и он остался, как Адам в раю.
— Но у меня же нет парохода,— сказал я. Добрин усмехнулся.
— Почему обязательно пароход? Привяжи белье к санитарной машине, вкати ее в Сухару. Возле Чертовых ворот глубина небольшая, течение быстрое, в два счета перестирает твои простыни лучше, чем все Карменситы Испании.
— Ты его не слушай,— вмешался Гечун,— не успеешь привязать, как марокканцы стащат.
— Откуда здесь марокканцы? — удивился я.
— Их тут видимо-невидимо,— отозвался Гечун.— Франко гнал сюда все, что под руку попадалось.
Долина между Сьерра-Педросо и Сьерра-Кемадой клокотала, как адский котел. Борис уже несколько раз звонил на батарею и справлялся, нельзя ли открыть
огонь. Наконец ответили, что орудия собраны. Я приник к стереотрубе, наблюдая, как ложатся снаряды. Километрах в десяти с развевающимся черным знаменем скакал табор марокканцев. Внезапно земля раскололась под копытами лошадей, вверх взметнулось огромное облако дыма и пыли. Четкие ряды всадников смешались, конь знаменосца во главе колонны топтался на месте. Но потом кавалеристы выровняли строй и снова поскакали. Борис отодвинул меня от стереотрубы, прильнул к ней и сам беспрестанно командовал:
— Огонь! Огонь! Огонь!
Теперь и на Сьерра-Педросо стали залетать снаряды тяжелой артиллерии мятежников. Пытаясь накрыть наш наблюдательный пункт, они сначала громили гранитные скалы, потом перенесли огонь по ту сторону зубчатого хребта и принялись пепелить домишки Пераледы. Противник, видимо, решил, что наши батареи стоят в городке, но они преспокойно вели огонь из крестьянских двориков, опоясанных высокими глинобитными стенами.
Опасаясь, что в мое отсутствие снаряд может угодить в медпункт, я поспешил вниз. Добравшись до шоссе, петлявшего по склонам из Пераледы в близлежащий городок Гранха, занятый фашистами, я увидел укрытые за гранитными глыбами противотанковые пушки. Возле них говорили по-латышски.
— Ребята! — крикнул я.
— Олээа! — отозвался высокий стройный лейтенант в зеленой шинели нараспашку. Голос показался мне знакомым, я подошел поближе. Он вышел мне навстречу.
Это был Адам Огринь, командир противотанковой батареи, с которым я познакомился среди развалин Вильянуэвы-де-ла-Каньяды.
— Анатол,— крикнул он, кидаясь мне на шею,— жив?
— Как видишь,— ответил я, свободной рукой изо всех сил колошматя его по спине.— Сорняк не так-то легко истребить.
— Остальные ребята?
— Борис и Добрин тут рядом, за скалами.
— Да ку?
— Слышишь, стреляют!
— Здорово бьют,— весело ответил Огринь. На его молодом, дочерна загоревшем лице со времени последней встречи залегла не одна морщинка, но глаза светились так же ярко и рот смеялся так же беспечно, как раньше.— Ах вы, черти этакие! Схожу проведаю.
— Как только тут немного стихнет, надо бы всем собраться,— сказал я.
— Обязательно соберемся! Кто мог подумать, что снова увидимся,— продолжал он.— А как дела у Бориса?
— Все по-старому,— ответил я,— никаких сдвигов. Огринь понимающе кивнул.
— Что поделаешь? Такой узел нелегко распутать. Я тоже написал в Альбасету. За Бориса головой могу поручиться.
— Спасибо, Адам,— сказал я, будто речь шла обо мне.— Он тебя не подведет.
Я сообщил ему, что мы недавно были в Альбасете и что после этой поездки Борис заметно успокоился.
— И потому не расспрашивай его ни о чем,— сказал я,— не стоит бередить старые раны.
— Ладно, ладно,— ответил Огринь.— Вот будет встреча! А нас тут швыряли повсюду, как ржавые гвоздики. Где наступление, туда и нас.
— Под Теруэлем был?
— А как же! Пару танков подбили.
— Сколько же всего на твоей совести?
— Пока пять. Живы будем, еще набьем.
— Ты настоящий танкоснайпер!
— Да ну! У меня отличные ребята, потому такой счет...
За скалами раздался странный крик.
— Обезьяна? — удивился я.
— Какая обезьяна! Это мой подносчик снарядов Сан-Педро. Ты не смейся, ишак трижды ранен, а идет как заведенный. Взвалишь ему на спину ящик со снарядами, и будьте покойны, доставит прямо к пушкам. Еще ни разу не заблудился.
— А говорят, ишак глупое животное,— усмехнулся я.
— Ерунда! Умнейшая скотина на земле...
Условившись при первой же возможности встретиться, мы расстались. Я отправился в долину, Адам Огринь — в гору, навестить Бориса и Добрина.
Как только я переступил порог медпункта, у ворот остановилась санитарная машина. Молодой врач-поляк, сопровождавший ее, попросил принять тяжелораненого. Почти сутки он пролежал на склоне Сьерра-Кемады, потеряв много крови. Из воинской книжки я узнал, что раненый из бригады Домбровского, по национальности литовец. Лицо казалось молодым, а густые волосы совсем седые. Он был без сознания и временами бредил.
— Нет, не сдамся! — кричал он.— Револьвер, револьвер... Только не в плен... Конец... Застрелюсь...
Мы решили, что, получив ранение, он боялся попасть в плен и действительно пытался застрелиться. Медлить было нельзя, и мы с Хаимом решили сделать ему переливание крови. Но какая у него группа крови?
— Возьмите у меня, товарищ медико,— сказал Ха-им.— У меня первая — универсальная, и крови хоть пруд пруди.
Так мы и сделали. На следующее утро раненому стало лучше, он мог уже разговаривать.
— Вы литовец?
— Из Аргентины,— ответил он на прекрасном испанском языке.
— Сколько вам лет?
— Тридцать три.
— Отчего вы поседели?
— Вы шутите, медико?
— У вас совершенно седые волосы.
Я вложил ему в руку зеркальце. Он взглянул в него, и рука с зеркальцем беспомощно упала на грудь.
— Ничего не понимаю. У меня были темные волосы. Что случилось, медико?
— Не знаю. Вероятно, от больших переживаний. Он долго молчал, борясь со слезами, но они все же
прорвались сквозь густые черные ресницы и тонкими струйками текли по щекам.
— Где я? — наконец спросил он упавшим голосом.— Ведь я же застрелился.
— Нет, вы живы,— сказал я.
— Я застрелился,— произнес он неуверенно.— Я попал в окружение на Сьерра-Кемаде. Туда ворвался наш батальон, мы долго отбивались. Потом нас окружили, меня ранили, и я... покончил с собой. Скажите, где я?
— В медпункте болгарской батареи.
— В медпункте болгарской батареи? — переспросил он. И тут же его лицо прояснилось: — У своих?
— У своих. Вас вчера доставили к нам без сознания.
— Просто не верится,— сказал он.— А как остальные товарищи?
— Не могу вам сказать.
— А Сьерра-Кемада осталась за нами?
— Переходит из рук в руки.
— Да, там шли ужасные бои. Мы бросились в атаку без артиллерии, без танков, самолетов. Они нас косили безжалостно, и все же мы захватили большую часть горного кряжа. Тогда они засыпали нас бомбами, снарядами. Это было ужасно. Мы спрятались за скалы, в окопы, а тем временем они окружили высоту. И тогда меня ранили, и я покончил с собой...
— Нет, вы живы и будете жить.
Он снова поднял зеркальце и долго разглядывал свое лицо.
— Ужасно,— сказал он.— Сам себя не узнаю.
— Седые волосы тоже красивы,— утешал я его. Он горько улыбнулся.
— Красивы в преклонном возрасте, а не в тридцать три года. У меня были черные как смоль... На кого я теперь похож!
— Они вам очень идут. И потом ведь рано или поздно все поседеем...
Снова подъехала машина с ранеными. Видимо, медпункты кругом были переполнены, настала очередь за нами. Пераледу все еще громила артиллерия мятежников. Снаряды ложились совсем близко. Мы с Хаимом и Пако помогали переносить и размещать раненых, они, стиснув зубы, крепились, чтобы не кричать от боли.
Во второй половине дня, закончив перевязки, мы на своей машине отправились на помощь полякам. Проехав по шоссе, где я совсем недавно разговаривал с Адамом Огринем, мы спустились в долину. По ту сторону ее синеватой стеной поднималась скалистая Сьерра-Кемада. Мы мчались по направлению к Гранху, к передовым. По обочинам дороги взрывались снаряды, но мы не обращали внимания. Наконец небольшая лощинка за грудой камней, в дубраве санитарный пункт. Раненых было много. Мы сделали еще один рейс, пока медпункт не заполнился до отказа.
Во время последнего рейса я повстречал Адама Огриня, он выдвинул свои пушки на передний край, вдоль шоссе.
— Так близко? — крикнул я ему, остановив машину.— Тебя тут в два счета накроют.
— Выбирать не приходится,— озабоченно сказал Адам.— Они могут танки пустить.
— Где же твой мудрый осел Сан-Педро?
— Побежал за снарядами!
Дорога снова была под огнем, мы летели стрелой. Пако, как все испанцы, предпочитал предельную скорость. Я знал, что раненым эта бешеная езда не на пользу, зато было больше надежды, что их снова не ранят,— мы быстро уходили из-под обстрела. У Сьерра-Педроса Пако чуть не сшиб осла Сан-Педро, который чинно семенил по дороге, обвешанный снарядными ящиками. Высунув из кабины голову, я окликнул его:
— Сан-Педро!
Ослик вместо привета захлебнулся в долгом крике:
— И-а, и-а, и-а!
— Ай да осел! — хохотал, вертя баранку, Пако.— Скотина что надо...
Мы с Хаимом трудились всю ночь. На рассвете началась эвакуация раненых в прифронтовые госпитали. Хаим поехал их сопровождать. Я дал ему денег и сказал:
— Если будет возможность, купи бутыль вина и десяток кур.
— Десяток кур?
— По-твоему, мало? Купи пятнадцать.
— Решили сыграть свадьбу? — спросил санитар.
— Решил устроить вечер дружбы, земляков встретил. Ты сумеешь зажарить кур?
— Кур? Нет. Но могу приготовить мамалыгу,— со смехом ответил он.
— Отлично, ты займешься мамалыгой, а кур зажарит дипломированный повар Пендрик.
— Но кур будет трудно достать.
— В крайнем случае купишь кроликов.
— В долине уйма зайцев,— сказал Берман.— Можно сходить на охоту.
— А ружье, а дробь?
— В испанской роте есть одно ружье. Они там по очереди ходят на охоту в нейтральную зону.
— Боюсь, после таких боев все зайцы разбежались. Все же постарайся что-нибудь купить.
— За вино ручаюсь,— ответил Берман и уехал. Тем временем я прибрал патио и разыскал Пендрика. Он, по своему обыкновению, встал лагерем неподалеку от медпункта. Над красной кирпичной трубой его дома вился синеватый уютный дымок. В очаге жарко пылали крепкие дубовые головешки, а над ними потрескивала огромная сковорода. Жарилась ослятина
с зеленым перцем и луком. От аппетитного запаха у меня задвигались челюсти.
— Хочешь, попробуй! — И он протянул мне на длинной поварской вилке кусочек жареного мяса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52