Однажды, уже в апреле, произошел пустячный, правда, но весьма знаменательный случай: оказалось, что среди жильцов нашего дома не я один стал жертвой мальчишеских игр. В тот день юные футболисты, как всегда, собрались под моим окном, и я уже занял место в кресле, через минуту должен был начаться матч, когда вдруг на втором этаже открылось окно и спокойный женский голос обратился с просьбой к ребятам: «Мальчики,— сказала женщина,— не могли бы вы играть немного подальше, мой муж болен и очень страдает от шума». У меня прямо дух захватило от изумления. Что теперь будет? Что же теперь будет? Неужели они уйдут
и воцарится благословенная тишина? Но мои сомнения длились не более секунды. Ребят ничуть не тронула просьба женщины, они лишь переглянулись с легким недоумением — дело, мол, обычное,— и Михал, тоже своим обычным тоном, приказал: «Подавай, Анджей!» Анджей румяный блондинчик из другой команды, саданул по мячу, и я понял — сейчас на меня обрушится шквал, крики, вой, рев, все вместе. Так и случилось.
Я рассказываю об этом случае еще и потому, что благодаря ему избежал неприятности, на которую мог ненароком напороться; должен признаться, что до того дня я носился с замыслом при первом удобном случае по-дружески поговорить с ребятами и был почти уверен, что сумею достучаться до их рассудка и доброй воли. Но после этого... О, я сразу понял, что меня ждет провал, может так получиться, что я даже не буду знать, как закончить начатую мысль,— все во мне вдруг оборвалось, в голове образовалась пустота, не пустота даже, а сплошное гудение, ох, как я все это ненавижу, ненавижу, ненавижу, плетьми бы хлестал по голым задницам, пропади все пропадом, напьюсь, наклюкаюсь, ух как напьюсь, стану на четвереньки перед зеркалом и завою.
Я тщательно продумал весь план. Он был безупречен и ничем плохим мне не грозил, а в случае удачи сулил огромную выгоду.
Бывало, хотя и не часто, что Михал появлялся первым. В такие минуты он, очевидно, не находил себе места, прогуливался под моим окном, засунув руки в карманы джинсов, с беспечным видом выковыривал носком камушки на неубранном дворе, но, судя по порывистым движениям, был раздражен и недоволен. Этим-то моментом я и решил воспользоваться для осуществления своего плана. К сожалению, с тех пор как план мой окончательно созрел, пришлось долго ждать подходящего случая. Если Михал и приходил на площадку первым, то вовсе не потому, что ему хотелось быть первым. Даже наоборот, следуя инстинкту лидера, он избегал таких ситуаций, дожидаться дружков ему приходилось не часто, лишь когда они по каким-то причинам опаздывали. И вот только в середине мая я смог подняться со своего кресла и не спеша отворить окно.
Михал стоял рядом, засунув руки в карманы с безучастным видом, и, хотя он не мог не слышать, как отворилось окно, он даже не повернул головы в мою сторону.
— Добрый день, Михал,— сказал я,— ведь тебя зовут Михал, правда?
Теперь он, конечно, оглянулся, но не спеша и без всякого любопытства. На близком расстоянии было заметно, что он немного косит, но должен признаться, что это придавало особый шарм его темным, небольшим, но очень необычным глазам.
Я присел на подоконнике, так как идеальная выдержка и умственное напряжение дались мне немалой ценой, ноги дрожали, колени были словно ватные.
— У меня к тебе просьба, Михал,— сказал я,— ты ведь самый старший, поэтому я к тебе обращаюсь. Мне ваши игры ничуть не мешают, я люблю футбол, сам когда-то занимался этим видом спорта, и я считаю, что у тебя, например, есть все задатки стать отличным футболистом, но не могли бы вы перенести ваши состязания немного подальше от дома?
Слегка подогнув левую ногу в колене, держа руки в карманах, он смотрел на меня без всякого интереса, хотя и не враждебно.
— В том конце двора есть неплохое местечко,— сказал я.
Он на это коротко:
— Нет, здесь лучше.
Поняв, что дискуссии с ним на эту тему бесполезны, я, следуя своему плану, сразу же пошел в атаку.
— Ты любишь птиц?
Я рассчитывал ошарашить его таким вопросом, но не тут-то было.
— Не понимаю,— сказал он.
— Чего тут понимать, я просто спросил, любишь ли ты птиц.
То ли из-за того, что он косил, а может, и нет, но только я заметил в его взгляде явно презрительный оттенок.
— А чего мне их любить? Я непроизвольно улыбнулся.
— Да не знаю. Так просто, одни вещи мы любим, другие нет. Кто-то любит футбол, другой нет. Вот я и спрашиваю. Так ты любишь птиц?
Теперь я уже не сомневался — в его взгляде сквозило и презрение, и какая-то ирония.
— Нет,— сказал он,— не люблю.
Прокручивая заранее всевозможные варианты, я почему-то такого не предусмотрел, и теперь надо было срочно что-то придумать.
— Жаль,— сказал я. Тогда он:
— Почему?
— Потому что, я думал, ты любишь птиц.
— Не люблю. А надо любить?
— Да нет, совсем не обязательно. Вполне можешь не любить, я просто думал, если любишь, то тебе наверняка понравится одна птица — необыкновенно красивая и очень редкая.
Пока я говорил, он, косясь в сторону, насвистывал сквозь зубы «рие зега, зега...». Меня это даже устраивало.
— Ты когда-нибудь слышал о райской птице? «Если ответишь, ты попался, балбес»,— подумал я. Он ответил:
— Нет, а какая она?
— Очень редкая и красивая птица. Живет на Новой Гвинее.
— На острове?
— Да, конечно. Райские птицы живут только на Новой Гвинее, а в других местах, например, в Европе, их можно увидеть только в зоологическом саду, да и то не везде.
Он снова стал насвистывать.
— Дурацкое название.
— Почему? Ведь звучит красиво: райская птица. Тебе не нравится?
— Смешно. А какая она из себя?
— Райская птица?
— Ну да.
— Размером с воробья. Нет, ты погоди, она хоть и маленькая, зато у нее роскошный хвост, настоящий веер из разноцветных перьев, красивей, чем у павлина. Сама тоже пестрая, головка черно-бело-золотая, а грудка серо-голубая.
Я говорил спокойно, деловитым тоном излагал вроде бы прописные истины, наконец, ох, наконец-то, удалось заарканить мальчишку, сумел-таки выбить искорку из его бесстыжих глаз, искорку любопытства.
— Вы ее видели?
Прежде чем я успел ответить, во дворе показалось трое опоздавших. Такой возможности я не исключал и предвидел затруднения, но теперь я мог себя поздравить, они пришли, когда паршивец уже клюнул на приманку.
Он крикнул дружкам:
— Подождите, сейчас приду.
И сразу, хотя и неторопливо, ко мне:
— Вы ее видели?
— Видел.
— В зоопарке?
— Нет.
Тепло, теплей, еще теплей, почти горячо.
— Вы были на Новой Гвинее?
— Я-то не был, но несколько лет назад там был мой друг. Он знал, что я люблю птиц, и привез мне в подарок райскую птицу.
— Она сдохла?
Я на это спокойно, невозмутимо:
— Почему же? Она у меня, прекрасно себя чувствует. Райские птицы легко приспосабливаются к нашему климату. Только нужно их держать в тепле.
Я потянулся к письменному столу за пачкой «гевонтов», заранее приготовленных для такого случая, вынул сигарету и не спеша закурил. Я прекрасно понимал, что если паршивец не сможет справиться с волнением, то ему, безусловно, захочется, чтобы я этого не видел. Так я и не знаю, какое выражение было у него в этот момент. Покуривая сигарету, я продолжал:
— Видишь ли, сейчас я объясню тебе, почему я спросил, любишь ли ты птиц. Я подумал, что, если любишь, тебя наверняка заинтересует мой маленький пестрый дружок из Новой Гвинеи и он понравится тебе. Дело в том, что райские птицы легко приспосабливаются к жизни в клетке, они неприхотливы в пище, быстро привыкают к людям, и для хорошего самочувствия лишь одно им необходимо — знаешь что? Тишина. Ты даже представить себе не можешь, что с ними творится, когда кругом шум, крики, для них это ужасно вредно. Теперь тебе понятно, почему я просил вас перебраться подальше от моего окна? Я-то понимаю, что невозможно играть в футбол с кляпом во рту, мне ваши крики ничуть не мешают, я с удовольствием слежу за игрой, но для райских птиц дело обстоит иначе.
Только теперь я решился взглянуть на этого прохвоста. «Ага, паршивец,— подумал я,— пробрало тебя». Он глядел на меня завороженными глазами, и показался мне в эту минуту как бы совсем другим человеком — лицо его просветлело, словно омытое, немного косящие глаза прояснились и излучали тепло. Я ненавидел этого щенка, я с удовольствием набил бы ему морду, но не мог не признать, что сейчас он был прекрасен.
— Где она?— спросил он шепотом. Я указал рукой в глубь квартиры.
— В той комнате. Охотно показал бы ее тебе, да только она, наверное, спит. Перед вашим приходом я обычно прикрываю клетку чем-нибудь темным, чтобы она уснула. К сожалению, она часто просыпается. Но сейчас спит, наверняка спит, ее не слышно.
— А клетка большая?
— Порядочная, вот такая.
— Да, большая.
— Клетка-то большая, зато сама она малюсенькая, только хвост огромный.
Он вынул руки из карманов.
— Такой?
— Михал!— крикнул один из мальчиков, примостившихся под каштаном.— Ну, что там, будем играть?
Он отмахнулся с раздражением.
— Не дери глотку, сейчас иду. Снова развел руки.
— Такой?
— Что?
— Хвост?
Я призадумался.
— Примерно такой, может, немного побольше.
— Как веер?
— Совсем как веер. Раньше, еще до первой войны, перьями райских птиц украшали дамские шляпы. Их называли страусовые перья.
— Если она днем спит, то ночью тоже?
— Не всегда. Райские птицы не очень много спят. На Новой Гвинее, как во всех субтропических странах, ночи короткие.
— А поет?
604
— Теперь почти совсем не поет.
— А раньше пела?
— Да, раньше пела.
— Как?
— Ну, это не расскажешь, надо слышать.
— Как канарейка?
— Да нет, гораздо лучше, чем канарейка. Минуту он помолчал.
— Утром, наверное, не спит?
— Да, утром не спит.
— Правда?
— Конечно. Утром здесь тихо, и она прекрасно себя чувствует.
Я заметил, что его взгляд скользнул в сторону.
— Если захочу,— сказал он раздумчиво, как бы про себя,— я могу завтра не пойти в школу.
Я сразу насторожился.
— Можешь?
— Ну да!
— Ты в каком классе?
— В шестом.
— Это, кажется, трудный класс?
— Не очень. Скучища.
— Надоела школа?
— Ну да!
Когда-то я был отличником, но сказал:
— Я тоже не выносил школу, это часто бывает. Знаешь,' если тебе правда хочется поглядеть на райскую птицу, я с удовольствием покажу ее.
— Завтра?
— Нет, завтра, к сожалению, не смогу, я договорился с директором зоопарка отдать им райскую птицу, лучше уж расстаться с ней, чем загубить здесь.
Я встал с подоконника.
— Ну, Михал, приятно с тобой поболтать, да нужно приниматься за работу, у меня много дел, и тебя ребята ждут не дождутся.
Сказав это, я закрыл окно и отошел в другой конец комнаты. Ноги у меня были все еще как ватные, и вообще я ужасно себя чувствовал, уши горели, кончики пальцев на обеих руках задеревенели. Этот паршивец все еще торчал под моим окном, раздумывал, негодяй, но вскоре он выпрямился, сунул руки в брюки и не спеша поплелся
к своим дружкам. Я исчерпал все свои возможности, обессиленный, я мог только стоять, смотреть и ждать. Дружки окружили гаденыша, что-то наперебой говорили, размахивали руками, он же, спокойный, с сознанием своего превосходства (ох, что за гад!), стоял среди них, держа руки в карманах, а когда они умолкли, задрал голову и прямиком по колдобинам двинулся вперед, дружки последовали за ним.
Выпотрошенный душевно до предела, я подошел к окну. Какая была тишина! Они шли по двору всей компанией, обступив своего главаря, который, похоже, что-то им рассказывал, а они его слушали и так дошли до другого конца, где была глинистая площадка, там они еще долго стояли и болтали, потом вдруг разбежались, четверо в одну сторону, трое в другую, и началась игра, играли до самой темноты, я же сидел в своем кресле у окна, видел их фигуры, но крики не долетали до меня, я был ужасно измучен, вот, собственно, и все или почти все. Теперь я тоже скверно себя чувствую, я ужасно устал. Все устали. Тишина.
На следующий день он опять пришел раньше товарищей и постучал в мое окно. Ожидая этого, я заранее задернул шторы и притаился в глубине комнаты. Он стучал много раз, этот бесстыжий, нахальный юнец. Я видел его физиономию, прилипшую к стеклу, он же не мог меня видеть, но я все равно ругал себя за то, что не спрятался в передней, теперь мне нельзя было даже пошевелиться, и пришлось в таком не слишком удобном положении торчать в углу до тех пор, пока он наконец не убрался. Он пошел напрямик через двор, дружки его уже собрались на новом месте и ожидали его, а я снова просидел весь день до самой темноты в своем кресле — они, как обычно, играли, была тишина, смертельная усталость, признаюсь, дальше мне не хочется писать, но все же попытаюсь.
Один мой случайный знакомый времен войны, некто Бенек, когда в воздухе нависала опасность, говаривал так: «Нужно выйти,— говорил он,— посмотреть, есть угроза или нет, если есть, то лучше выйти ей навстречу». Так я и поступил на следующий день. Зная, что проклятый мальчишка вскоре появится, я в половине четвертого распахнул окно, сел за письменный стол, положил перед
собой страницу, на которой у меня как раз застопорилась сюжетная ситуация, и, взяв в руки вечное перо, сделал вид, будто пишу. Я чувствовал себя измученным, мысли неприятно роились где-то в затылке, но я упорно изображал человека, погруженного в работу, и так вошел в роль, что, когда паршивец показался в окне, я, подняв голову от пустой страницы, посмотрел на него отсутствующим взглядом. Наглец даже опешил от неожидан-ности,-
— Здравствуйте,— сказал он довольно робко. На это я, как бы очнувшись:
— А, это ты! Здравствуй! Что скажешь?
Я заметил, что он слегка покраснел, но на сей раз я не получил от этого удовольствия, видимо, изрядно пе* реутомился.
— Она здесь?
— Кто?
— Ну она.
— Она? Кто такая? Ах, да, райская птица. Ну конечно, здесь. Видишь, я даже забыл поблагодарить тебя и твоих товарищей за то, что вы теперь играете в другом месте, это очень мило с вашей стороны. Хорошие вы ребята.
— Вы не отдадите ее?
— Куда?
— В зоопарк.
— Нет, зачем же? Когда тихо, ей здесь хорошо. Все в порядке. Еще раз спасибо тебе. А теперь, Михал, ступай, я очень занят. Привет!
На этот раз мне удалось избавиться от него. Немного помешкав, он ушел, потом они играли в футбол, а я, затворив окно, смотрел на них и — вынужден повторить — чувствовал себя обессиленным. Мой план, как я уже говорил, был продуман до мелочей, я точно следовал ему и добивался успеха, все, казалось, было учтено и предусмотрено, и вот теперь, когда пришло время пожинать плоды, один маленький уязвимый пунктик, на который я вовремя не обратил внимания и вообще упустил его из виду, вдруг стал разрастаться, заслонять все прочее, главенствовать, грозя погубить всю затею. Дурные мысли терзали меня по ночам. Я лежал в тишине, а они не давали мне покоя. О, хоть бы наехал на этого оболтуса трамвай или троллейбус, машина, грузовик, мотоцикл,
что угодно, чтобы его длинные ходули в джинсах перебило, а еще лучше пусть сгинет, пропадет пропадом, исчезнет с глаз моих, на кой черт нужен такой паршивец, ничего хорошего из него не выйдет, сплошное свинство, почему я должен мучиться и страдать из-за такой дряни, с меня хватит своих забот, и так уже чувствую, что горб растет, другие, может, своих горбов не чувствуют, а я не чувствовать не могу, все соки мои, как кровь из раны, уходят в уродливый корень проклятого горба, так пусть же хоть этот лоботряс перестанет меня преследовать, пусть не торчит под моим окном, не стучится, не подстерегает меня. От таких мыслей и мстительных грез я извелся вконец. Хорошо не помню, уж очень я устал, но мне кажется, что в это время я стал меньше обращать внимания на неурядицы с моим слухом, начало всей этой истории представлялось мне бесконечно далеким, вроде затерявшегося в глубине веков мифа. Так обычно и бывает. Вначале возникает проблема, но когда начинаешь как белка в колесе крутиться, чтобы ее разрешить, остается одно кружение, а то, что было с самого начала, куда-то девается, крошится, разрушается, блекнет, уменьшается, теряет четкость очертаний, гибнет и улетучивается как дыхание. Теперь одно кружение важно, и из-за него, сами того не замечая, вы вдруг оказываетесь в положении человека, стоящего на голове. Все чаще люди видят, как вы вроде бы ходите по улице, разговариваете, что-то из себя изображаете, спариваетесь, кряхтите в клозетах, хотите спасти мир и человека (да снизойдет вечный покой на измученные наши души!), а на самом-то деле это одна видимость, обман незрячих, на самом-то деле вы стоите на голове, и вот я вокруг себя вижу одни ноги, ноги и только ноги, пары бессильных ног, по-младенчески сгибающихся и разгибающихся.
Попался я на райской птице, паршивец этот — разумеется, я говорю о молокососе — обхаживал меня как красотку, каждый день подстерегал и надоедал, сам он, щенок, тоже попался на райской птице, диковинном создании с безумным хвостом, порожденным моей фантазией в минуту отчаяния и гнева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38