После ухода Малецкой Ирена не находила себе места. Все утро прошло у нее в мелких хозяйственных хлопотах, и она только сейчас, оказавшись одна и не зная, чем заняться, почувствовала себя узницей. Сколько же месяцев приходилось ей побеждать, преодолевать в себе потребность свободно двигаться? Где бы она ни находилась, везде надо было скрываться, каждую минуту помнить, что никто чужой не должен знать о ее существовании. Свобода ее была ограничена, ненадежна, замкнута в четырех стенах. И чем дольше она вынуждена была жить взаперти, унизительно скрывая семитскую свою внешность, тем острее ощущала безысходность такого насилия над собой.
Двери на балкон отворены были настежь, а сам балкон залит солнцем. Снизу, где-то за домом, слышались голоса игравших детей.
Ею овладело вдруг такое страстное искушение дохнуть теплым воздухом, что она не смогла удержаться и вышла на балкон. Минуту она стояла там, откинув голову, одурманенная весенним теплом. Ей было так хорошо, что даже этот малый глоток свободы показался чем-то близким счастью.
Но кинув взгляд вниз, она увидела молодого мужчину, который, вероятно, уже заметил ее, потому что явно смотрел на балкон.
Он стоял в распахнутой на груди рубахе, держа руки в карманах брюк.
Ирена вздрогнула. Однако же ее хватило на то, чтобы взять себя в руки и не слишком поспешно покинуть балкон. Она даже заставила себя равнодушно взглянуть в ту сторону. И сразу догадалась, что это, конечно, Петровский. Заметив, что она посмотрела в его сторону, он нагло усмехнулся.
Когда вернулась Анна, Ирена уже лежала на кушетке с французской книжкой, «Пармской обителью». Но не читала. Подперев лицо руками, она смотрела в окно. Низкая кушетка прислонена была к стене, так что Ирена полулежа могла видеть только небо. Полосы грязно-серого дыма медленно ползли по нему, пока не растворялись в безоблачной лазури. Снизу доносились голоса детей. На фоне громких мальчишеских выкриков явственно слышался прелестный щебет маленькой Терески.
— Как много детей в этом доме!— заметила Ирена. Анна, немного уставшая, присела рядом на кушетку. Ирена продолжала прислушиваться.
— Как мило щебечет там девочка!— сказала она.
— Это дочурка пани Карской,— сказала Анна.— Родилась уже в военное время.
Ирена внимательно взглянула на Малецкую.
— Вы, верно, радуетесь тому, что у вас будет ребенок?— вдруг спросила она.
— О да, очень!— искренне призналась Анна.
— У вас уже есть приданое? Оно теперь должно страшно дорого стоить...
Анна кивнула.
— Да, очень дорого. Но кое-что нам от людей перепало, а кое-что я сама сшила.
— Вы умеете шить?— удивилась Ирена.
— Да, невелико искусство.
— А я никак не могла научиться,— сказала Ирена. И попросила:— Пожалуйста, покажите мне что-нибудь из этих вещичек, ладно?
Когда они прошли в спальню Малецких, Ирена заметила — только теперь — стоявшую там у стенки маленькую плетеную кроватку.
Анна тем временем выдвинула нижний ящик комода. Он был полон детского белья. Аккуратно, старательно сложенные лежали там крохотные рубашонки, распашонки, слюнявчики, кофточки, простынки, полотенца и пеленки, всевозможная смешная, забавная мелочь.
— Вы и вправду все это сами сшили?— склонилась над ящиком Ирена.
— Почти.
— Как тут много! Анна улыбнулась.
— Это только кажется... Вот эти фланелевые распашонки — из старой пижамы Яна. А эти рубашечки — из моей рубашки... видите, целых три вышли!
Ирена очень оживилась. Она стала копаться в мягоньких фланельках и батистах, рассматривала на свету малюсенькие голубые распашонки и смеялась — до чего они забавные. В какую-то минуту, оживленно любуясь самой прелестной рубашонкой, она машинально перевела взгляд на комод и, заметив там несколько фотографий, помещенных в одну старинную рамку из карельской березы, склонилась к ним:
— Это ваши родители, верно? Анна кивнула головой.
— А эти трое, наверно, братья?
— Братья.
Ирена, удобней опершись о комод, продолжала рассматривать фотографии.
— Вы похожи на мать,— заметила она.— У вас такие же красивые глаза. А братья, вот эти двое, наверно, старше вас, а третий — моложе, да?
— Да, Гжесь, он был моложе нас всех.
— Был?— не поняла Ирена.
— Да, его уж нету,— спокойно пояснила Малец-кая.— В сентябре в Модлине погиб...
— Ах, так?— Ирена немного смутилась. И чтобы скрыть это, торопливо спросила:— А ваши родители?
— Мама в Вильне. Отца сразу же после занятия Литвы расстреляли немцы.
Она оперлась о комод рядом с Иреной и вблизи вгляделась в фотографии.
— Из всего нашего семейства, кроме меня, только мама жива и, может быть, старший брат — вот этот!— Она показала снимок, вероятно, старый, на нем изображен был еще совсем юный парнишка.— Брат воевал в нашем войске в Англии, мы получали от него известия, что он был в Норвегии, потом в Африке... а теперь, уже очень давно,— ни единой строчки. А этот, Франек, умер в Дахау в прошлом году.
Минуту царила тишина.
— Значит, вы многих близких потеряли,— шепнула Ирена.
— О да!— кивнула головой Малецкая.— У меня был очень хороший отец и очень хорошие братья. Мы были очень привязаны друг к другу.
Она выпрямилась и начала старательно укладывать в комод разбросанное белье.
Ирена молча наблюдала за ее затрудненными движениями. Анне тяжело было наклоняться, и она опустилась на колени.
— Еще это!— Ирена вспомнила, что все еще держит в руках одну рубашечку.
— Эта рубашонка на крестины. Самая красивая! Ирена вздрогнула, словно что-то рвануло ее изнутри.
— А вас никогда не возмущала бессмысленность смерти, хотя бы вот этих, самых близких людей?
Анна задумалась.
— Да, бывало так,— ответила она, помолчав.— Даже очень. Однако я изменилась.
— Но зачем все это, зачем?— воскликнула Ирена. Анна пригладила складки на рубашечке и положила
ее в комод.
— Я тоже не всегда знаю, зачем. И все же верю, что все имеет свой смысл, только нам он не всегда доступен.
— Разве это не одно и то же?
— О нет!— ответила Анна с глубоким убеждением.— Это совсем иное.
Ирена покачала головой.
— Нет, не могу этого понять! Что толку, если я стану внушать себе, будто все, как вы говорите, имеет смысл? Какой смысл могут иметь ужасные страдания человеческие, все, что творится вокруг? Ради чего это? Страдание никого не облагораживает!
— Я знаю,— шепнула Анна.
— Вот видите! Ведь я это по себе замечаю... Я теперь гораздо хуже, чем была когда-то. И все стали хуже!
Анна вдруг подумала о Юлеке.
— О нет,— возразила она.— Не все стали хуже...
— Ну, допустим!— уступила Ирена.— Но большинство наверняка. Я не говорю об отдельных людях. Быть может, есть такие... Но большинство...
Анне нечего было возразить.
— Да, это правда.
— Ну, и какой же в том смысл?— повторила Ирена.— А когда гибнут тысячи лучших из лучших, которые могли бы еще столько дать людям, столько доброго сделать, в этом тоже есть смысл? Какой? Ну, скажите, какой?
Анна, все еще стоя на коленях, медленно задвинула ящик.
— Не знаю,— сказала она минуту спустя.— Я не могу на это ответить. Однако верю, что миром правит порядок и ничего не происходит без причины.
— Что с того?— пожала плечами Ирена. Анна склонила голову.
— Я хотела бы стать лучше,— тихо ответила она.— Это все!
И тут же подумала, что из всех возможных желаний насущной ее потребностью все больше становится желание гордиться любимым ею человеком. Но этого она не сказала.
Ближе к вечеру неожиданно явился Юлек. Анна обрадовалась. Но оказалось, что он заскочил лишь на минутку.
— Самое позднее в семь я должен вернуться обратно,— объявил он.— А добраться теперь от вас до города — целое дело. Так что надо бежать.
Юлек был возбужден и разгорячен — видно, очень быстро шел от трамвая. Он снял плащ и, небрежно кинув его на ближайший стул, отбросил со лба слипшиеся от пота волосы.
— На ночь не вернешься?— спросила Анна.
— Нет!— качнул он головой.— И вообще не ждите меня...
Анна беспокойно шевельнулась.
— Уезжаешь?
Юлек вынул коробочку с табаком и принялся скручивать цигарку.
— Что-то в этом роде.
— Надолго?
— Понятия не имею!
— Жаль,— огорчилась Анна.— Ян еще не вернулся... Юлек махнул рукой, закурил папироску.
— Янек? Это мы как-нибудь переживем!— сказал он добродушно и подошел к окну.— Я в общем-то хотел прежде всего с тобой увидеться,— сказал он, стоя к ней спиной.
Он выждал немного, но она ничего не ответила, и он снова повернулся к ней. От легкого румянца лицо его казалось еще смуглее.
— Я хотел кое-что рассказать тебе... Если не возражаешь, разумеется!— торопливо прибавил он.
И, усевшись верхом на поручень кресла, подался к Анне.
— Дело видишь ли в том...— начал он.— Складывается все так, что я не очень уверен, смогу ли вернуться...
Она смотрела на него молча, сидела, не шелохнувшись, немного напряженно, неловко сплетя руки на коленях. Едва заметная тень скользнула в ее глазах.
Юлек засмеялся.
— Ну конечно, так только говорится! А в общем-то я наверняка буду крестным вашего ребенка...
— Ты в самом деле уезжаешь?— спросила она тихо.
— Нет,— сказал он.
Он никуда не уезжал. Речь шла о вооруженной и, по возможности, скорейшей помощи осажденным в гетто еврейским повстанцам. Разумеется, операция предполагается не слишком широкого масштаба. По необходимости, учитывая ситуацию и силу оккупантов, она может быть только ограниченной, стать некоей манифестацией, помощью скорее в моральном плане, нежели рассчитанной на реальную победу. Восстание евреев с самого начала обречено было на поражение, а гетто — на ликвидацию. Поэтому любая помощь в этих условиях может показаться неразумным умножением числа жертв. И все же Юлеку и еще некоторым удалось убедить руководство одной из радикальных организаций, что независимо от ее эффективности помощь сражающимся евреям со стороны поляков должна быть оказана. Со вчерашнего дня они разрабатывали задуманную операцию. Теперь план уже составлен, оружие и боеприпасы заготовлены, добровольцев набралось около пятидесяти человек. Начало операции — прорыв по ту сторону стены — назначено на нынешнюю ночь, со среды на четверг. Вот и все.
Анна сидела без движения, все так же склонив голову и сплетя руки на коленях.
— И что дальше?— спросила она тихо. Юлек скручивал новую папироску.
— Что ж?— пожал он плечами.— Мы не развлекаться идем!
— Но это же безумие, то что вы делаете!— невольно вырвалось у нее.
Юлек нахмурил темные брови.
— Это ты говоришь?— сказал он с оттенком упрека. Она смутилась. А он встал и принялся большими шагами ходить по комнате.
— Не думай, что мы делаем это, чтобы искупить вину и преступления своих соотечественников! Тут не самопожертвование, его мы не признаем! Все много проще: за стенами гибнут люди, которые борются за то же самое, за что боремся мы. За свободу! За будущее! И потому кто-то из нас должен быть с ними, это ясно, разве нет? Обычная солидарность, ничего более.
Он бросил взгляд на часы и остановился перед Анной. Минуту стоял молча, склонив голову, будто подыскивая нужные слова.
— Уже поздно!— сказал он наконец.— Я должен идти.
Когда она встала, он взял ее руку.
— Знаешь,— сказал он мягко,— я в сущности не знал своей матери, почти не помню ее. Но когда думаю о ней, мне кажется, она должна была в молодости походить на тебя... быть такой, как ты! Правда!— Он низко склонился к ее руке.
Только в прихожей она спросила, рассказать ли обо всем Яну.
Юлек задумался.
— Как хочешь!— решил он наконец.— Сделай, как считаешь нужным.
Минуту она еще стояла в прихожей. Юлек, громко стуча сапогами, быстро сбежал вниз, и когда она, вернувшись в столовую, выглянула в окно, он как раз пересекал улочку. Был он без шапки, в плаще, наброшенном на плечи. В какой-то момент он обернулся и, видно, заметил ее издалека — махнул рукой. И вскоре исчез за углом.
Прошло довольно много времени, прежде чем она осознала, что видит все как бы сквозь легкую дымку. Но теперь ей уже не нужно было сдерживать себя, и слезы потекли у нее по щекам.
Малецкий встретил пани Карскую в трамвае, так что домой они возвращались вместе. Карская была очень усталая и подавленная. Всю вторую половину дня она гоняла по городу в поисках покупателя пятисот пар мужских ботинок, и когда нашла наконец кандидата и дело казалось улаженным, обнаружилось вдруг, что вся партия двумя днями раньше была распродана. А может, ее и вовсе не было — продавец, оказывается, был только посредником, действовал через третье или даже четвертое лицо.
— Ну вы только подумайте!— жаловалась она Ма-лецкому.— Целый день таких мучений, и все насмарку. Сил никаких нету...
Малецкий слушал ее рассеянно. С самого утра он терзался мыслями о доме, а теперь все неотвязней становилась тревога, не случилось ли чего непредвиденного в его отсутствие. Он то ускорял шаг, то замедлял, замечая, что пани Карская не поспевает за ним. Это, однако, очень его раздражало.
Примерно на половине дороги, возле пахнущего хвоей ельника, им встретился сильно спешивший Юлек. В первую минуту он словно бы хотел пройти мимо. Но Ян остановил его.
— Что дома, Юлек? Ты сейчас оттуда?
— Да,— ответил тот коротко.
— И что?
— Все в порядке!
Малецкий вздохнул с облегчением.
— Это мой брат,— представил он Юлека пани Карской.
Когда Карская громко и явственно произнесла свою фамилию, лицо Юлека немного помрачнело. А Ян только теперь осознал, что брат идет к трамваям.
— Ты куда?— спросил он.— В город?
— Да.
— В такую пору?
— Я в другом месте буду ночевать,— пояснил Юлек.
— Разве что так!— согласился Ян.
Тем временем пани Карская с тревожным вниманием присматривалась к Юлеку. Так вот он, человек, который
знал тайну ее сына, знал о нем больше, чем она, открыто мог говорить с ним обо всем. Ревности она не почувствовала. Ей только хотелось по внешности молодого Ма-лецкого, по звучанию его голоса отгадать, кто он такой и почему сумел снискать восхищение и любовь Влодека. Но Юлек спешил и тотчас стал прощаться. Она испытала очень странное чувство, когда, склонив свою светловолосую голову, он поцеловал ей руку теплыми, словно бы детскими губами. В эту минуту он показался ей робким мальчишкой, почти ровесником ее сына.
— Привет, старик!— Юлек протянул брату руку.— Держись!
— До свиданья,— ответил Ян.
Пани Карская не могла удержаться, чтобы не обернуться вслед уходящему. Он шел очень быстро, крупным, ровным шагом, в накинутом на плечи плаще, который издали напоминал пелерину.
Перед домом играла Тереска. Она сидела на ступеньках, держа на коленях куклу в пестром лоскутном платьице.
Увидев мать, она подбежала к ней.
— Влодек дома, родная?— поцеловала ее пани Карская.
Малышка надула губки.
— Влодек нехороший!
— Почему? Что случилось?
— Потому что он ушел!
— Давно?
Тереска потрясла черноволосой головкой.
— Давно?— встревожилась Карская.
— Совсем недавно.
Это было все, что она могла выведать у малышки. Но, едва войдя в квартиру, она тотчас заметила, что с вешалки исчез плащ сына. Последнее время он носил его только в ненастье.
— Тереня!— позвала она девочку.— Влодек правда не сказал, куда пошел? Вспомни-ка...
Тереска, прижимая к себе куклу смуглыми ручонками, подняла на мать удивленные глаза и покачала головой.
«Чего я тревожусь?— подумала пани Карская.— Ведь ничего еще не случилось...» Однако тревога проникала в нее все настойчивей. Не снимая шляпы и пальто, она заглянула на кухню.
Обед, еще вчера приготовленный ею детям, был съеден, а посуду Влодек, вероятно, вымыл — ни на плите, ни на столе она не нашла ничего грязного. Это несколько ободрило ее.
— Вкусный был обед, Тереска?— спросила она.
— Вкусный,— ответила малышка очень серьезно и засеменила за матерью в комнату.
Пани Карская сняла шляпу. Было только около семи. До комендантского часа оставался еще целый час. «Нельзя постоянно тревожиться»,— подумала она, сжимая ладонями виски. И хотела уже снять пальто, когда на столике возле кушетки заметила листок бумаги. Сердце ее забилось сильнее. Она сразу узнала старательный, совсем еще школьный почерк Влодека. «Мамочка,— только всего и написал он,— я не мог иначе».
Она несколько раз перечитала эту короткую фразу. Первым ее порывом было выбежать из дома, искать Влодека. Однако ноги у нее подогнулись. Пришлось сесть, чтобы не упасть. Она снова принялась перечитывать записку: «Мамочка...» Она уже ни о чем не думала, в душе была пустота. И тут словно бы очень издалека до ее слуха донесся шепот Терески. Она машинально подняла голову.
В комнате было сумеречно. Тереска стояла тут же, рядом, смуглыми ручонками прижимая куклу к сердцу.
— Мамочка!— Невидящий взгляд матери напугал малышку.
— Что, родная?— шепнула пани Карская. Тереска склонила головку. Стала разглаживать пальчиками пестрое платьице куклы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38