Он уже нисколько не сомневался, что Гжесь — единственное лицо в доме, которое не верит в золотого лиса и даже относится к нему враждебно. Это немного досадно: ясное дело, лучше бы такого явления среди ближайших родственников не наблюдалось; но с другой стороны, недоверие Гжеся имело и свои положительные стороны, так как гарантировало, что Гжесь никогда не увидит лиса и, значит, не будет иметь возможности нанести ему прямую обиду или вред. А родители? Хотя отец вчера вечером явно недооценил важность события, Лукаш не думал, чтоб он говорил совсем всерьез, не шутя. Слишком многое заставляло думать, что отцу если не теперь, то, во всяком случае, раньше тоже случалось видеть золотых лисов, и он только не хотел признаваться в этом при Гжесе. Остается мать; у нее-то уж, наверное, найдется, что порассказать интересного о золотых лисах, и на кого, на кого, а уж на нее можно положиться: она окажет решительный отпор дурацким выходкам Гжеся. И воображение тотчас нарисовало Лукашу тот день, когда посрамленный Гжесь захочет в конце концов увидеть золотого лиса и не сможет, ах, никак не сможет сделать это.
Но пока Гжесь был еще очень далек от мысли, что его ждет впереди неминуемое посрамление, а самое главное — страшно мешал завязать дружбу с лисом. Однако, несмотря на помехи, Лукаш сумел улучить минутку одиночества, когда мать позвала: «Мальчики, завтракать!»— и Гжесь, схватив сумку, выбежал из комнаты, свистя и, конечно, грохоча ботинками. Этим моментом и воспользовался Лукаш, чтобы подбежать к шкафу и, приоткрыв дверцу, сказать лису: «Добрый день!»
— Лис,— продолжал он,— сейчас мне надо в детский сад, но ты не огорчайся: в четыре я вернусь, мы с тобой запремся в шкафу и будем рассказывать друг другу разные истории, ладно?
На это лис храпнул в глубине шкафа, явно в знак согласия.
— Спасибо,— ответил взволнованно Лукаш.— Ну пока, дорогой мой...
— Пока!— храпнул в ответ лис.
Лукаш хотел еще попросить своего друга, чтоб тот не обращал внимания на фортели глупого Гжеся, но в коридоре послышался стук ботинок. Прежде чем Лукаш успел запереть шкаф и отойти, Гжесь уже стоял на пороге.
— Что ж ты не идешь завтракать?
— Я иду,— ответил Лукаш.
— Иди скорей! А почему ты такой красный? Лукаш почувствовал, что горячий румянец залил ему
все лицо до корней волос и даже шею. Но он решительно отрезал:
— Я вовсе не красный.
— А это что? Красный как рак. Верно, опять что-нибудь выдумал. Что ты делал около шкафа?
Лукаш решил, что, в общем, лучше на эти придирки не отвечать; поэтому он молча пощел рядом с Гжесем. К несчастью, до так называемой общей комнаты, которая на самом деле принадлежала матери, но служила также столовой, было слишком близко, чтобы румянец на щеках Лукаша успел хоть немного побледнеть. Если б Гжесь не шел за ним по пятам, как злой дух, Лукаш задержался бы в передней и подождал минутку, чтоб овладеть собой. Но теперь, по понятным соображениям, он предпочел не рисковать возможностью нового столкновения с Гжесем и, краснея еще больше от сознания, что покраснел, абсолютно твердым шагом вошел в комнату.
Родители уже сидели за столом. Комната была просторная, в два окна, очень светлая, и мать, как только поглядела на Лукаша, сразу заметила достойное быть замеченным.
— Что ты такой красный?— спросила она. Гжесь шумно отодвинул свое кресло.
— С этим мальчишкой можно спятить!— объявил он неестественным басом.— Опять чего-то ловчил около шкафа. Скажи по правде: опять ведь хотел стибрить ключ?
— Гжесь,— довольно резко остановила мать,— ты становишься надоедливым, как злая муха.
— Я — надоедливым?— удивился Гжесь.— Это он — надоедливый. Вчера врал, будто видел золотого лиса, потом спрятал ключ, а теперь вот снова что-то задумал.
Мать повернулась к отцу.
— Что это за история с золотым лисом?
— Врет, будто видел золотого лиса,— тотчас объяснил Гжесь.— А этого не может быть.
— Гжесь,— возразила мать,— я, кажется, спрашиваю не тебя, а отца.
Отец отнесся к делу довольно легко.
— Ничего особенного,— ответил он.— По дороге расскажу.
Лукаш, потупив глаза в стол, пил мелкими глотками слишком горячее молоко. «Все-таки отец не отверг золотого лиса,— подумал он.— Ах, чудный лис, я тебя защищу — вот увидишь: все тебя полюбят...»
Между тем Гжесь тянул свою песню:
— Никаких золотых лисов ведь нет, и он такого лиса не мог видеть, правда, мама?
Но мать ответила уклончиво:
— Я с этим делом незнакома, Гжесь, я не могу сразу сказать — да или нет.
— Как это не можешь? Ведь он не видел золотого лиса, а врет, что видел.
Тут Лукаш, приободрившись и осмелев, не выдержал и, отстранив от губ чашку с молоком, высунул Гжесю язык.
— Мама!— крикнул Гжесь.— Лукаш показывает мне язык.
— По-видимому,— откликнулся отец, подливая себе кофе,— двум персонам придется сейчас же встать из-за стола. Имеют заинтересованные персоны что-нибудь сказать по этому поводу?
Оказалось, что заинтересованным персонам по этому поводу сказать, в сущности, нечего; но, учитывая нависшую опасность, они успокоились, и завтрак был окончен без недоразумений.
Гжесь, у которого в этот день перед уроками был еще короткий сбор звена, связанный со школьным соревнованием по сбору макулатуры, первый выбежал из дому.
— Когда ты вернешься?— спросил Лукаш у матери при прощанье.
Он расставался с родителями всегда в одном и том же месте: на углу Мариенштата и Рынка.
— Сегодня рано,— улыбнулась она.
— И больше никуда не пойдешь?
— Нет, буду дома. Лукаш взглянул на отца.
— А ты?
— О, у меня сегодня битком забит весь день до вечера. Во-первых, клиника, потом конференция в министерстве, лекции, посреди дня — собрание Народного фронта, а вечером — встреча с врачами из ГДР. Хватит? Лукаш сочувственно кивнул.
— А вот завтра днем будет, кажется, несколько часов свободных.
— Подумать только!—- вздохнула мать.— А у меня как раз завтра в пять собрание.
— И должна быть?
— Обязательно. Важное собрание родительского комитета.
Отец развел руками.
— Жалко. Кажется, мы никогда уже не проведем вечер вместе. Ну, сынок,— повернулся он к Лукашу,— шагай в детский сад: нам пора.
— Пока, пока!— сказал Лукаш.
И, размахивая сумкой с туфлями, понесся по Рынку.
На углу Совьей, под мозаичными часами, Лукаша догнала лучшая его подруга по детскому саду и ровесница Эмилька, дочь токаря с фабрики из Жерани. У нее было круглое румяное личико, голубые глаза и очень светлые волосы, гладко зачесанные, с пробором посредине и двумя малюсенькими косичками, спадающими на плечи.
— Знаешь, Лукаш,— сообщила она сразу, не успев подойти,— мой папа едет в Москву на Октябрьские торжества.
— Мой уже был в Москве,— ответил Лукаш.— Теперь он поедет в Париж на один съезд.
Эмилька задумалась.
— А далеко это — Париж?
— Страшно далеко.
— Дальше, чем Москва?
— На поезде дальше.
— А на самолете?
— А на самолете ближе. Папа полетит на самолете.
— Мой тоже. Но Париж ведь меньше Москвы, правда? Москва — самая большая и самая красивая.
Лукаш взмахнул сумкой.
— Нет, самый большой и самый красивый город называется Колорадо.
— Это где?
— О, это на краю света. Ужасно далеко. На таком, понимаешь, огромном острове. И там горы — до самых туч. И озера. И леса — страшно высокие. А дома — все из мрамора, белые-белые...
— Такие, как у нас в новом районе?
<:^'7
— Еще огромней!
— Ну да!
— Ей-богу, правда.
— Уж не огромней Дворца культуры?..
— Да, да, гораздо огромней. До самых туч.
— Ты ведь сказал, что там горы — до туч.
— И горы тоже. Но дома еще огромней. Ты хотела бы жить в таком доме? Вокруг тучи, тучи. А ночью звезды — рукой подать. Хотела бы?
Эмилька тряхнула головой.
— Нет.
— Почему? Какая ты глупая!
— Не хотела бы. А вдруг лифт испортится. Как тогда маме ходить за покупками так высоко?
— Там лифты не портятся.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
Эмилька, по своему обычаю, выпятила нижнюю губу.
— Ты не веришь?— встревожился Лукаш.
— Потому что ты все выдумываешь.
— Я не выдумываю.
— Нету таких домов и такого города. Самый большой город — Москва.
Лукаш с удвоенной энергией взмахнул сумкой.
— Ладно. Раз не веришь, не скажу тебе одной тайны.
— И не говори. Москва — самая большая.
— Не хочешь, чтоб я сказал?
Поглощенные беседой, они даже не заметили, что давно уже прошли свой детский сад и повернули на Беднарскую. Но тут им пришлось остановиться на краю тротуара, так как по Доброй в этот момент проходили с характерным шумом два «Урзуса»— один с одним, другой с тремя прицепами.
— Какие замечательные!— воскликнула Эмилька. Лукаш не разделил ее восторга.
— Воняют страшно... Значит, не хочешь? Эмилька пожала плечами.
— Говори.
— А никому не разболтаешь?
— Что это за тайна?
— Приходи ко мне после сада, покажу. Только тебе одной. Придешь?
— Не знаю. Мама сказала, что после детского сада пойдет со мной сегодня покупать мне новое платьице.
— Так приходи потом. Понимаешь, Гжеся не будет, он днем пойдет в Дом молодежи, мы будем одни, и я покажу тебе тайну.
— А сказать не можешь?
— Нет, нужно показать. Придешь? Приходи, Эмилька.
— А не выдумываешь?
— Нет.
— А про город и дома ведь выдумал? Москва — больше всех.
Лукаш мгновение колебался.
— Выдумал?
— Про город — да.
— А про дома?
— И про дома — тоже. А тайна — на самом деле.
— А то была сказка?
— Сказка.
— Ну, так я тебе тоже расскажу сказку, только всерьез. Хочешь?
Лукаш просиял.
— Да? Ну, расскажи. Интересная?
— Это было так...
— Постой. Пройдем еще немножко над Вислой, там расскажешь.
— А воспитательница не рассердится, если опоздаем?— встревожилась Эмилька.
Лукаш несколько раз крутанул сумкой в воздухе.
— Чего ей сердиться? Если спросит, мы скажем, что немножко позже вышли из дому.
Нижняя губа Эмильки легонько выпятилась.
— Я не хочу врать.
— Зачем тебе врать? Она не спросит, вот увидишь. Я часто как иду в детский сад, так немножко пройду над Вислой. Пойдем, Эмилька. Ты увидишь, как там хорошо. Не будь глупой...
Эмилька еще поколебалась, но в конце концов уступила. В общем, до Вислы было действительно рукой подать, и вскоре они шли уже по бульвару.
Тут было просторно, широко. Несмотря на осеннюю пору, в Висле вода была очень низкая, и река образовала множество мелких, желтоватых рукавов. Поблизости, возле Костюшковской набережной, стояла черная землечерпалка. Вода вокруг нее была неподвижная, темная, бутылочного цвета,— зато дальше, к пражской стороне, она переходила в светлый жемчужно-голубой оттенок, а еще дальше, где в слегка затуманенном воздухе обрисовывался серый мост Понятовского, казалась совсем белой, чуть подернутой серебристым мерцаньем. Над Прагой лениво плавали коричневые дымы, а дым от электростанций был густой и черный, как сажа.
Осень уже сильно давала себя знать. Пахло холодом октябрьского утра и вянущими листьями, которыми был полон бульвар. Но на прибрежных каштанах сохранилось еще много листвы. Они стояли в мглистом, синеватом сиянии, прямые, неподвижные, немного напоминающие букеты из красных и желтых искусственных цветов и потемневшей зелени.
Лукаш некоторое время смотрел на реку, на дымы, на небо, которое здесь, над Вислой, всегда шире, чем в городе.
— Погляди,— сказал он наконец,— видишь, как это облако похоже на летящего аиста?
Эмилька задрала голову.
— Где?
— Вон, вон!— показал Лукаш.— Ну прямо аист. Видишь?
— Ничуть не похоже.
— Сейчас уже нет, а только что было совсем как аист. Пойдем посидим здесь...
И он потащил Эмильку к каменной лестнице на набережную. Но Эмилька уперлась.
— Мама не велела сидеть на камнях, потому что это вредно. Можно простудиться.
— А вот на этом можно!— указал Лукаш на чугунный барьер вдоль бульвара.
Но Эмилька выбрала скамейку под каштаном. Лукаш сделал гримасу.
— Это неинтересно,— на скамейке. Лучше там. Но, видя, что нижняя губа Эмильки уже недовольно
поехала вперед, он поспешил согласиться. Эмилька, прежде чем сесть, старательно расправила пальтишко.
— Рассказывай,— промолвил Лукаш.
— Сейчас, дай вспомнить.
— Ты забыла?
— Нет, сейчас вспомню.
Минуту она молчала с важным, сосредоточенным видом, между тем как Лукаш, опершись локтями на широко раздвинутые колени, болтал ногами, концом одного ботинка задевая гравий.
— Ну?
Эмилька откинула назад сползшую набок косу.
— Вспомнила. Это было так: давным-давно, когда> нас еще совсем на свете не было...
— Во время войны?
— Нет, еще раньше. Перед войной.
— Где жили твои родители во время войны?
— Папа в Варшаве, а мама в Кельцах, но они еще не были знакомы.
— А мои уже были. Познакомились страшно далеко отсюда, в Советском Союзе. Там в одном колхозе родился Гжесь. А папа был в Первой армии.
— А это было раньше,— сказала Эмилька.
— И что было?
— Жил тогда один пес.
— Какой породы?
— Ну, обыкновенной.
— Дворняга?
— Дворняга.
— Жалко, не овчарка.
— Нет, дворняга.
— Как его звали? Эмилька запнулась.
— Сапфир?
— Нет.
— Может, Искра?
— Нет, не Искра. По-другому... Да, да его звали Тузик.
Лукаш почувствовал легкое разочарование.
— Тебе не нравится?
— Нравится. Но Сапфир или Искра было бы лучше.
— А мне Тузик больше нравится.
— И что с ним случилось?
— Подожди, все расскажу. Тузик жил у одних богатых людей, ну, знаешь, у капиталистов.
— Знаю.
— У них была фабрика.
— Какая?
— Очень большая.
— Автомобилей?
— Нет. Просто фабрика. И они его ужасно эксплуатировали.
— Били?
— Есть ему не давали, а он должен был на них работать.
Лукаш сверкнул глазами.
— Я бы не стал!
— А что бы ты сделал?
— Убежал бы.
— Ишь какой умный! Тузику некуда было бежать, потому что на этой улице жили одни капиталисты.
— Я бы дальше убежал.
— И дальше тоже капиталисты жили.
— Так я бы приделал себе крылья и полетел. Эмилька нахмурилась:
— Я правду говорю, а ты выдумываешь.
— Не выдумываю, а на самом деле улетел бы.
— Но он не мог улететь,— твердо возразила Эмилька.
— А что же он сделал?
— Хотел убежать.
— Ну вот!
— Но его поймали и начали еще хуже эксплуатировать. А потом...
— Капиталистов прогнали?..
Эмилька покачала головой, и ей опять пришлось откинуть назад упавшие на плечи косички.
— Нет еще... Потом Тузик состарился.
— Умер?
— Погоди, еще не умер. Когда он состарился и больше не мог работать, капиталисты выгнали его из дома. Он стал безработным и нигде не мог найти заработка.
— У него дети были?
— Были.
— Его выгнали вместе с детьми?
— Ага.
— И что с ними сталось?
— Тузик умер.
Лукаш задумался. Вблизи, на чугунной балюстраде, тихо чирикала крохотная серая птичка с длинным хвостиком.
— А дети?
Эмилька довольно долго молчала, в раздумье покачивая левой ногой. Круглое личико ее имело очень серьезное выражение, глаза были устремлены куда-то в пространство, в неведомую даль.
— Что сталось с детьми?
— Дети живы,— ответила она, не сводя глаз с далекого небосклона.
— Где же они?
— В разных местах. Но один будет у меня.
— Как — у тебя?
— Вот так. Папа обещал на рожденье подарить мне маленького щеночка.
— Сына этого Тузика?
— Ага.
— И как ты его назовешь? Назови его Искрой, Эмилька...
Она покачала головой.
— А как?
— Постой, я назову его...
— Искрой, говорю тебе; назови его Искрой.
— Нет, не так.
— А как же?
— Да, да, я назову его Тузик.
Увидев падающий с каштана лист, Лукаш быстро поймал его в воздухе. Лист был уже сухой и сразу стал рассыпаться между пальцами.
— Если бы я попросил отца,— промолвил Лукаш,— он тоже подарил бы мне собачку. Но мне не нужно.
— Ты не хочешь собачку?
— Мне не нужно. У меня есть кое-что получше.
— Что такое?
— Вот это и есть тайна. Когда придешь, покажу. На этот раз Эмилька заинтересовалась, видимо,
больше, чем прежде.
— Это живое?
Лукаш хотел было сказать — да, но прикусил язык.
— Живое?
— Приходи, увидишь. Придешь?
— Не знаю,— ответила Эмилька.— Если будет время...
Однако вышло так, что Эмилька не смогла прийти. Ее, как и Лукаша, никто ни в детский сад, ни оттуда домой не провожал, так как они жили очень близко, рядом, на Гарбарской. Но в тот день в четыре часа ее ждала у выхода мать, молодая статная женщина, тоже румяная, голубоглазая и светловолосая, в общем, до смешного похожая на дочь, только, конечно, старше и гораздо крупней и плотнее. Оказалось, что им обеим сейчас же надо ехать на Брацкую, в Дом ребенка, покупать Эмильке новое платье. Эмилька была этой перспективой заметно взволнована, но, хорошо владея собой, держала себя, как обычно в таких случаях, важно, с достоинством.
— Приходи!— напомнил Лукаш при расставанье.
Но Эмилька ничего не ответила, и Лукаш, не без чувства обиды, минуту смотрел на свою подругу, как она мелкими шажками идет рядом с матерью через Рынок, выпрямившись, преисполненная важности и достоинства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Но пока Гжесь был еще очень далек от мысли, что его ждет впереди неминуемое посрамление, а самое главное — страшно мешал завязать дружбу с лисом. Однако, несмотря на помехи, Лукаш сумел улучить минутку одиночества, когда мать позвала: «Мальчики, завтракать!»— и Гжесь, схватив сумку, выбежал из комнаты, свистя и, конечно, грохоча ботинками. Этим моментом и воспользовался Лукаш, чтобы подбежать к шкафу и, приоткрыв дверцу, сказать лису: «Добрый день!»
— Лис,— продолжал он,— сейчас мне надо в детский сад, но ты не огорчайся: в четыре я вернусь, мы с тобой запремся в шкафу и будем рассказывать друг другу разные истории, ладно?
На это лис храпнул в глубине шкафа, явно в знак согласия.
— Спасибо,— ответил взволнованно Лукаш.— Ну пока, дорогой мой...
— Пока!— храпнул в ответ лис.
Лукаш хотел еще попросить своего друга, чтоб тот не обращал внимания на фортели глупого Гжеся, но в коридоре послышался стук ботинок. Прежде чем Лукаш успел запереть шкаф и отойти, Гжесь уже стоял на пороге.
— Что ж ты не идешь завтракать?
— Я иду,— ответил Лукаш.
— Иди скорей! А почему ты такой красный? Лукаш почувствовал, что горячий румянец залил ему
все лицо до корней волос и даже шею. Но он решительно отрезал:
— Я вовсе не красный.
— А это что? Красный как рак. Верно, опять что-нибудь выдумал. Что ты делал около шкафа?
Лукаш решил, что, в общем, лучше на эти придирки не отвечать; поэтому он молча пощел рядом с Гжесем. К несчастью, до так называемой общей комнаты, которая на самом деле принадлежала матери, но служила также столовой, было слишком близко, чтобы румянец на щеках Лукаша успел хоть немного побледнеть. Если б Гжесь не шел за ним по пятам, как злой дух, Лукаш задержался бы в передней и подождал минутку, чтоб овладеть собой. Но теперь, по понятным соображениям, он предпочел не рисковать возможностью нового столкновения с Гжесем и, краснея еще больше от сознания, что покраснел, абсолютно твердым шагом вошел в комнату.
Родители уже сидели за столом. Комната была просторная, в два окна, очень светлая, и мать, как только поглядела на Лукаша, сразу заметила достойное быть замеченным.
— Что ты такой красный?— спросила она. Гжесь шумно отодвинул свое кресло.
— С этим мальчишкой можно спятить!— объявил он неестественным басом.— Опять чего-то ловчил около шкафа. Скажи по правде: опять ведь хотел стибрить ключ?
— Гжесь,— довольно резко остановила мать,— ты становишься надоедливым, как злая муха.
— Я — надоедливым?— удивился Гжесь.— Это он — надоедливый. Вчера врал, будто видел золотого лиса, потом спрятал ключ, а теперь вот снова что-то задумал.
Мать повернулась к отцу.
— Что это за история с золотым лисом?
— Врет, будто видел золотого лиса,— тотчас объяснил Гжесь.— А этого не может быть.
— Гжесь,— возразила мать,— я, кажется, спрашиваю не тебя, а отца.
Отец отнесся к делу довольно легко.
— Ничего особенного,— ответил он.— По дороге расскажу.
Лукаш, потупив глаза в стол, пил мелкими глотками слишком горячее молоко. «Все-таки отец не отверг золотого лиса,— подумал он.— Ах, чудный лис, я тебя защищу — вот увидишь: все тебя полюбят...»
Между тем Гжесь тянул свою песню:
— Никаких золотых лисов ведь нет, и он такого лиса не мог видеть, правда, мама?
Но мать ответила уклончиво:
— Я с этим делом незнакома, Гжесь, я не могу сразу сказать — да или нет.
— Как это не можешь? Ведь он не видел золотого лиса, а врет, что видел.
Тут Лукаш, приободрившись и осмелев, не выдержал и, отстранив от губ чашку с молоком, высунул Гжесю язык.
— Мама!— крикнул Гжесь.— Лукаш показывает мне язык.
— По-видимому,— откликнулся отец, подливая себе кофе,— двум персонам придется сейчас же встать из-за стола. Имеют заинтересованные персоны что-нибудь сказать по этому поводу?
Оказалось, что заинтересованным персонам по этому поводу сказать, в сущности, нечего; но, учитывая нависшую опасность, они успокоились, и завтрак был окончен без недоразумений.
Гжесь, у которого в этот день перед уроками был еще короткий сбор звена, связанный со школьным соревнованием по сбору макулатуры, первый выбежал из дому.
— Когда ты вернешься?— спросил Лукаш у матери при прощанье.
Он расставался с родителями всегда в одном и том же месте: на углу Мариенштата и Рынка.
— Сегодня рано,— улыбнулась она.
— И больше никуда не пойдешь?
— Нет, буду дома. Лукаш взглянул на отца.
— А ты?
— О, у меня сегодня битком забит весь день до вечера. Во-первых, клиника, потом конференция в министерстве, лекции, посреди дня — собрание Народного фронта, а вечером — встреча с врачами из ГДР. Хватит? Лукаш сочувственно кивнул.
— А вот завтра днем будет, кажется, несколько часов свободных.
— Подумать только!—- вздохнула мать.— А у меня как раз завтра в пять собрание.
— И должна быть?
— Обязательно. Важное собрание родительского комитета.
Отец развел руками.
— Жалко. Кажется, мы никогда уже не проведем вечер вместе. Ну, сынок,— повернулся он к Лукашу,— шагай в детский сад: нам пора.
— Пока, пока!— сказал Лукаш.
И, размахивая сумкой с туфлями, понесся по Рынку.
На углу Совьей, под мозаичными часами, Лукаша догнала лучшая его подруга по детскому саду и ровесница Эмилька, дочь токаря с фабрики из Жерани. У нее было круглое румяное личико, голубые глаза и очень светлые волосы, гладко зачесанные, с пробором посредине и двумя малюсенькими косичками, спадающими на плечи.
— Знаешь, Лукаш,— сообщила она сразу, не успев подойти,— мой папа едет в Москву на Октябрьские торжества.
— Мой уже был в Москве,— ответил Лукаш.— Теперь он поедет в Париж на один съезд.
Эмилька задумалась.
— А далеко это — Париж?
— Страшно далеко.
— Дальше, чем Москва?
— На поезде дальше.
— А на самолете?
— А на самолете ближе. Папа полетит на самолете.
— Мой тоже. Но Париж ведь меньше Москвы, правда? Москва — самая большая и самая красивая.
Лукаш взмахнул сумкой.
— Нет, самый большой и самый красивый город называется Колорадо.
— Это где?
— О, это на краю света. Ужасно далеко. На таком, понимаешь, огромном острове. И там горы — до самых туч. И озера. И леса — страшно высокие. А дома — все из мрамора, белые-белые...
— Такие, как у нас в новом районе?
<:^'7
— Еще огромней!
— Ну да!
— Ей-богу, правда.
— Уж не огромней Дворца культуры?..
— Да, да, гораздо огромней. До самых туч.
— Ты ведь сказал, что там горы — до туч.
— И горы тоже. Но дома еще огромней. Ты хотела бы жить в таком доме? Вокруг тучи, тучи. А ночью звезды — рукой подать. Хотела бы?
Эмилька тряхнула головой.
— Нет.
— Почему? Какая ты глупая!
— Не хотела бы. А вдруг лифт испортится. Как тогда маме ходить за покупками так высоко?
— Там лифты не портятся.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
Эмилька, по своему обычаю, выпятила нижнюю губу.
— Ты не веришь?— встревожился Лукаш.
— Потому что ты все выдумываешь.
— Я не выдумываю.
— Нету таких домов и такого города. Самый большой город — Москва.
Лукаш с удвоенной энергией взмахнул сумкой.
— Ладно. Раз не веришь, не скажу тебе одной тайны.
— И не говори. Москва — самая большая.
— Не хочешь, чтоб я сказал?
Поглощенные беседой, они даже не заметили, что давно уже прошли свой детский сад и повернули на Беднарскую. Но тут им пришлось остановиться на краю тротуара, так как по Доброй в этот момент проходили с характерным шумом два «Урзуса»— один с одним, другой с тремя прицепами.
— Какие замечательные!— воскликнула Эмилька. Лукаш не разделил ее восторга.
— Воняют страшно... Значит, не хочешь? Эмилька пожала плечами.
— Говори.
— А никому не разболтаешь?
— Что это за тайна?
— Приходи ко мне после сада, покажу. Только тебе одной. Придешь?
— Не знаю. Мама сказала, что после детского сада пойдет со мной сегодня покупать мне новое платьице.
— Так приходи потом. Понимаешь, Гжеся не будет, он днем пойдет в Дом молодежи, мы будем одни, и я покажу тебе тайну.
— А сказать не можешь?
— Нет, нужно показать. Придешь? Приходи, Эмилька.
— А не выдумываешь?
— Нет.
— А про город и дома ведь выдумал? Москва — больше всех.
Лукаш мгновение колебался.
— Выдумал?
— Про город — да.
— А про дома?
— И про дома — тоже. А тайна — на самом деле.
— А то была сказка?
— Сказка.
— Ну, так я тебе тоже расскажу сказку, только всерьез. Хочешь?
Лукаш просиял.
— Да? Ну, расскажи. Интересная?
— Это было так...
— Постой. Пройдем еще немножко над Вислой, там расскажешь.
— А воспитательница не рассердится, если опоздаем?— встревожилась Эмилька.
Лукаш несколько раз крутанул сумкой в воздухе.
— Чего ей сердиться? Если спросит, мы скажем, что немножко позже вышли из дому.
Нижняя губа Эмильки легонько выпятилась.
— Я не хочу врать.
— Зачем тебе врать? Она не спросит, вот увидишь. Я часто как иду в детский сад, так немножко пройду над Вислой. Пойдем, Эмилька. Ты увидишь, как там хорошо. Не будь глупой...
Эмилька еще поколебалась, но в конце концов уступила. В общем, до Вислы было действительно рукой подать, и вскоре они шли уже по бульвару.
Тут было просторно, широко. Несмотря на осеннюю пору, в Висле вода была очень низкая, и река образовала множество мелких, желтоватых рукавов. Поблизости, возле Костюшковской набережной, стояла черная землечерпалка. Вода вокруг нее была неподвижная, темная, бутылочного цвета,— зато дальше, к пражской стороне, она переходила в светлый жемчужно-голубой оттенок, а еще дальше, где в слегка затуманенном воздухе обрисовывался серый мост Понятовского, казалась совсем белой, чуть подернутой серебристым мерцаньем. Над Прагой лениво плавали коричневые дымы, а дым от электростанций был густой и черный, как сажа.
Осень уже сильно давала себя знать. Пахло холодом октябрьского утра и вянущими листьями, которыми был полон бульвар. Но на прибрежных каштанах сохранилось еще много листвы. Они стояли в мглистом, синеватом сиянии, прямые, неподвижные, немного напоминающие букеты из красных и желтых искусственных цветов и потемневшей зелени.
Лукаш некоторое время смотрел на реку, на дымы, на небо, которое здесь, над Вислой, всегда шире, чем в городе.
— Погляди,— сказал он наконец,— видишь, как это облако похоже на летящего аиста?
Эмилька задрала голову.
— Где?
— Вон, вон!— показал Лукаш.— Ну прямо аист. Видишь?
— Ничуть не похоже.
— Сейчас уже нет, а только что было совсем как аист. Пойдем посидим здесь...
И он потащил Эмильку к каменной лестнице на набережную. Но Эмилька уперлась.
— Мама не велела сидеть на камнях, потому что это вредно. Можно простудиться.
— А вот на этом можно!— указал Лукаш на чугунный барьер вдоль бульвара.
Но Эмилька выбрала скамейку под каштаном. Лукаш сделал гримасу.
— Это неинтересно,— на скамейке. Лучше там. Но, видя, что нижняя губа Эмильки уже недовольно
поехала вперед, он поспешил согласиться. Эмилька, прежде чем сесть, старательно расправила пальтишко.
— Рассказывай,— промолвил Лукаш.
— Сейчас, дай вспомнить.
— Ты забыла?
— Нет, сейчас вспомню.
Минуту она молчала с важным, сосредоточенным видом, между тем как Лукаш, опершись локтями на широко раздвинутые колени, болтал ногами, концом одного ботинка задевая гравий.
— Ну?
Эмилька откинула назад сползшую набок косу.
— Вспомнила. Это было так: давным-давно, когда> нас еще совсем на свете не было...
— Во время войны?
— Нет, еще раньше. Перед войной.
— Где жили твои родители во время войны?
— Папа в Варшаве, а мама в Кельцах, но они еще не были знакомы.
— А мои уже были. Познакомились страшно далеко отсюда, в Советском Союзе. Там в одном колхозе родился Гжесь. А папа был в Первой армии.
— А это было раньше,— сказала Эмилька.
— И что было?
— Жил тогда один пес.
— Какой породы?
— Ну, обыкновенной.
— Дворняга?
— Дворняга.
— Жалко, не овчарка.
— Нет, дворняга.
— Как его звали? Эмилька запнулась.
— Сапфир?
— Нет.
— Может, Искра?
— Нет, не Искра. По-другому... Да, да его звали Тузик.
Лукаш почувствовал легкое разочарование.
— Тебе не нравится?
— Нравится. Но Сапфир или Искра было бы лучше.
— А мне Тузик больше нравится.
— И что с ним случилось?
— Подожди, все расскажу. Тузик жил у одних богатых людей, ну, знаешь, у капиталистов.
— Знаю.
— У них была фабрика.
— Какая?
— Очень большая.
— Автомобилей?
— Нет. Просто фабрика. И они его ужасно эксплуатировали.
— Били?
— Есть ему не давали, а он должен был на них работать.
Лукаш сверкнул глазами.
— Я бы не стал!
— А что бы ты сделал?
— Убежал бы.
— Ишь какой умный! Тузику некуда было бежать, потому что на этой улице жили одни капиталисты.
— Я бы дальше убежал.
— И дальше тоже капиталисты жили.
— Так я бы приделал себе крылья и полетел. Эмилька нахмурилась:
— Я правду говорю, а ты выдумываешь.
— Не выдумываю, а на самом деле улетел бы.
— Но он не мог улететь,— твердо возразила Эмилька.
— А что же он сделал?
— Хотел убежать.
— Ну вот!
— Но его поймали и начали еще хуже эксплуатировать. А потом...
— Капиталистов прогнали?..
Эмилька покачала головой, и ей опять пришлось откинуть назад упавшие на плечи косички.
— Нет еще... Потом Тузик состарился.
— Умер?
— Погоди, еще не умер. Когда он состарился и больше не мог работать, капиталисты выгнали его из дома. Он стал безработным и нигде не мог найти заработка.
— У него дети были?
— Были.
— Его выгнали вместе с детьми?
— Ага.
— И что с ними сталось?
— Тузик умер.
Лукаш задумался. Вблизи, на чугунной балюстраде, тихо чирикала крохотная серая птичка с длинным хвостиком.
— А дети?
Эмилька довольно долго молчала, в раздумье покачивая левой ногой. Круглое личико ее имело очень серьезное выражение, глаза были устремлены куда-то в пространство, в неведомую даль.
— Что сталось с детьми?
— Дети живы,— ответила она, не сводя глаз с далекого небосклона.
— Где же они?
— В разных местах. Но один будет у меня.
— Как — у тебя?
— Вот так. Папа обещал на рожденье подарить мне маленького щеночка.
— Сына этого Тузика?
— Ага.
— И как ты его назовешь? Назови его Искрой, Эмилька...
Она покачала головой.
— А как?
— Постой, я назову его...
— Искрой, говорю тебе; назови его Искрой.
— Нет, не так.
— А как же?
— Да, да, я назову его Тузик.
Увидев падающий с каштана лист, Лукаш быстро поймал его в воздухе. Лист был уже сухой и сразу стал рассыпаться между пальцами.
— Если бы я попросил отца,— промолвил Лукаш,— он тоже подарил бы мне собачку. Но мне не нужно.
— Ты не хочешь собачку?
— Мне не нужно. У меня есть кое-что получше.
— Что такое?
— Вот это и есть тайна. Когда придешь, покажу. На этот раз Эмилька заинтересовалась, видимо,
больше, чем прежде.
— Это живое?
Лукаш хотел было сказать — да, но прикусил язык.
— Живое?
— Приходи, увидишь. Придешь?
— Не знаю,— ответила Эмилька.— Если будет время...
Однако вышло так, что Эмилька не смогла прийти. Ее, как и Лукаша, никто ни в детский сад, ни оттуда домой не провожал, так как они жили очень близко, рядом, на Гарбарской. Но в тот день в четыре часа ее ждала у выхода мать, молодая статная женщина, тоже румяная, голубоглазая и светловолосая, в общем, до смешного похожая на дочь, только, конечно, старше и гораздо крупней и плотнее. Оказалось, что им обеим сейчас же надо ехать на Брацкую, в Дом ребенка, покупать Эмильке новое платье. Эмилька была этой перспективой заметно взволнована, но, хорошо владея собой, держала себя, как обычно в таких случаях, важно, с достоинством.
— Приходи!— напомнил Лукаш при расставанье.
Но Эмилька ничего не ответила, и Лукаш, не без чувства обиды, минуту смотрел на свою подругу, как она мелкими шажками идет рядом с матерью через Рынок, выпрямившись, преисполненная важности и достоинства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38