Усевшись напротив Малецкого, он отложил книжку на стоявший рядом столик.
— Вот перечитываю «Пана Тадеуша»,— пояснил он.— Это так отвлекает от действительности...
Зная болтливость хозяина, Малецкий предпочел пресечь его разглагольствования.
— Я слушаю вас,— официально сказал он.— Чем могу служить?
Замойского встревожила такая бесцеремонность. Он предполагал сперва порассуждать о достоинствах поэмы Мицкевича, затем незаметно перейти к злободневным делам, и только в связи с ними, уже в доверительной и высоко интеллектуальной атмосфере затронуть основную щекотливую тему. Малецкий спутал все его карты, и в первую минуту Замойский почувствовал себя совершенно неспособным продолжить разговор.
Малецкий догадывался, о чем он хочет говорить, но отнюдь не желал облегчать ему задачу. Только шевельнулась в нем злость против Ирены. Он был уверен, что она, конечно, снова, презрев осторожность, выходила на балкон. Несколько минут оба молчали. Нос Замойского все больше вытягивался. Наконец советник собрал разбежавшиеся было мысли.
— Я хотел с вами поговорить, пан инженер, об одном деле...— начал он.— Разумеется, абсолютно доверительно. Дело, пожалуй, несколько щекотливое...
Он запнулся и слегка покрасневшими глазами взглянул на Малецкого, ища сочувственной поддержки.
— Я слушаю вас,— не поддержав его любезный тон, сухо повторил Малецкий.
Замойский перевел дух. Ничего не попишешь, надо пересилить себя.
— У вас живет сейчас... если не ошибаюсь, одна особа... Простите, не знаю ее фамилии*
— Пани Грабовская,— спокойно объяснил Малец-кий.— Она погостит у нас несколько дней. Речь, верно, идет о прописке?
— И да и нет,— ловко избежал ловушки Замой-ский.— Конечно, прописка само собой. В нынешние времена, вы же понимаете, не обо мне речь...
— Понимаю,— согласился Малецкий.
— Только...
— Только?
— Простите,— собрался с силами Замойский,— но у меня есть основания предполагать, более того, быть почти уверенным, да, почти уверенным,— подчеркнул он,— что происхождение пани Грабовской... Извините,— предупредил он ответ Малецкого,— настоящую ли фамилию носит эта женщина?
Пока он с напряжением выдавливал из себя этот вопрос, нос у него еще более удлинился, а покрасневшие глаза забегали так, словно каждый в отдельности хотел впиться в Малецкого. Тот ответил не сразу, ошеломленный не столько самим вопросом,— он ожидал его, сколько видом советника. В первую минуту он никак не мог взять в толк, почему выражение лица Замойского показалось ему таким непривычным. И вдруг у него даже горло перехватило от изумления: это было семитское лицо, лицо, которое в этот миг предали глаза, без всякого сомнения, еврейские. Он невольно скользнул взглядом по темным, торжественно глядевшим со стен портретам. И вдруг ему расхотелось вести с Замойским двойную игру.
— Пан советник,— дружески склонился Ян к нему,— допустим, что на ваш вопрос я дал бы отрицательный ответ. Допустим, что пани Грабовская именуется иначе. Ну и что я, по-вашему, должен сделать?
Замойский в панике отпрянул в глубь кресла.
— Я ни о чем не хочу знать!
Малецкий почувствовал себя более уверенно.
— Простите, но вы сами сказали, что наш разговор должен быть абсолютно доверительным. Тем самым вы склонили меня к откровенности. Не так ли? Только поэтому я счел себя вправе спросить вас, что, по-вашему, я должен сделать?
Замойский жалобно всматривался в говорящего. Во взгляде его явно читался укор, что его втягивают в такие темные, чуждые ему дела.
— Увольте меня,— пробормотал он наконец.— Откуда мне знать? Я ведь скорблю обо всем, что происходит... Но тут весь дом, вы понимаете... Столько людей, женщины, дети... Случись что-нибудь, обыск какой-нибудь или не дай бог донос... Вы понимаете?
— Да,— согласился Малецкий.— Ну и что? Замойский, в третий раз жестоко припертый к стенке,
не выдержал. Самообладание окончательно покинуло его. Охваченный тревогой, он вдруг совсем растерялся и, обхватив голову руками, запричитал:
— Господи Иисусе, за что все это? Чего вы хотите от меня? Ведь мне и так каждую ночь гестапо снится, уже нервов на все это не хватает! Господи Иисусе!
Малецкий переждал, пока он немного успокоится, и лишь тогда сочувственным, душевным тоном сказал:
— Я все это хорошо понимаю, поверьте мне, пан советник. Но здесь речь идет о жизни человека.
Замойский молчал. Ушел в себя, сжался.
— Знаю, знаю,— забормотал он наконец, кивнув головой.— Жизнь человеческую надо уважать...
Малецкий тотчас снова перешел в наступление.
— Впрочем, я могу вас уверить, что пани Грабовская пробудет у нас не более двух-трех дней. Вы же понимаете, в связи с состоянием моей жены это и в моих интересах. Речь идет буквально о нескольких днях. А теперь один неделикатный вопрос, прошу простить меня, но я хотел бы, чтобы уже не было никаких недомолвок. Каким образом вам стало известно, что у нас кто-то живет? Вы сами видели пани Грабовскую?
Замойский отрицательно покачал головой.
— Значит, вам сообщили? А кто, можно узнать? Кто-то из нашего дома?
Советник заколебался.
— Петровская?— подсказал Малецкий. Советник подтвердил молчанием.
— Значит, надо будет успокоить ее,— решил Малецкий.— Объяснить ей, что она ошиблась, что внешность пани Грабовской в самом деле вызывает подозрения, но что... и так далее...
Замойский казался вконец обессиленным. Он согласно кивал, не произнося ни слова. Порешили на том, что Малецкий сам поговорит с Петровской и все как следует объяснит ей. Ян первый предложил это Замойскому, чтобы его выручить. Правда, минуту спустя он уже сожалел о своем поспешном шаге, но отступать было не-
ловко. Впрочем, и так все обернулось лучше, чем он ожидал.
Прощаясь, он захотел как-то выразить Замойскому свою признательность и уважение.
— Не каждый на вашем месте, пан советник, поступил бы подобным образом!
Советник смутился, как юноша. Потом вдруг выпрямился и, стыдливо зарумянившись, произнес с неожиданной силой:
— Одна поправка, пан инженер! Каждый честный поляк, как говорит поэт, поступил бы на моем месте точно так же.
Его маленькое, обремененное слишком длинным носом лицо показалось Малецкому в эту минуту очень похожим на темневшие на стенах старинные портреты.
Но сойти вниз, чтобы поговорить с Петровской, у него уже не было сил. И он решил отложить это назавтра.
V
Итак, наступила Страстная пятница. Пятый день длилось сопротивление повстанцев. Пожары распространялись уже в глубь гетто. Средь огня и дыма безостановочно хлопали выстрелы и слышался сухой треск автоматных и пулеметных очередей. Начались облавы на евреев в городе. В разное время и из разных мест кое-кому из них удалось выбраться за стены гетто, и теперь усиленные патрули немецкой жандармерии, а также синей * и украинской полиции ловили беглецов на улицах. Установлены были посты и у выходов из подземных каналов, поскольку именно таким путем евреи чаще всего пытались вырваться на свободу. Их убивали тут же, на месте. Весь день в разных районах Варшавы время от времени слышались короткие перестрелки. На улицах тогда поднимался переполох, прохожие прятались в подворотни. Случалось, через опустевшую площадь либо по внезапно обезлюдевшей улице, бежал, согнувшись, одинокий человек. Ружейный залп вскоре настигал его. Он падал на тротуар. К лежавшему подъезжали на велосипедах жандармы, подбегали в своих зеленых мундирах украинские полицейские. Живых добивали. Минуту спустя на улице возобновлялось обычное движение.
1 Так называлась полиция (в синих мундирах), состоявшая из поляков и, в основном, сотрудничавшая с оккупационными властями.
У костелов толпились люди, по случаю Страстной пятницы спешившие на могилы. Стояла прекраснейшая из весен.
Малецкий и утром не зашел к Петровской. А вдруг ее нет сейчас дома, подумал он, и предположением этим воспользовался — отложил разговор на вторую половину дня. Зато поехал на Саскую Кемпу к Феле Пташицкой.
Пташицкая жила в доме своей матери, деспотичной и на редкость эгоистичной старухи, вдовы украинского помещика. Малецкий еще с давних времен, когда часто виделся с Фелей, помнил, что художница сетовала на тяжелые семейные отношения. Однако свою властную мать она любила и так и не решилась разъехаться с нею.
Дом старой Пташицкой стоял в глубине привислен-ского бульвара, несколько на отшибе, отделенный от ряда ближайших домов пустырем. Вокруг был старый сад, небольшой, но густой, заросший огромными лопухами. Малецкий не без волнения нажал звонок у входных дверей. Больше года он не видел Фели, но когда-то знал ее хорошо и никак не мог поверить в правдивость Ирени-ных слов. Ждать у двери пришлось довольно долго. Солнце заливало высокое светлое крыльцо. Пахла зацветающая сирень, а чистый воздух полнился веселым птичьим щебетом. За бульваром внизу текла Висла, тоже в солнечном сиянии, вся как бы покрытая жидким, искрящимся золотом. Варшава высилась над нею голубоватой громадой подернутых дымкой домов и сверканьем стройных костельных башен. Тяжко, неподвижно нависла над городом черная туча пожаров. Посредине Вислы плыла маленькая красная байдарка.
Малецкий позвонил еще раз. Минуту спустя он услышал приближающиеся шаги. Отворила Пташицкая. Ему показалось, что в первое мгновение она не узнала его.
— Добрый день, Феля!— Он шагнул из солнца в тень.— Ты что, не узнаешь старого приятеля?
Она сперва смутилась, но тотчас, по своему обыкновению, стала шумно выражать свою радость, столь же буйную, как ее массивное тело.
Почти по-мужски, энергично она втащила его в холл.
— Вспомнил наконец обо мне?
И все же явно была смущена, застигнута врасплох его неожиданным визитом.
— Может, я мешаю?— спросил он.
— Да нет же, нет!— поспешно возразила она.— Погоди только минутку, ладно?
Она огляделась вокруг, куда бы провести гостя.
— О, иди сюда!— Она отворила дверь в маленькую гостиную.— Располагайся, я скоро вернусь, только дело одно закончу там у себя, наверху. Совсем недолго...
— Да не стесняйся ты,— улыбнулся он.— Я обожду. Теперь только присмотревшись к Феле при ярком
свете, он заметил, как сильно она изменилась со времени последней их встречи. Постарела по меньшей мере на несколько лет. Волосы на висках поседели, а черты слишком крупного лица, как ни старалась она смягчить их с помощью теней и румян, казались еще более неправильными. Фигурой великанша, а лицом — некрасивая, преждевременная и уродливо стареющая женщина. А ведь ей не было еще и сорока.
— Так ты обождешь меня тут?— повторила она. И уже в дверях с сердечной теплотой взглянула на
него.
— Я очень рада, что ты пришел!— сказала она своим зычным голосом, тщетно стараясь придать ему интимное звучание.
— Ты даже не знаешь, какой сегодня важный для меня день...
Малецкий заколебался.
— Знаешь, кто у нас?— решился наконец он сказать.— Ирена Лильен.
— Ирена?— обрадовалась Пташицкая.— Что ты говоришь? Значит, она жива?
— Да.
— Я в последнее время очень часто вспоминала ее,— задумчиво промолвила Пташицкая.— И так совесть мучила... Но мне пора идти,— вспомнила она про свои дела.— Мы еще поговорим обо всем. Целую, пока!
Малецкий приготовился ждать несколько минут. Но прошло с четверть часа, а Фели все не было. Потеряв терпение, он стал прохаживаться взад-вперед по тесной, заставленной мебелью гостиной. Короткое, как уверяла Феля, дело обернулось, видимо, долгим, затянувшимся разговором. Он несколько раз задерживался у двери, прислушиваясь, не доносятся ли сверху голоса. Но стояла тишина. Дом будто вымер.
Вскоре ему наскучило натыкаться на мебель, и он остановился у окна. Окно выходило в садик и на Вислу, По асфальту бульвара как раз проезжала большая зеленая машина с неподвижно сидевшими немецкими жандармами в касках и с автоматами. На освещенном солн-
цем кусте сирени весело прыгала, щебеча, маленькая серая птичка. Минуту бульвар был пуст. Потом прошли, держась за руки, парень и девушка. Оба были светловолосые и одеты по-весеннему, он — в полотняных брюках и голубой рубашке, она — в легком желтом платье.
Малецкий оперся о подоконник и прищурясь глядел на открывшийся перед ним во всю ширь пейзаж Вислы и Варшавы. И тут приглушенные звуки двух коротких выстрелов — как два хлопка — донеслись до него сверху. Малецкий вздрогнул. Однако даже не шевельнулся, парализованный первым рефлексом внезапного страха. Затаив дыхание он прислушался. Ни единый звук не нарушал тишины. Царило такое спокойствие, что на миг ему показалось, будто он ослышался, или оба выстрела грянули где-то на бульваре. Несколько успокоенный, хотя сердце билось где-то в горле, Ян подошел к двери. Отворил ее и выглянул в холл.
И тут наверху хлопнули двери. Послышались торопливые мужские шаги. По меньшей мере двое сходили вниз по лестнице. Прежде чем Малецкий успел отступить в гостиную, те двое показались на площадке и тотчас заметили его. От неожиданности они приостановились и почти синхронно сделали одно и то же характерное движение: сунули руку за укрытым в плаще оружием.
Оба были молоды, оба в штатском, в плащах и высоких сапогах. В первую минуту Малецкий принял их за немецких агентов, и лишь когда они сошли в холл, в одном из них, высоком блондине со сверлящими, глубоко посаженными глазами, узнал посещавшего его фирму Залевского. И тотчас его присутствие здесь сопоставил с вчерашним рассказом Ирены о последних переживаниях Пташицкой. «Они убили ее!»— мелькнуло словно бы на поверхности его сознания. И пронизывающий холод сковал его тело.
Залевский тоже узнал Яна. Темный румянец разлился по его лицу, даже по лбу.
— Что вы тут делаете?
Малецкий обвел их взглядом. Только теперь он заметил, что другой, стоящий рядом,— хмурый, широкоплечий брюнет, держит в руке револьвер.
— Что вы сделали с Пташицкой?— глухо спросил он.
Брюнет посмотрел на Залевского.
— Ты его знаешь?— кивнул он головой на Ма-лецкого.
Тот взглядом подтвердил.
— Кто он такой? Он тебя тоже знает? Залевский, наклонившись к товарищу, шепнул Ьму на
ухо несколько слов. Брюнет закусил губу и исподлобья взглянул на Малецкого.
— Погоди...— сделал движение Залевский.
Ян инстинктивно попятился к стене. Но в ту самую минуту, когда спина его коснулась стены, щелкнул короткий выстрел. Малецкий пошатнулся, схватился руками за грудь, привстал на цыпочки и с минуту стоял так, словно вытянувшись в танцевальном па. Потом вдруг скорчился и рухнул навзничь. Стоявший рядом Залевский едва успел отскочить в сторону.
Наступила такая тишина, что через открытые двери гостиной слышен был птичий щебет во дворе. Солнечные лучи доходили почти до порога холла. Дальше была тень, зато лестничная площадка в глубине была вся залита светом.
Шурша широким плащом, брюнет наклонился к лежащему и с минуту внимательно всматривался в него. Наконец махнул рукой, выпрямился и обернулся к товарищу. Тот, очень бледный, стоял, понурив голову*.
— Ну?— Брюнет тронул его за плечо. Залевский не шевельнулся. Брюнет спрятал револьвер
в карман плаща.
— Только не изображай чувствительность. Нечего голову себе морочить. Дело простое! Надо было убрать его, потому что он мог нас выдать. И все, этого достаточно!
Он перепрыгнул через лежавший у двери труп, и, войдя в гостиную, приблизился к окну. Выглянул на бульвар.
— Спокойно!— сообщил он, вернувшись в холл.— Можем идти.
И тут ударил себя по лбу,
— Гляди, мы чуть не позабыли о самом главном! Он опустился на корточки перед убитым и, вынув из
его пиджака бумажник, стал внимательно просматривать содержимое.
— Что ты делаешь?— спросил Залевский.
— Ведь надо бумаги его забрать,— ответил тот, вынимая документы.— Зачем облегчать работу полиции?
Он сунул несколько листочков в карман плаща, а бумажник положил на прежнее место.
— Все!— глянул он на Залевского.— Ну как? Идти можешь?
Тот выпрямился.
— Конечно!
— Ну, слава богу! Я думал, ты расклеился. Залевский презрительно поморщился.
— Я? Ты еще меня не знаешь. Пошли! У самого выхода брюнет задержался.
— Слушай, Зыгмунт, ты, надеюсь, не был влюблен в Фелю?
— Ты что, спятил?— пожал плечами Залевский.— В эту старуху? Просто она нам нужна была, и все.
— Ну да,— согласился брюнет.— Но она о нас тоже слишком много знала.
Залевский закусил узкие, сжатые губы.
— Идиотка!— буркнул он.— Что она себе воображала? Что мы позволим ей уйти?
— Похоже! Но вообще-то она даже не струсила, увидев револьвер.
— Ты так считаешь?— задумался Залевский.
— А этот явно ошалел от страха...
— Еще бы!— усмехнулся Залевский.— Он трус! Я ведь знал его. Психика гнилого интеллигента.
— Вон оно что!— заинтересовался брюнет.— Либерал?
— Что-то в этом роде.
Брюнет хлопнул товарища по плечу.
— Вот видишь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Вот перечитываю «Пана Тадеуша»,— пояснил он.— Это так отвлекает от действительности...
Зная болтливость хозяина, Малецкий предпочел пресечь его разглагольствования.
— Я слушаю вас,— официально сказал он.— Чем могу служить?
Замойского встревожила такая бесцеремонность. Он предполагал сперва порассуждать о достоинствах поэмы Мицкевича, затем незаметно перейти к злободневным делам, и только в связи с ними, уже в доверительной и высоко интеллектуальной атмосфере затронуть основную щекотливую тему. Малецкий спутал все его карты, и в первую минуту Замойский почувствовал себя совершенно неспособным продолжить разговор.
Малецкий догадывался, о чем он хочет говорить, но отнюдь не желал облегчать ему задачу. Только шевельнулась в нем злость против Ирены. Он был уверен, что она, конечно, снова, презрев осторожность, выходила на балкон. Несколько минут оба молчали. Нос Замойского все больше вытягивался. Наконец советник собрал разбежавшиеся было мысли.
— Я хотел с вами поговорить, пан инженер, об одном деле...— начал он.— Разумеется, абсолютно доверительно. Дело, пожалуй, несколько щекотливое...
Он запнулся и слегка покрасневшими глазами взглянул на Малецкого, ища сочувственной поддержки.
— Я слушаю вас,— не поддержав его любезный тон, сухо повторил Малецкий.
Замойский перевел дух. Ничего не попишешь, надо пересилить себя.
— У вас живет сейчас... если не ошибаюсь, одна особа... Простите, не знаю ее фамилии*
— Пани Грабовская,— спокойно объяснил Малец-кий.— Она погостит у нас несколько дней. Речь, верно, идет о прописке?
— И да и нет,— ловко избежал ловушки Замой-ский.— Конечно, прописка само собой. В нынешние времена, вы же понимаете, не обо мне речь...
— Понимаю,— согласился Малецкий.
— Только...
— Только?
— Простите,— собрался с силами Замойский,— но у меня есть основания предполагать, более того, быть почти уверенным, да, почти уверенным,— подчеркнул он,— что происхождение пани Грабовской... Извините,— предупредил он ответ Малецкого,— настоящую ли фамилию носит эта женщина?
Пока он с напряжением выдавливал из себя этот вопрос, нос у него еще более удлинился, а покрасневшие глаза забегали так, словно каждый в отдельности хотел впиться в Малецкого. Тот ответил не сразу, ошеломленный не столько самим вопросом,— он ожидал его, сколько видом советника. В первую минуту он никак не мог взять в толк, почему выражение лица Замойского показалось ему таким непривычным. И вдруг у него даже горло перехватило от изумления: это было семитское лицо, лицо, которое в этот миг предали глаза, без всякого сомнения, еврейские. Он невольно скользнул взглядом по темным, торжественно глядевшим со стен портретам. И вдруг ему расхотелось вести с Замойским двойную игру.
— Пан советник,— дружески склонился Ян к нему,— допустим, что на ваш вопрос я дал бы отрицательный ответ. Допустим, что пани Грабовская именуется иначе. Ну и что я, по-вашему, должен сделать?
Замойский в панике отпрянул в глубь кресла.
— Я ни о чем не хочу знать!
Малецкий почувствовал себя более уверенно.
— Простите, но вы сами сказали, что наш разговор должен быть абсолютно доверительным. Тем самым вы склонили меня к откровенности. Не так ли? Только поэтому я счел себя вправе спросить вас, что, по-вашему, я должен сделать?
Замойский жалобно всматривался в говорящего. Во взгляде его явно читался укор, что его втягивают в такие темные, чуждые ему дела.
— Увольте меня,— пробормотал он наконец.— Откуда мне знать? Я ведь скорблю обо всем, что происходит... Но тут весь дом, вы понимаете... Столько людей, женщины, дети... Случись что-нибудь, обыск какой-нибудь или не дай бог донос... Вы понимаете?
— Да,— согласился Малецкий.— Ну и что? Замойский, в третий раз жестоко припертый к стенке,
не выдержал. Самообладание окончательно покинуло его. Охваченный тревогой, он вдруг совсем растерялся и, обхватив голову руками, запричитал:
— Господи Иисусе, за что все это? Чего вы хотите от меня? Ведь мне и так каждую ночь гестапо снится, уже нервов на все это не хватает! Господи Иисусе!
Малецкий переждал, пока он немного успокоится, и лишь тогда сочувственным, душевным тоном сказал:
— Я все это хорошо понимаю, поверьте мне, пан советник. Но здесь речь идет о жизни человека.
Замойский молчал. Ушел в себя, сжался.
— Знаю, знаю,— забормотал он наконец, кивнув головой.— Жизнь человеческую надо уважать...
Малецкий тотчас снова перешел в наступление.
— Впрочем, я могу вас уверить, что пани Грабовская пробудет у нас не более двух-трех дней. Вы же понимаете, в связи с состоянием моей жены это и в моих интересах. Речь идет буквально о нескольких днях. А теперь один неделикатный вопрос, прошу простить меня, но я хотел бы, чтобы уже не было никаких недомолвок. Каким образом вам стало известно, что у нас кто-то живет? Вы сами видели пани Грабовскую?
Замойский отрицательно покачал головой.
— Значит, вам сообщили? А кто, можно узнать? Кто-то из нашего дома?
Советник заколебался.
— Петровская?— подсказал Малецкий. Советник подтвердил молчанием.
— Значит, надо будет успокоить ее,— решил Малецкий.— Объяснить ей, что она ошиблась, что внешность пани Грабовской в самом деле вызывает подозрения, но что... и так далее...
Замойский казался вконец обессиленным. Он согласно кивал, не произнося ни слова. Порешили на том, что Малецкий сам поговорит с Петровской и все как следует объяснит ей. Ян первый предложил это Замойскому, чтобы его выручить. Правда, минуту спустя он уже сожалел о своем поспешном шаге, но отступать было не-
ловко. Впрочем, и так все обернулось лучше, чем он ожидал.
Прощаясь, он захотел как-то выразить Замойскому свою признательность и уважение.
— Не каждый на вашем месте, пан советник, поступил бы подобным образом!
Советник смутился, как юноша. Потом вдруг выпрямился и, стыдливо зарумянившись, произнес с неожиданной силой:
— Одна поправка, пан инженер! Каждый честный поляк, как говорит поэт, поступил бы на моем месте точно так же.
Его маленькое, обремененное слишком длинным носом лицо показалось Малецкому в эту минуту очень похожим на темневшие на стенах старинные портреты.
Но сойти вниз, чтобы поговорить с Петровской, у него уже не было сил. И он решил отложить это назавтра.
V
Итак, наступила Страстная пятница. Пятый день длилось сопротивление повстанцев. Пожары распространялись уже в глубь гетто. Средь огня и дыма безостановочно хлопали выстрелы и слышался сухой треск автоматных и пулеметных очередей. Начались облавы на евреев в городе. В разное время и из разных мест кое-кому из них удалось выбраться за стены гетто, и теперь усиленные патрули немецкой жандармерии, а также синей * и украинской полиции ловили беглецов на улицах. Установлены были посты и у выходов из подземных каналов, поскольку именно таким путем евреи чаще всего пытались вырваться на свободу. Их убивали тут же, на месте. Весь день в разных районах Варшавы время от времени слышались короткие перестрелки. На улицах тогда поднимался переполох, прохожие прятались в подворотни. Случалось, через опустевшую площадь либо по внезапно обезлюдевшей улице, бежал, согнувшись, одинокий человек. Ружейный залп вскоре настигал его. Он падал на тротуар. К лежавшему подъезжали на велосипедах жандармы, подбегали в своих зеленых мундирах украинские полицейские. Живых добивали. Минуту спустя на улице возобновлялось обычное движение.
1 Так называлась полиция (в синих мундирах), состоявшая из поляков и, в основном, сотрудничавшая с оккупационными властями.
У костелов толпились люди, по случаю Страстной пятницы спешившие на могилы. Стояла прекраснейшая из весен.
Малецкий и утром не зашел к Петровской. А вдруг ее нет сейчас дома, подумал он, и предположением этим воспользовался — отложил разговор на вторую половину дня. Зато поехал на Саскую Кемпу к Феле Пташицкой.
Пташицкая жила в доме своей матери, деспотичной и на редкость эгоистичной старухи, вдовы украинского помещика. Малецкий еще с давних времен, когда часто виделся с Фелей, помнил, что художница сетовала на тяжелые семейные отношения. Однако свою властную мать она любила и так и не решилась разъехаться с нею.
Дом старой Пташицкой стоял в глубине привислен-ского бульвара, несколько на отшибе, отделенный от ряда ближайших домов пустырем. Вокруг был старый сад, небольшой, но густой, заросший огромными лопухами. Малецкий не без волнения нажал звонок у входных дверей. Больше года он не видел Фели, но когда-то знал ее хорошо и никак не мог поверить в правдивость Ирени-ных слов. Ждать у двери пришлось довольно долго. Солнце заливало высокое светлое крыльцо. Пахла зацветающая сирень, а чистый воздух полнился веселым птичьим щебетом. За бульваром внизу текла Висла, тоже в солнечном сиянии, вся как бы покрытая жидким, искрящимся золотом. Варшава высилась над нею голубоватой громадой подернутых дымкой домов и сверканьем стройных костельных башен. Тяжко, неподвижно нависла над городом черная туча пожаров. Посредине Вислы плыла маленькая красная байдарка.
Малецкий позвонил еще раз. Минуту спустя он услышал приближающиеся шаги. Отворила Пташицкая. Ему показалось, что в первое мгновение она не узнала его.
— Добрый день, Феля!— Он шагнул из солнца в тень.— Ты что, не узнаешь старого приятеля?
Она сперва смутилась, но тотчас, по своему обыкновению, стала шумно выражать свою радость, столь же буйную, как ее массивное тело.
Почти по-мужски, энергично она втащила его в холл.
— Вспомнил наконец обо мне?
И все же явно была смущена, застигнута врасплох его неожиданным визитом.
— Может, я мешаю?— спросил он.
— Да нет же, нет!— поспешно возразила она.— Погоди только минутку, ладно?
Она огляделась вокруг, куда бы провести гостя.
— О, иди сюда!— Она отворила дверь в маленькую гостиную.— Располагайся, я скоро вернусь, только дело одно закончу там у себя, наверху. Совсем недолго...
— Да не стесняйся ты,— улыбнулся он.— Я обожду. Теперь только присмотревшись к Феле при ярком
свете, он заметил, как сильно она изменилась со времени последней их встречи. Постарела по меньшей мере на несколько лет. Волосы на висках поседели, а черты слишком крупного лица, как ни старалась она смягчить их с помощью теней и румян, казались еще более неправильными. Фигурой великанша, а лицом — некрасивая, преждевременная и уродливо стареющая женщина. А ведь ей не было еще и сорока.
— Так ты обождешь меня тут?— повторила она. И уже в дверях с сердечной теплотой взглянула на
него.
— Я очень рада, что ты пришел!— сказала она своим зычным голосом, тщетно стараясь придать ему интимное звучание.
— Ты даже не знаешь, какой сегодня важный для меня день...
Малецкий заколебался.
— Знаешь, кто у нас?— решился наконец он сказать.— Ирена Лильен.
— Ирена?— обрадовалась Пташицкая.— Что ты говоришь? Значит, она жива?
— Да.
— Я в последнее время очень часто вспоминала ее,— задумчиво промолвила Пташицкая.— И так совесть мучила... Но мне пора идти,— вспомнила она про свои дела.— Мы еще поговорим обо всем. Целую, пока!
Малецкий приготовился ждать несколько минут. Но прошло с четверть часа, а Фели все не было. Потеряв терпение, он стал прохаживаться взад-вперед по тесной, заставленной мебелью гостиной. Короткое, как уверяла Феля, дело обернулось, видимо, долгим, затянувшимся разговором. Он несколько раз задерживался у двери, прислушиваясь, не доносятся ли сверху голоса. Но стояла тишина. Дом будто вымер.
Вскоре ему наскучило натыкаться на мебель, и он остановился у окна. Окно выходило в садик и на Вислу, По асфальту бульвара как раз проезжала большая зеленая машина с неподвижно сидевшими немецкими жандармами в касках и с автоматами. На освещенном солн-
цем кусте сирени весело прыгала, щебеча, маленькая серая птичка. Минуту бульвар был пуст. Потом прошли, держась за руки, парень и девушка. Оба были светловолосые и одеты по-весеннему, он — в полотняных брюках и голубой рубашке, она — в легком желтом платье.
Малецкий оперся о подоконник и прищурясь глядел на открывшийся перед ним во всю ширь пейзаж Вислы и Варшавы. И тут приглушенные звуки двух коротких выстрелов — как два хлопка — донеслись до него сверху. Малецкий вздрогнул. Однако даже не шевельнулся, парализованный первым рефлексом внезапного страха. Затаив дыхание он прислушался. Ни единый звук не нарушал тишины. Царило такое спокойствие, что на миг ему показалось, будто он ослышался, или оба выстрела грянули где-то на бульваре. Несколько успокоенный, хотя сердце билось где-то в горле, Ян подошел к двери. Отворил ее и выглянул в холл.
И тут наверху хлопнули двери. Послышались торопливые мужские шаги. По меньшей мере двое сходили вниз по лестнице. Прежде чем Малецкий успел отступить в гостиную, те двое показались на площадке и тотчас заметили его. От неожиданности они приостановились и почти синхронно сделали одно и то же характерное движение: сунули руку за укрытым в плаще оружием.
Оба были молоды, оба в штатском, в плащах и высоких сапогах. В первую минуту Малецкий принял их за немецких агентов, и лишь когда они сошли в холл, в одном из них, высоком блондине со сверлящими, глубоко посаженными глазами, узнал посещавшего его фирму Залевского. И тотчас его присутствие здесь сопоставил с вчерашним рассказом Ирены о последних переживаниях Пташицкой. «Они убили ее!»— мелькнуло словно бы на поверхности его сознания. И пронизывающий холод сковал его тело.
Залевский тоже узнал Яна. Темный румянец разлился по его лицу, даже по лбу.
— Что вы тут делаете?
Малецкий обвел их взглядом. Только теперь он заметил, что другой, стоящий рядом,— хмурый, широкоплечий брюнет, держит в руке револьвер.
— Что вы сделали с Пташицкой?— глухо спросил он.
Брюнет посмотрел на Залевского.
— Ты его знаешь?— кивнул он головой на Ма-лецкого.
Тот взглядом подтвердил.
— Кто он такой? Он тебя тоже знает? Залевский, наклонившись к товарищу, шепнул Ьму на
ухо несколько слов. Брюнет закусил губу и исподлобья взглянул на Малецкого.
— Погоди...— сделал движение Залевский.
Ян инстинктивно попятился к стене. Но в ту самую минуту, когда спина его коснулась стены, щелкнул короткий выстрел. Малецкий пошатнулся, схватился руками за грудь, привстал на цыпочки и с минуту стоял так, словно вытянувшись в танцевальном па. Потом вдруг скорчился и рухнул навзничь. Стоявший рядом Залевский едва успел отскочить в сторону.
Наступила такая тишина, что через открытые двери гостиной слышен был птичий щебет во дворе. Солнечные лучи доходили почти до порога холла. Дальше была тень, зато лестничная площадка в глубине была вся залита светом.
Шурша широким плащом, брюнет наклонился к лежащему и с минуту внимательно всматривался в него. Наконец махнул рукой, выпрямился и обернулся к товарищу. Тот, очень бледный, стоял, понурив голову*.
— Ну?— Брюнет тронул его за плечо. Залевский не шевельнулся. Брюнет спрятал револьвер
в карман плаща.
— Только не изображай чувствительность. Нечего голову себе морочить. Дело простое! Надо было убрать его, потому что он мог нас выдать. И все, этого достаточно!
Он перепрыгнул через лежавший у двери труп, и, войдя в гостиную, приблизился к окну. Выглянул на бульвар.
— Спокойно!— сообщил он, вернувшись в холл.— Можем идти.
И тут ударил себя по лбу,
— Гляди, мы чуть не позабыли о самом главном! Он опустился на корточки перед убитым и, вынув из
его пиджака бумажник, стал внимательно просматривать содержимое.
— Что ты делаешь?— спросил Залевский.
— Ведь надо бумаги его забрать,— ответил тот, вынимая документы.— Зачем облегчать работу полиции?
Он сунул несколько листочков в карман плаща, а бумажник положил на прежнее место.
— Все!— глянул он на Залевского.— Ну как? Идти можешь?
Тот выпрямился.
— Конечно!
— Ну, слава богу! Я думал, ты расклеился. Залевский презрительно поморщился.
— Я? Ты еще меня не знаешь. Пошли! У самого выхода брюнет задержался.
— Слушай, Зыгмунт, ты, надеюсь, не был влюблен в Фелю?
— Ты что, спятил?— пожал плечами Залевский.— В эту старуху? Просто она нам нужна была, и все.
— Ну да,— согласился брюнет.— Но она о нас тоже слишком много знала.
Залевский закусил узкие, сжатые губы.
— Идиотка!— буркнул он.— Что она себе воображала? Что мы позволим ей уйти?
— Похоже! Но вообще-то она даже не струсила, увидев револьвер.
— Ты так считаешь?— задумался Залевский.
— А этот явно ошалел от страха...
— Еще бы!— усмехнулся Залевский.— Он трус! Я ведь знал его. Психика гнилого интеллигента.
— Вон оно что!— заинтересовался брюнет.— Либерал?
— Что-то в этом роде.
Брюнет хлопнул товарища по плечу.
— Вот видишь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38