— Может, он прав?
— Жермен тоже так считает.
— Вот видите!
— Моп, поп, такая жизнь не по мне, я должен работать. А сердце, какое есть, такое есть, конечно, оно пошаливает, да с чего ему быть здоровым? Но пока тянет. А брошу работу, стану ловить рыбу да прогуливаться, оно в один прекрасный день меня задушит.
ЕСЛИ не считать последнего, это был, пожалуй, единственный разговор с Колендой, который я запомнил почти дословно, а было их немало, но они расплылись в памяти, как сырые подтеки на потолке. Помню только, что речь постоянно заходила о его больном сердце, подверженном какой-то таинственной опасности, которая отнюдь не сводилась к хроническому заболеванию, ощущалась и эта зыбкая раздвоенность между настоящим и прошедшим временем, жаловался он и на мучивший его конъюнктивит, упоминал о мелких домашних неурядицах, но чаще всего мы говорили о погоде, о парижском климате. Думаю, если бы не последний разговор, хотя я не предполагал, что он будет последним, я бы вскоре забыл о нем,— в моем сознании он ассоциировался только с площадью Сен Сюльпис,— в конечном счете большинство случайных, шапочных знакомств постигает участь засвеченной пленки.
Был теплый, пасмурный вечер, сеялся мелкий дождик, и в воздухе уже пахло весной; помню, я уговорился встретиться на улице Сен Жермен с несколькими знакомыми, но раздумал туда идти,— не хотелось много пить, а в то время я не мог общаться с людьми без изрядной порции алкоголя. Хотелось пораньше вернуться домой и почитать монографию Пинтера о Прусте; и вот из маленького ресторанчика на улице Гренель, где я часто обедал и откуда с закрытыми глазами мог попасть на площадь Сен Сюльпис — это был один из проторенных путей в огромном городском лабиринте,— я совершенно машинально прошел в тумане несколько сот метров, не без удовольствия предвкушая, что вот сейчас выпью у стойки свел обычные две, самое большее три рюмки коньяка и поднимусь к себе на верхотуру. О Коленде я думать не думал и не был расположен вести даже ни к чему не обязывающие разговоры и, заметь я его с улицы, прошел бы мимо или вернулся назад, чтобы в другом месте выпить в одиночестве свою вечернюю порцию коньяка, но когда я вошел внутрь, отступать было уже поздно; мы с ним молча раскланялись (тогда он точно был в берете), и я заказал двойной мартель. Как всегда играл музыкальный автомат и пел Адамо; лишь расстегнув пальто, покрытое мелкими капельками дождя, я заметил перед Колеидой не обычную вечернюю мяту, а большую рюмку ликера.
— О, да вы, я вижу, изменили своей привычке,— произнес я просто так, чтобы что-то сказать.
Он поднес ко рту пузатую рюмку, осушил ее маленькими глотками, отставил в сторону и, моргая глазами, которые были красней обычного, сказал:
— Никак не могу привыкнуть.
— К Парижу?— бездумно спросил я.
— Вообще. Хочу привыкнуть и не могу. Двадцать два года живу с этим и никак не могу привыкнуть. Как вы думаете, я когда-нибудь свыкнусь с этим?
Прозвучало это довольно неожиданно, но искренне,— Коленда, правда, выпил лишнее и слегка захмелел, но пьян не был. И вот что он рассказал мне, потеряв над собой контроль.
— Скажите, почему это случилось именно со мной? За что господь бог так жестоко покарал меня? Почему на мою долю выпала эта мука: ведь я не герой, я самый обыкновенный человек. Поверьте мне, у тысячи людей на совести более тяжкие провинности, и ничего, живут нормальной жизнью, спят спокойно и сердце у них не болит, почему же я никак не могу с этим свыкнуться? Когда мы познакомились, я сказал вам неправду, будто в сорок пятом не вернулся на родину из-за того, что все мои родные погибли. Я все равно бы вернулся, потому что родина — это родина, даже если там нет близких. А не вернулся я, честное слово (Коленда говорил искренне), так как боялся: меня замучают угрызения совести, на чужбине, думал я, постепенно все уляжется, забудется, и я свыкнусь с этим. На самом деле, видите, что получилось: родины я лишился, жена у меня иностранка, дети — французы, и все напрасно: я так и не смог с этим свыкнуться, все время думаю об этом, точно меня околдовали. Послушайте, что приключилось со мной в конце войны, когда из Бухенвальда меня перевели в Дахау; к тому времени у меня уже был трехлетний лагерный стаж, и вот приказали нам как-то перекидать песок из огромной кучи на железнодорожное полотно. У меня не было сил, и, хотя солнце светило мне в спину, я совсем выдохся, еле на ногах держался, копнул пять, ну может, десять раз и больше не могу, а напротив работал русский — молодой, крепкий парень, мы его Ваней звали, он копал, как машина, и перед ним большая куча песка лежала, хотя солнце светило ему в глаза. Вдруг вижу, к нам направляется надсмотрщик, и говорю русскому: «Давай, Ваня, поменяемся местами, а то солнце тебе в глаза слепит». Он улыбнулся и перешел на мою сторону. «Спасибо»,— говорит и опять давай махать лопатой. Тут подошел надсмотрщик, видит: передо мной большая куча песка, а перед русским — маленькая, выхватил у меня лопату и двумя ударами прикончил Ваню. Потом отдал мне лопату, похлопал по плечу: молодец, мол, хорошо работаешь, и пошел дальше, а у меня с тех пор сердце болит, по ночам не сплю, мучаюсь и никак с этим не свыкнусь. Может, вы думаете, я не знал, что немец убьет Ваню? Прекрасно знал иначе не поменялся бы с ним местами.
Как я уже говорил, это была моя последняя встреча с Колендой. С того вечера я обходил стороной площадь Сен Сюльпис; послеобеденную и вечернюю порцию коньяка выпивал в другом месте и в свое старое бистро зашел только попрощаться с хозяином накануне отъезда, и на всякий случай днем. Узнав о смерти Коленды, я сделал вид, что огорчен, и произнес подобающие случаю слова, но в глубине души обрадовался, что никогда и нигде не встречу больше моего случайного знакомого из бистро на площади Сен Сюльпис.
Декабрь 1967 г.


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38