Варнецкая была так хрупка и так мала ростом, что порой, при характерном для нее движении головы и плеч, напоминала карлицу. Ни следа загара не было заметно на ее белых руках и ногах, торчавших из запыленных, стоптанных туфель. Она выглядела так нелепо и такая была нескладная, что могла вызвать только сострадание и неприязнь.
Анджей окинул жену холодным недобрым взглядом. И наконец промолвил:
— Тут, что ли, хочешь остаться?
Зоська, не подняв головы, шевельнула губами.
— Что ты сказала?
Теперь только она взглянула на него и с явным усилием смочила губы кончиком языка.
— Не могу я дальше, Анджей.
— Значит, здесь остаешься, да?
— Здесь?— Анемичные губы ее слишком большого рта жалостно, почти по-старушечьи скривились.— Ты же знаешь, что одна я не останусь. А я правда не могу идти дальше, ног не чую...
И как обычно, будучи в состоянии угнетенности или душевного разлада, она, чуть склонив голову набок, принялась кончиками пальцев старательно разглаживать помятые кружева. Ее большие черные глаза никак не гармонировали с белесыми ресницами и едва заметными бровями. Даже померкшие от усталости они были так прекрасны, что казались чужими на ее лице. Теперь глаза эти внимательно смотрели на Анджея. Варнецкий машинально сунул руку в карман за табаком и принялся скручивать новую папироску. Пальцы его подрагивали.
— В таком случае я не знаю, как ты себе это представляешь.
— Ничего я себе не представляю,— ответила она безразлично, но в усталых глазах мелькнул испуг.
— Не будем же мы тут ночевать?
— Мне все равно.
— А мне нет! Ясно?
Зоська откинула голову назад, с неизменной старательностью разглаживая свои кружева.
— Не кричи. Избавь меня от этого.
— Избавить? А мне что за дело, от чего ты хочешь себя избавить, ты...
— Хватит!— резко прервала его Зоська.
В ее темных глазах внезапно вспыхнула злость. Она выпрямилась, вздернула плечи и вот тут-то, стремясь казаться выше, как раз и уподобилась жалкой встрепанной карлице.
Казалось, вот сейчас Анджей ударит ее. Но он овладел собой. Сунул сжатые кулаки в карманы брюк и произнес насмешливо:
— Чудная ты!
— Сам ты чудной!
— Глянула бы сейчас на себя в зеркало... Язвительная и вместе с тем горестная усмешка сморщила ее лицо.
— Тебе предоставляю удовольствие глядеть на меня.
— Благодарю. Позволь в таком случае сказать тебе, что я отказываюсь от этого удовольствия. Вообще лучше будет, если каждый из нас пойдет своей дорогой.
— Ах так! Вылезло шило из мешка!
Он уже был спокоен, уверен в своем превосходстве.
— Я тебя вроде бы не уговаривал бежать из Варшавы, правда? Надо было остаться.
— Остаться? Хорош гусь. Куда как удобно — спасать собственную шкуру, а жена пускай себе гибнет.
— Жена!
— А что, может, я не жена тебе?
— Увы.
— На твоей совести пусть останется это «увы»! И тотчас ринулась в атаку:
— Никогда в жизни, так и знай, никогда не дам тебе развода! На коленях будешь просить — не дам. Хоть немного пострадай, как я.
— Не бойся, не пропаду.
— Вот именно! Да знаешь ли ты вообще, что такое страдание?
Он пожал плечами.
— Может, и не знаю. Зато знаю, что значит — купить себе мужа за деньги.
Варнецкая вздрогнула. Лицо ее стало серым.
— Что ты сказал?
— То, что ты услышала.
— Кто тебя купил? Я тебя купила?
— А кто? Королева английская?
— Не крути! Я тебя купила?
В полном смятении она нервно накручивала на пальцы кружева, которые перед тем так старательно разглаживала.
Анджей смотрел на жену с нескрываемым отвращением. Потом отвернулся.
— Ишь, даже смотреть на меня уже не можешь, сразу видать — совесть не чиста.
Он молчал, и ей пришлось продолжать:
— О, я знаю, ты хотел, чтобы я осталась в Варшаве, авось погибла бы там, и дело с концом, ты хотел бы этого...
Варнецкий обернулся и взглянул ей прямо в глаза.
— Это правда.
— Что, что правда?— Она всполошилась, пугливо отвела глаза.
— Ты хорошо знаешь, о чем я думаю. Знаешь, не притворничай, кому это нужно? Я бы наконец человеком стал.
У Зоськи дрогнули губы.
— Ты — человеком? Подлый, подлый...
— Может, я и подлый, знаю. Я с тобой и подлый, и злой, и мерзавец — все что угодно. Но такой я только с тобой. Кому другому я и верным, и преданным быть могу.
— Ты? Ты — преданным!
— Дай договорить, ладно? Только с тобою я вынужден презирать себя, считать последним подонком. Только с тобою я не в состоянии ничего высечь из себя, кроме злости, гадливости и презрения.
— Перестань!— шепнула она.
— Почему же? Узнай наконец раз и навсегда, до чего ты меня довела.
— Я тебя довела?
— А кто? Ты довела меня до того, что я ненавижу тебя. Ненавижу, слышишь? Боже, как я тебя ненавижу! Иногда мне кажется, что это уже нечто большее, чем нормальная человеческая ненависть, и что так вот постоянно, без роздыха, день за днем, можно ненавидеть только свою жертву.
— Ага, видишь?
— Радуйся! Можешь радоваться, ты торчишь во мне как заноза. Ох, ты с лихвой отплатила мне за то зло, которое я тебе причинил, потому что не мог любить тебя. Радуйся, тебе есть чем гордиться!
Зоська заслонилась руками как от удара.
— Что ты говоришь? Какая это радость?
— Врешь! Для тебя это радость, иначе тебе самой невмоготу была бы такая жизнь. Но ты хочешь ее, тебе все еще мало. И что же? Ты подлеешь до мною, я с тобою. Поздравим друг друга, мы вполне подходящая парочка, разве нет?
Он вдруг круто повернулся и быстро пошел к деревне. Но не успел пройти и двух десятков шагов, как услышал позади себя страдальческий крик: «Анджей!» Не оборачиваясь, он ускорил шаг. И только когда Зоська еще раз позвала его — теперь в голосе ее был тревога и отчаяние,— Анджей осознал, как смешон он в своей бесполезной попытке к бегству. И остановился. Зоська догоняла его хромая, обеими руками придерживая свободно болтавшиеся на плечах рюкзачные ремни. Она была уже близко, когда вдруг высокий каблук ее туфли завяз в размякшей земле. Она тихо вскрикнула и, присев, стала жалобно стонать.
Анджей минуту колебался, наконец повернул назад. Она взглянула на него глазами, затуманенными испугом, но, даже оказавшись в столь неудобном положении, левой рукой продолжала теребить кружева.
— Анджей, ты ведь не будешь таким бессердечным?
— При чем тут сердце?
— Не убежишь? Он молчал.
— Не оставишь меня одну?
— Нет,— сказал он наконец.— По крайней мере, не сейчас.
— Видишь, какой ты? Один шаг вперед и тут же назад.
— Ты предпочла бы, чтобы я лгал?
— Разве обязательно или лгать, или злиться?
— .Снова свое заводишь?
— Чего я завожу? Или уж мне и словечка нельзя произнести?
— Можно, можно! Впрочем, ты уж не одно, а по меньшей мере десять слов произнесла. А теперь пошли, времени жалко. Надо же какой-то ночлег найти в этих Завойях.
— Болит,— пожаловалась она, обхватив пальцами ногу в щиколотке.
Варнецкий, сдерживая раздражение, нагнулся.
— Подвернула?
Она смотрела на него внимательно, напряженно.
— Не знаю, очень больно.
— Покажи.
Она убрала руку и не без некоторого кокетства скинула туфлю. Стопа была грязная, разъеденная многодневной грязью, на деформированных тесной обувью пальцах и повыше пятки гноились кровавые потертости и пузыри.
Анджей опустился на колени и коснулся кончиками пальцев больной косточки.
— Болит.
— Очень?
— Нет, теперь нет,— шепнула она у самой его щеки. Он тотчас отпрянул и поднялся.
— Сколько раз говорил тебе, прекрати ты ходить на высоких каблуках, идиотизм какой-то! И эти твои кружева ни к селу ни к городу...
Зоська прижала руку к груди.
— Опять ты злишься?
— Как же можно не злиться, если видишь подобный кретинизм!
— Мешают тебе, что ли, мои кружева?
— Нет, скрашивают мне жизнь.
— О боже! Никогда ты не можешь ответить по-человечески. Это же настоящие кружева.
— Знаю, можешь не напоминать, сколько твоя мать за них заплатила.
— Я и не напоминаю вовсе. Но если бы другая женщина надела эти кружева, они бы тебе, наверное, понравились.
— Возможно.
— А я что ни надень, все кажется тебе безобразным.
Варнецкий закусил губу. Зоська с тревожным вниманием смотрела на него.
— Ты опять злой?
— Я не злой.
— А что? Я же вижу.
— Может, пойдем наконец? Так ведь можно и до утра проговорить.
Варнецкая осторожно, не спеша, стала всовывать в туфлю покалеченную ногу. В то же время, наклонив голову, она украдкой поглядывала в сторону мужа, надеясь, видимо, что он поможет ей подняться. Но Анджей повернулся к ней спиной и стал скручивать новую цигарку.
— Не кури столько,— сказала она укоризненно, тоном заботливой жены.
— Что ты сказала?
— Сказала, что куришь слишком много. Одну за другой.
— Ах, вон оно что, благодарю за заботу. Идем!
Она с трудом стала подниматься, распрямляя плечи, отягощенные рюкзаком. Лицо у нее было белое, губы сжатые, глаза запавшие, почти ослепшие от ненависти.
Анджей тем временем шел через луг спокойной, твердой поступью здорового человека, и Зоська, прихрамывая и то и дело подтягивая спускавшиеся с плеч ремни рюкзака, едва поспевала за ним. Вскоре она сильно отстала. Анджей только раз обернулся. Убедившись, что Зоська идет, он пошел дальше, уже не заботясь более о ней.
Примерно посредине луга на пути его встретилось вязкое место, земля здесь была насыщена грунтовыми водами. Он мог не опасаться промочить ноги, башмаки на нем были прочные, туристские, однако свернул немного в сторону — поискать, где посуше. Но вскоре, сообразив, что это очень удлинит путь, пошел все же напрямик. Впрочем, уже через несколько шагов почва под ногами снова стала твердой. И тут слуха его достиг голос Зоськи: «О боже, Анджей!» Он встал, обернулся.
Зоська, пройдя всего несколько шагов по жидкой грязи, остановилась в нерешительности, теряя равновесие, по щиколотку в воде. Минуту она беспомощно озиралась вокруг, но когда увидела, что Анджей стоит спокойно, да еще на сухой почве — переменилась в лице.
— Куда ведешь?— взвизгнула она.— Ты что, рехнулся?
Он только пожал плечами и пошел дальше. Зоська догнала его уже на краю луга. Ноги ее, заляпанные грязью, в самом деле выглядели ужасно, в туфлях хлюпало. Губы у нее дрожали — вот-вот расплачется.
— Ты нарочно так пошел!— пронзительно и жалобно вскрикнула она, прижав левую руку к своим кружевам.
Но под взглядом его тотчас притихла и шепнула:
— У меня полно воды Б туфлях.
— От этого не умирают,-— сказал он.-— Идем. Теперь они шли рядом, но молча. Колея от тележных
колес вывела их на зады деревни, меж первых изгородей. Отсюда до шоссе было уже рукой подать. Но Зоська оперлась вдруг на штакетник и начала нервно теребить свои кружева.
— Анджей, давай не пойдем туда, умоляю тебя! Будет еще налет.
— В такую пору?
— Это не имеет значения. Глянь, что там творится.
В самом деле, узкий отрезок шоссе, какой открылся им меж двух крестьянских дворов на расстоянии нескольких десятков шагов отсюда, представлял собой зрелище необычайное. Ржавый отсвет, которым еще совсем недавно насыщен был воздух, теперь потускнел, и хотя небо еще голубело, землю уже начинали окутывать тени. Даже желтоватая пыльная мгла, возносившаяся над шоссе, потемнела и приобрела вдруг кирпичный оттенок — будто клубок холодных разреженных лучей повис над трактом. Временами, когда от полей тянуло вечерним ветерком, необычный пожар начинал раздуваться, расти, беззвучное зарево рвалось к спокойному небу, вокруг густел мрак.
Зато в полях царило безмерное спокойствие, полная и совершенная тишина, какая бывает только осенними вечерами. Глухое, монотонное тарахтенье подвод наводило на мысль, что вовсе не по земле, а под землей катится этот унылый, темный поток. Порою пронзительно скрипнет телега, заскрежещут колеса, жалобно заржет конь, коротко вскрикнет человек. Но людские толпы двигались вперед по обочине шоссе в абсолютном молчании; люди, навьюченные узлами и чемоданами, сгорбленные, глядевшие прямо перед собой, были подобны теням, торопливо и бесшумно скользящим по краю пропасти, чрево которой извергало пламя, взвивавшееся над землей.
Зоська прижалась к изгороди. Она вся тряслась, в темных глазах ее было безумие.
— Я боюсь, Анджей, я боюсь.
— Прекрати истерику!— резко оборвал он ее.— Пошли!
— Нет, нет!— Она обеими руками вцепилась в изгородь.— Ни за что на свете не пойду туда. Давай обойдем эту деревню.
— Как? Где? Ты что, спятила?
— Вовсе я не спятила,— заикаясь, слезливо произнесла она.— Я только прошу тебя как человека, а тебе и дела нет...
— Так не проси, коли знаешь, что мне до этого дела нет. Идешь?
— Боюсь я этой деревни.
— Жаль, что беспрерывно устраивать ад ты не боишься.
Варнецкая вдруг пришла в себя и встопорщилась как разбуженная птица.
— Я устраиваю ад?
Анджей так стремительно подался к ней, что она вдруг увидела совсем рядом его изменившееся лицо. И не успела даже инстинктивно отпрянуть в испуге, как он изо всех сил сжал ей руку в запястье.
— Пусти!— дернулась она,
— Ты, слушай, если доведешь меня до крайности...
— То что? Пусти! Что тогда?
— Убью, как собаку, ясно?
Она засмеялась тоненьким вызывающим смешком, но тут что-то в горле у нее переломилось, словно бы лопнуло, и она судорожно, в голос зарыдала. Анджей тотчас отпустил руку жены и тревожно огляделся вокруг. Поблизости, правда, не было ни души, но ему чудилось, что вот сейчас кто-то выйдет из ближайшей избы или свернет с шоссе в их сторону.
— Зоська, успокойся, слышишь? — торопливо зашептал он.— Успокойся.— Но Зоська, словно не слыша его, закатилась совсем уже громким истерическим хохотом, переходящим в пронзительный визг. В горле у нее хлюпало, голова откидывалась назад, а пальцы обеих рук с поразительной быстротой теребили кружево на платье. Анджей знал из опыта, что в подобных ситуациях жену можно привести в чувство только насильственным путем. Он схватил ее за плечи, оторвал от изгороди и с силой встряхнул, раз и другой. Это и вправду возымело действие. Она обняла мужа, еще пару раз всхлипнула, не то плача, не то смеясь, потом вздохнула — глубоко, прерывисто, как ребенок,— и успокоилась. Он хотел было отойти, но она тотчас прильнула к нему всем телом и, предупреждая его бегство, придержала ладонями руки, лежавшие на ее плечах. Она была много ниже его, едва достигала головой его груди. Темные глаза ее увлажнились самым искренним волнением, и простая пылкая их красота на какой-то миг словно бы придала очарование ее лицу.
— Бедный ты,— шепнула она тихо, очень тихо.
Варнецкий стоял не шевелясь, опустив глаза. А Зоська стала поглаживать его плечи, осторожно, несмело, пальцы ее вздрагивали.
— Бедный ты... Это моя вина, я плохая, не умею хорошо тебя любить...
Она положила голову ему на грудь и шепнула совсем уж тихонько:
— А мне так бы хотелось хорошо любить тебя. И чтобы ты хоть немного захотел помочь мне в этом...
Варнецкий молчал. Он стоял, опустив голову, парализованный нестерпимым сознанием того, что как ни поступи он сейчас, он поступит плохо. Даже такое вот пассивное, молчаливое принятие того, что говорила Зоська, казалось ему кощунством. Он чувствовал — надо немедля, категорически отсечь от себя ненужную, постыдную эту любовь, которая была ему только в тягость. Однако сделать столь решительный, жестокий шаг не позволяло ему некое туманное, неопределенное чувство, которое он презирал, но с корнем вырвать его не хватало смелости. Он понимал, что если это жалость, то убогая и трусливая, сочувствие самого низшего свойства, по сути ничем не отличающееся от грубого обмана. Отдавал он себе отчет и в том, что, не вооруженный ненавистью, он скатывается еще ниже, оказывается еще большим подлецом и негодяем. Ведь продолжая испытывать к жене злые чувства, он добавляет к ним еще трусость и обман. «Нет выхода»,— подумал он. И вдруг, осознав, как спокойно и холодно констатирует это, ощутил ужас. Дальше-то что? Неужели и вправду нет никакого выхода, никакой возможности разорвать проклятущий этот, собственными руками завязанный узел? Неужели ему суждено забредать все дальше в это болото, вязнуть в нем все глубже, постоянно волоча за собою свою ошибку и все то мерзкое, что с нею связано? Он почувствовал себя смертельно усталым, тревожные вопросы возникали как бы помимо него, никак не нарушая внутренней его оцепенелости. Он даже не испытал облегчения, когда Зоська тихонько подняла голову с его груди, сняла руки с его плеч. Он чувствовал, что мнимое его спокойствие и молчание могут сейчас быть восприняты как примирение, или, по крайней мере, как согласие на примирение. «А может, это было бы возможно?— подумал он.— Может, надо только захотеть?»
Зоська между тем отстранилась от него, выпрямилась, подтянула рюкзак.
— Пойдем?— тихо спросила она.
Но при этом не двинулась с места; стояла рядом, поглядывая на мужа, глаза ее потускнели, в них появилась тень тревоги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Анджей окинул жену холодным недобрым взглядом. И наконец промолвил:
— Тут, что ли, хочешь остаться?
Зоська, не подняв головы, шевельнула губами.
— Что ты сказала?
Теперь только она взглянула на него и с явным усилием смочила губы кончиком языка.
— Не могу я дальше, Анджей.
— Значит, здесь остаешься, да?
— Здесь?— Анемичные губы ее слишком большого рта жалостно, почти по-старушечьи скривились.— Ты же знаешь, что одна я не останусь. А я правда не могу идти дальше, ног не чую...
И как обычно, будучи в состоянии угнетенности или душевного разлада, она, чуть склонив голову набок, принялась кончиками пальцев старательно разглаживать помятые кружева. Ее большие черные глаза никак не гармонировали с белесыми ресницами и едва заметными бровями. Даже померкшие от усталости они были так прекрасны, что казались чужими на ее лице. Теперь глаза эти внимательно смотрели на Анджея. Варнецкий машинально сунул руку в карман за табаком и принялся скручивать новую папироску. Пальцы его подрагивали.
— В таком случае я не знаю, как ты себе это представляешь.
— Ничего я себе не представляю,— ответила она безразлично, но в усталых глазах мелькнул испуг.
— Не будем же мы тут ночевать?
— Мне все равно.
— А мне нет! Ясно?
Зоська откинула голову назад, с неизменной старательностью разглаживая свои кружева.
— Не кричи. Избавь меня от этого.
— Избавить? А мне что за дело, от чего ты хочешь себя избавить, ты...
— Хватит!— резко прервала его Зоська.
В ее темных глазах внезапно вспыхнула злость. Она выпрямилась, вздернула плечи и вот тут-то, стремясь казаться выше, как раз и уподобилась жалкой встрепанной карлице.
Казалось, вот сейчас Анджей ударит ее. Но он овладел собой. Сунул сжатые кулаки в карманы брюк и произнес насмешливо:
— Чудная ты!
— Сам ты чудной!
— Глянула бы сейчас на себя в зеркало... Язвительная и вместе с тем горестная усмешка сморщила ее лицо.
— Тебе предоставляю удовольствие глядеть на меня.
— Благодарю. Позволь в таком случае сказать тебе, что я отказываюсь от этого удовольствия. Вообще лучше будет, если каждый из нас пойдет своей дорогой.
— Ах так! Вылезло шило из мешка!
Он уже был спокоен, уверен в своем превосходстве.
— Я тебя вроде бы не уговаривал бежать из Варшавы, правда? Надо было остаться.
— Остаться? Хорош гусь. Куда как удобно — спасать собственную шкуру, а жена пускай себе гибнет.
— Жена!
— А что, может, я не жена тебе?
— Увы.
— На твоей совести пусть останется это «увы»! И тотчас ринулась в атаку:
— Никогда в жизни, так и знай, никогда не дам тебе развода! На коленях будешь просить — не дам. Хоть немного пострадай, как я.
— Не бойся, не пропаду.
— Вот именно! Да знаешь ли ты вообще, что такое страдание?
Он пожал плечами.
— Может, и не знаю. Зато знаю, что значит — купить себе мужа за деньги.
Варнецкая вздрогнула. Лицо ее стало серым.
— Что ты сказал?
— То, что ты услышала.
— Кто тебя купил? Я тебя купила?
— А кто? Королева английская?
— Не крути! Я тебя купила?
В полном смятении она нервно накручивала на пальцы кружева, которые перед тем так старательно разглаживала.
Анджей смотрел на жену с нескрываемым отвращением. Потом отвернулся.
— Ишь, даже смотреть на меня уже не можешь, сразу видать — совесть не чиста.
Он молчал, и ей пришлось продолжать:
— О, я знаю, ты хотел, чтобы я осталась в Варшаве, авось погибла бы там, и дело с концом, ты хотел бы этого...
Варнецкий обернулся и взглянул ей прямо в глаза.
— Это правда.
— Что, что правда?— Она всполошилась, пугливо отвела глаза.
— Ты хорошо знаешь, о чем я думаю. Знаешь, не притворничай, кому это нужно? Я бы наконец человеком стал.
У Зоськи дрогнули губы.
— Ты — человеком? Подлый, подлый...
— Может, я и подлый, знаю. Я с тобой и подлый, и злой, и мерзавец — все что угодно. Но такой я только с тобой. Кому другому я и верным, и преданным быть могу.
— Ты? Ты — преданным!
— Дай договорить, ладно? Только с тобою я вынужден презирать себя, считать последним подонком. Только с тобою я не в состоянии ничего высечь из себя, кроме злости, гадливости и презрения.
— Перестань!— шепнула она.
— Почему же? Узнай наконец раз и навсегда, до чего ты меня довела.
— Я тебя довела?
— А кто? Ты довела меня до того, что я ненавижу тебя. Ненавижу, слышишь? Боже, как я тебя ненавижу! Иногда мне кажется, что это уже нечто большее, чем нормальная человеческая ненависть, и что так вот постоянно, без роздыха, день за днем, можно ненавидеть только свою жертву.
— Ага, видишь?
— Радуйся! Можешь радоваться, ты торчишь во мне как заноза. Ох, ты с лихвой отплатила мне за то зло, которое я тебе причинил, потому что не мог любить тебя. Радуйся, тебе есть чем гордиться!
Зоська заслонилась руками как от удара.
— Что ты говоришь? Какая это радость?
— Врешь! Для тебя это радость, иначе тебе самой невмоготу была бы такая жизнь. Но ты хочешь ее, тебе все еще мало. И что же? Ты подлеешь до мною, я с тобою. Поздравим друг друга, мы вполне подходящая парочка, разве нет?
Он вдруг круто повернулся и быстро пошел к деревне. Но не успел пройти и двух десятков шагов, как услышал позади себя страдальческий крик: «Анджей!» Не оборачиваясь, он ускорил шаг. И только когда Зоська еще раз позвала его — теперь в голосе ее был тревога и отчаяние,— Анджей осознал, как смешон он в своей бесполезной попытке к бегству. И остановился. Зоська догоняла его хромая, обеими руками придерживая свободно болтавшиеся на плечах рюкзачные ремни. Она была уже близко, когда вдруг высокий каблук ее туфли завяз в размякшей земле. Она тихо вскрикнула и, присев, стала жалобно стонать.
Анджей минуту колебался, наконец повернул назад. Она взглянула на него глазами, затуманенными испугом, но, даже оказавшись в столь неудобном положении, левой рукой продолжала теребить кружева.
— Анджей, ты ведь не будешь таким бессердечным?
— При чем тут сердце?
— Не убежишь? Он молчал.
— Не оставишь меня одну?
— Нет,— сказал он наконец.— По крайней мере, не сейчас.
— Видишь, какой ты? Один шаг вперед и тут же назад.
— Ты предпочла бы, чтобы я лгал?
— Разве обязательно или лгать, или злиться?
— .Снова свое заводишь?
— Чего я завожу? Или уж мне и словечка нельзя произнести?
— Можно, можно! Впрочем, ты уж не одно, а по меньшей мере десять слов произнесла. А теперь пошли, времени жалко. Надо же какой-то ночлег найти в этих Завойях.
— Болит,— пожаловалась она, обхватив пальцами ногу в щиколотке.
Варнецкий, сдерживая раздражение, нагнулся.
— Подвернула?
Она смотрела на него внимательно, напряженно.
— Не знаю, очень больно.
— Покажи.
Она убрала руку и не без некоторого кокетства скинула туфлю. Стопа была грязная, разъеденная многодневной грязью, на деформированных тесной обувью пальцах и повыше пятки гноились кровавые потертости и пузыри.
Анджей опустился на колени и коснулся кончиками пальцев больной косточки.
— Болит.
— Очень?
— Нет, теперь нет,— шепнула она у самой его щеки. Он тотчас отпрянул и поднялся.
— Сколько раз говорил тебе, прекрати ты ходить на высоких каблуках, идиотизм какой-то! И эти твои кружева ни к селу ни к городу...
Зоська прижала руку к груди.
— Опять ты злишься?
— Как же можно не злиться, если видишь подобный кретинизм!
— Мешают тебе, что ли, мои кружева?
— Нет, скрашивают мне жизнь.
— О боже! Никогда ты не можешь ответить по-человечески. Это же настоящие кружева.
— Знаю, можешь не напоминать, сколько твоя мать за них заплатила.
— Я и не напоминаю вовсе. Но если бы другая женщина надела эти кружева, они бы тебе, наверное, понравились.
— Возможно.
— А я что ни надень, все кажется тебе безобразным.
Варнецкий закусил губу. Зоська с тревожным вниманием смотрела на него.
— Ты опять злой?
— Я не злой.
— А что? Я же вижу.
— Может, пойдем наконец? Так ведь можно и до утра проговорить.
Варнецкая осторожно, не спеша, стала всовывать в туфлю покалеченную ногу. В то же время, наклонив голову, она украдкой поглядывала в сторону мужа, надеясь, видимо, что он поможет ей подняться. Но Анджей повернулся к ней спиной и стал скручивать новую цигарку.
— Не кури столько,— сказала она укоризненно, тоном заботливой жены.
— Что ты сказала?
— Сказала, что куришь слишком много. Одну за другой.
— Ах, вон оно что, благодарю за заботу. Идем!
Она с трудом стала подниматься, распрямляя плечи, отягощенные рюкзаком. Лицо у нее было белое, губы сжатые, глаза запавшие, почти ослепшие от ненависти.
Анджей тем временем шел через луг спокойной, твердой поступью здорового человека, и Зоська, прихрамывая и то и дело подтягивая спускавшиеся с плеч ремни рюкзака, едва поспевала за ним. Вскоре она сильно отстала. Анджей только раз обернулся. Убедившись, что Зоська идет, он пошел дальше, уже не заботясь более о ней.
Примерно посредине луга на пути его встретилось вязкое место, земля здесь была насыщена грунтовыми водами. Он мог не опасаться промочить ноги, башмаки на нем были прочные, туристские, однако свернул немного в сторону — поискать, где посуше. Но вскоре, сообразив, что это очень удлинит путь, пошел все же напрямик. Впрочем, уже через несколько шагов почва под ногами снова стала твердой. И тут слуха его достиг голос Зоськи: «О боже, Анджей!» Он встал, обернулся.
Зоська, пройдя всего несколько шагов по жидкой грязи, остановилась в нерешительности, теряя равновесие, по щиколотку в воде. Минуту она беспомощно озиралась вокруг, но когда увидела, что Анджей стоит спокойно, да еще на сухой почве — переменилась в лице.
— Куда ведешь?— взвизгнула она.— Ты что, рехнулся?
Он только пожал плечами и пошел дальше. Зоська догнала его уже на краю луга. Ноги ее, заляпанные грязью, в самом деле выглядели ужасно, в туфлях хлюпало. Губы у нее дрожали — вот-вот расплачется.
— Ты нарочно так пошел!— пронзительно и жалобно вскрикнула она, прижав левую руку к своим кружевам.
Но под взглядом его тотчас притихла и шепнула:
— У меня полно воды Б туфлях.
— От этого не умирают,-— сказал он.-— Идем. Теперь они шли рядом, но молча. Колея от тележных
колес вывела их на зады деревни, меж первых изгородей. Отсюда до шоссе было уже рукой подать. Но Зоська оперлась вдруг на штакетник и начала нервно теребить свои кружева.
— Анджей, давай не пойдем туда, умоляю тебя! Будет еще налет.
— В такую пору?
— Это не имеет значения. Глянь, что там творится.
В самом деле, узкий отрезок шоссе, какой открылся им меж двух крестьянских дворов на расстоянии нескольких десятков шагов отсюда, представлял собой зрелище необычайное. Ржавый отсвет, которым еще совсем недавно насыщен был воздух, теперь потускнел, и хотя небо еще голубело, землю уже начинали окутывать тени. Даже желтоватая пыльная мгла, возносившаяся над шоссе, потемнела и приобрела вдруг кирпичный оттенок — будто клубок холодных разреженных лучей повис над трактом. Временами, когда от полей тянуло вечерним ветерком, необычный пожар начинал раздуваться, расти, беззвучное зарево рвалось к спокойному небу, вокруг густел мрак.
Зато в полях царило безмерное спокойствие, полная и совершенная тишина, какая бывает только осенними вечерами. Глухое, монотонное тарахтенье подвод наводило на мысль, что вовсе не по земле, а под землей катится этот унылый, темный поток. Порою пронзительно скрипнет телега, заскрежещут колеса, жалобно заржет конь, коротко вскрикнет человек. Но людские толпы двигались вперед по обочине шоссе в абсолютном молчании; люди, навьюченные узлами и чемоданами, сгорбленные, глядевшие прямо перед собой, были подобны теням, торопливо и бесшумно скользящим по краю пропасти, чрево которой извергало пламя, взвивавшееся над землей.
Зоська прижалась к изгороди. Она вся тряслась, в темных глазах ее было безумие.
— Я боюсь, Анджей, я боюсь.
— Прекрати истерику!— резко оборвал он ее.— Пошли!
— Нет, нет!— Она обеими руками вцепилась в изгородь.— Ни за что на свете не пойду туда. Давай обойдем эту деревню.
— Как? Где? Ты что, спятила?
— Вовсе я не спятила,— заикаясь, слезливо произнесла она.— Я только прошу тебя как человека, а тебе и дела нет...
— Так не проси, коли знаешь, что мне до этого дела нет. Идешь?
— Боюсь я этой деревни.
— Жаль, что беспрерывно устраивать ад ты не боишься.
Варнецкая вдруг пришла в себя и встопорщилась как разбуженная птица.
— Я устраиваю ад?
Анджей так стремительно подался к ней, что она вдруг увидела совсем рядом его изменившееся лицо. И не успела даже инстинктивно отпрянуть в испуге, как он изо всех сил сжал ей руку в запястье.
— Пусти!— дернулась она,
— Ты, слушай, если доведешь меня до крайности...
— То что? Пусти! Что тогда?
— Убью, как собаку, ясно?
Она засмеялась тоненьким вызывающим смешком, но тут что-то в горле у нее переломилось, словно бы лопнуло, и она судорожно, в голос зарыдала. Анджей тотчас отпустил руку жены и тревожно огляделся вокруг. Поблизости, правда, не было ни души, но ему чудилось, что вот сейчас кто-то выйдет из ближайшей избы или свернет с шоссе в их сторону.
— Зоська, успокойся, слышишь? — торопливо зашептал он.— Успокойся.— Но Зоська, словно не слыша его, закатилась совсем уже громким истерическим хохотом, переходящим в пронзительный визг. В горле у нее хлюпало, голова откидывалась назад, а пальцы обеих рук с поразительной быстротой теребили кружево на платье. Анджей знал из опыта, что в подобных ситуациях жену можно привести в чувство только насильственным путем. Он схватил ее за плечи, оторвал от изгороди и с силой встряхнул, раз и другой. Это и вправду возымело действие. Она обняла мужа, еще пару раз всхлипнула, не то плача, не то смеясь, потом вздохнула — глубоко, прерывисто, как ребенок,— и успокоилась. Он хотел было отойти, но она тотчас прильнула к нему всем телом и, предупреждая его бегство, придержала ладонями руки, лежавшие на ее плечах. Она была много ниже его, едва достигала головой его груди. Темные глаза ее увлажнились самым искренним волнением, и простая пылкая их красота на какой-то миг словно бы придала очарование ее лицу.
— Бедный ты,— шепнула она тихо, очень тихо.
Варнецкий стоял не шевелясь, опустив глаза. А Зоська стала поглаживать его плечи, осторожно, несмело, пальцы ее вздрагивали.
— Бедный ты... Это моя вина, я плохая, не умею хорошо тебя любить...
Она положила голову ему на грудь и шепнула совсем уж тихонько:
— А мне так бы хотелось хорошо любить тебя. И чтобы ты хоть немного захотел помочь мне в этом...
Варнецкий молчал. Он стоял, опустив голову, парализованный нестерпимым сознанием того, что как ни поступи он сейчас, он поступит плохо. Даже такое вот пассивное, молчаливое принятие того, что говорила Зоська, казалось ему кощунством. Он чувствовал — надо немедля, категорически отсечь от себя ненужную, постыдную эту любовь, которая была ему только в тягость. Однако сделать столь решительный, жестокий шаг не позволяло ему некое туманное, неопределенное чувство, которое он презирал, но с корнем вырвать его не хватало смелости. Он понимал, что если это жалость, то убогая и трусливая, сочувствие самого низшего свойства, по сути ничем не отличающееся от грубого обмана. Отдавал он себе отчет и в том, что, не вооруженный ненавистью, он скатывается еще ниже, оказывается еще большим подлецом и негодяем. Ведь продолжая испытывать к жене злые чувства, он добавляет к ним еще трусость и обман. «Нет выхода»,— подумал он. И вдруг, осознав, как спокойно и холодно констатирует это, ощутил ужас. Дальше-то что? Неужели и вправду нет никакого выхода, никакой возможности разорвать проклятущий этот, собственными руками завязанный узел? Неужели ему суждено забредать все дальше в это болото, вязнуть в нем все глубже, постоянно волоча за собою свою ошибку и все то мерзкое, что с нею связано? Он почувствовал себя смертельно усталым, тревожные вопросы возникали как бы помимо него, никак не нарушая внутренней его оцепенелости. Он даже не испытал облегчения, когда Зоська тихонько подняла голову с его груди, сняла руки с его плеч. Он чувствовал, что мнимое его спокойствие и молчание могут сейчас быть восприняты как примирение, или, по крайней мере, как согласие на примирение. «А может, это было бы возможно?— подумал он.— Может, надо только захотеть?»
Зоська между тем отстранилась от него, выпрямилась, подтянула рюкзак.
— Пойдем?— тихо спросила она.
Но при этом не двинулась с места; стояла рядом, поглядывая на мужа, глаза ее потускнели, в них появилась тень тревоги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38