— Нет и нет!
Элегантно одетый, уже в светлом весеннем костюме, широкоплечий и краснолицый Волянский махнул рукой.
— Пусть катится к чертям! Невелика потеря, на ее место сотня найдется.
Малецкий почувствовал себя обязанным выступить в защиту Марты.
— Однако признай, что она девушка порядочная.
— Признаю!— поморщился тот.— Но истеричка!
— Этот Залевский...
— Прохвост!— констатировал Волянский.— Но, говоря между нами, парень в чем-то прав! Я, знаешь ли, не сторонник подобных методов... и отнюдь не считаю себя сторонником фашизма, но что правда, то правда! Гитлер решает для нас проблему евреев по-своему, варварски, но радикально! Да, кстати о евреях! Ты знал Лильенов?
Малецкий склонился над столом и стал просматривать план продающихся участков.
— Знал,— буркнул он.
— Понимаешь, я вчера встретил на Маршалковской Ирену Лильен...
— Вчера?— невольно удивился Малецкий.
— А может, позавчера, я уж не помню! Но это наверняка была она. Не знаешь, что с нею?
— Понятия не имею,— ответил Ян.
Поскольку в конторе в самом деле работы не было, Волянский решил вытащить Малецкого позавтракать вместе. Он был любитель поесть и выпить.
— Ну, прошу тебя!— стал уговаривать он, когда Малецкий отказался.
Малецкий не хотел идти, ссылался на то, что занят. Вышли они вместе, но у площади Спасителя распрощались. Волянский остановил проезжавшего рикшу.
— Ну, не надумал?— еще раз обратился он к Ма-лецкому.— Садись, ей-богу, стоит обмыть такой дивный день, да к тому же Страстной четверг.
— В другой раз!— ответил Малецкий. Волянский рассмеялся.
— Была бы честь предложена. Ну, воля твоя...
Он сказал рикще, худосочному, бледному парнишке, адрес модного в военное время заведения на Мазовецкой. Паренек кивнул и, приведя в движение тяжелый свой велосипед, сгорбившись, с усилием направил «экипаж» с удобно развалившимся впереди господином, по Маршалковской улице.
В той стороне, над Саским Огродом, висела тяжелая, набухшая тьмой туча дыма. Некоторые прохожие останавливались на тротуарах и смотрели в том направлении.
Малецкий перешел на другую сторону улицы к трамвайной остановке. Он решил, воспользовавшись свободным временем, поехать в Мокотов к супругам Маковским.
Дом, в котором жили Маковские, находился почти в самом конце Пулавской улицы, в районе дальней застройки Мокотова. Это был большой современный кооперативный дом, и только ряды широких окон как-то разнообразили его гладкую монотонную плоскость.
Малецкий помнил номер квартиры Маковских, однако остановился в подворотне, чтобы там, по списку жильцов, сориентироваться, какой этаж ему нужен.
В тот же момент из будки выглянул дворник.
— Вам к кому?— спросил он с варшавским акцентом.
— К Маковским,— объяснил Малецкий.— Какой это будет этаж?
Дворник, невысокий, хмурый мужчина лет под пятьдесят, внимательно посмотрел на него.
— Там, в семнадцатой, нет никого!— буркнул он.
— Вышли?— огорчился Малецкий.
Однако тут же вспомнил, что с Маковскими жила ее мать, старая, больная женщина, которая по причине острого ревматизма крайне редко выходила на улицу. Он спросил о ней.
Дворник пожал плечами.
— Я же говорю вам, нет их никого. И чуть погодя неохотно разъяснил:
— Квартира опечатана, незачем туда идти! Малецкий вздрогнул.
— Как это?
— А так, обыкновенно.
— Что случилось?— пытался узнать он.— Когда?
— А еще вчера ночью,— ответил дворник. Малецкий задумался. Судя по всему, арест семейства
Маковских был тесно связан с тем, что приключилось с Иреной во вторник. Агенты, видимо, остались недовольны скромным шантажом, хотели повторить его, а обманувшись, воспользовались случаем, чтобы без труда выслужиться перед своим начальством в гестапо. Малецкий, однако, хотел бы убедиться в этом. Но в ответ на его дальнейшие расспросы дворник лишь пожимал плечами и исподлобья окидывал его весьма красноречивым, хмурым взглядом. Он явно не доверял ему, возможно, считал шпиком, это было очевидно. Малецкому пришлось довольствоваться услышанным. Наконец, сопровождаемый до самых ворот неприязненным взглядом дворника, он с ощущением стыда вышел на улицу и побрел к затянутому дымом городу.
Примерно на середине Пулавской улицы Малецкий стал свидетелем такого происшествия.
Пулавская в этой ее части была с левой стороны застроена старыми развалюхами, покосившимися деревянными домишками. Жила в этих мрачных норах сплошь беднота в грязи и нищете несусветной. Это тем более бросалось в глаза, что на другой стороне улицы, справа, высились светлые чистые современные здания. На задах лачуг тянулись убогие огородики, в основном картофельные, в эту пору еще серые, невскопанные.
И вот, с той стороны Малецкий услышал вдруг вопли. Он остановился. И с ним вместе несколько прохожих.
За маленьким, согнутым в три погибели оборванцем гналась по картофельным участкам толпа улюлюкающих ребятишек.
— Еврей! Еврей!— слышались звонкие детские голоса.
Они мчались целой оравой, забрасывая беглеца камнями и комьями земли. А тот, видимо, бежал уже из последних сил. В какой-то момент он хотел было свернуть в сторону, но оттуда со свистом и воплями уже спешила другая ватага. Тогда он бросился в сторону улицы.
Маленький, чернявый, в лохмотьях, сквозь которые просвечивало сине-желтое худосочное тельце, он стремительно выбежал из-за хибарки прямо на тротуар, но улица, трамвай, который как раз проезжал мимо, группы неподвижно стоявших людей, ошеломили его, и он на мгновение остановился. Это его погубило.
С расстояния каких-нибудь четырех-пяти метров к нему направился молодой высокий немецкий солдат. Ребятня, должно быть, увидела солдата еще издали и тут же словно испарилась. Кое-кто укрылся за домишками и оттуда выглядывал украдкой.
Но маленький еврей заметил приближавшегося солдата только в последнюю минуту. Он вздрогнул, втянул голову в острые свои плечики, но бежать уже не пытался. Неподвижными, широко раскрытыми глазами смотрел он на здоровяка немца. Он не крикнул и не сопротивлялся, когда солдат схватил его, как щенка, за шиворот и, отогнув ему голову назад, заглянул в лицо. Уставился на него застывшим, невидящим взглядом.
— Еврей?— спросил немец спокойно, без всякого гнева.
Малыш ничего не ответил. Тогда солдат, одной рукой все так же держа мальчика за шиворот, другой вынул револьвер и, не целясь, выстрелил дважды, раз за разом.
А дом, в котором жили Малецкие, с раннего утра был охвачен предпраздничной суетой.
В квартире Осиповичей на третьем этаже громко толкли что-то в ступке. Слуга Замойского Владек выколачивал перед домом ковры и килимы, а Петровская в подвернутой до колен юбке мыла окна и драила подоконники. Вацек Петровский носился босой по двору и, размахивая сосновой веткой, выкрикивал что-то Нелеп
вразумительное. Вскоре появился и Стефчик Осипович. С минуту он стоял в дверях и, жуя ломоть хлеба с маслом, внимательно наблюдал за своим другом. Потом внезапно одним прыжком спрыгнул с лестницы и, по странному своему обыкновению, подражая кенгуру, принялся скакать вокруг Вацека. Чуть погодя вниз сбежал его отец, доцент математики, бледный, худой, с безумным взглядом. Вспугнутый стуком ступки, он с книгой, тетрадкой и карандашом устроился было между елочек. Однако не успел он сесть там и углубиться в работу, как его настигли вопли юного Петровского. Нацепив на голову платочек — солнце сильно уже припекало,— доцент рысью помчался в сторону песчаного поля за домом.
— Вацек!— крикнула из окна Петровская.— А ну, заткнись! Порки захотел?
Малыш, перепуганный, присел на корточки. Но быстро пришел в себя. Едва Петровская, сверкая белизной своих огромных икр, нагнулась над миской с мыльной водой, как он пронзительно взвизгнул, вскочил и, размахивая веткой, с воем понесся на улицу. За ним помчался вскачь Стефчик Осипович.
Теперь вниз сошел еще заспанный, в распахнутой рубахе Петровский. Лениво потянулся, зевнул и, пригладив ладонью густые, встрепанные волосы, подтянул спадающие штаны. Одновременно посмотрел в сторону балкона Малецких. Он был пуст, окна заслонены темной шторой.
Петровский еще раз потянулся и сошел со ступенек.
— Слушай, старуха!— Он стал перед окном.— Дайка сигаретку.
Петровская выпрямилась.
— Старуха! Видали такого!— отрезала она язвительно.— Сам возьми.
Он пожал плечами, зевнул.
— Ну, давай, принеси! Неохота в квартиру идти.
— А чего тебе еще делать! Не видишь, я занята?
— О господи!— нахмурился Петровский.— Столько разговоров!
Она сошла наконец с подоконника, минуту спустя вернулась с сигаретой и подала ему через окно.
— Бери, ты, прохвост! Лучше бы помог мне, чем лодырничать целый божий день...
Он засмеялся добродушно и подошел к Владеку, чистившему щеткой большой гуцульский ковер.
— Огонька не найдется, пан Владек?
Владек кивнул головой. Он отложил щетку и вытащил зажигалку из своей щегольской лакейской жилетки. Подав огонь Петровскому, он и сам закурил. Сигареты он держал в серебряном портсигаре. И вообще придавал большое значение внешнему виду. Брюки у него были безукоризненно отутюжены, светлые волосы старательно прилизаны.
Петровский затянулся и снова взглянул в сторону балкона Малецких. Утреннее солнце щедро освещало окна второго этажа. Он оперся о железную стойку. Отсюда очень удобно было обозревать весь дом.
— Что слышно, пан Владек?— спросил он.
— Праздник,— ответил тот лаконично, рассматривая свои ухоженные ногти.
— Прием у вас ожидается?— поинтересовался Петровский, разумеется, имея в виду Замойского.
Владек понял его.
— Где там!— Он слегка поморщился.— Денег у нас нет!
— Отчего же?
— Жильцы не платят.
— Я плачу регулярно,— заметил Петровский.— Меня упрекнуть не в чем.
— Вы да,— согласился Владек.— Но вот Карская, к примеру, уже четвертый месяц нам должна. А Осипович третий!
— Выгнать!— деловито посоветовал Петровский. Владек стряхнул пылинку с жилетки.
— Эх, это ведь легко сказать. Надо же войти в положение человека. Мы бы на такое не пошли...
— Это похвально!— буркнул Петровский, как бы невзначай общаривая взглядом окна второго этажа.
— Само собой!— ответил Владек с оттенком спокойной и осознанной гордости,
Ирена очень плохо спала в ту ночь. Многократно пробуждалась от чуткого сна и всякий раз с мучительным усилием приходила в себя. Однако не вставала. Раз только приподняла штору.
Ночное небо пылало вдали. Она быстро опустила штору, лежала с закрытыми глазами, объятая тишиной и тьмой, которые не приносили сна* Издалека то и дело доносились выстрелы и сильные взрывы. Крепче заснула она только под утро, когда стало светать на дворе и зачирикали первые воробьи.
Проснулась она средь мерцающих в затемненной комнате солнечных бликов, усталая и разбитая, с острой головной болью. Словно отравлена была мыслями, которые пыталась подавить в себе, предать забвению. Она ни о чем не думала, ни одно воспоминание не врывалось в ее оцепенелую душу. Она была парализована, оглушена, все словно бы умерло в ней: и страх, и страдание, и надежда. Ирена долго лежала средь этой мучительной пустоты, и единственное, что доходило до ее сознания,— резкие, пронзающие тишину звуки со двора: стук ступки, выколачивание ковров, крики детей.
Слышала она и то, что Анна хлопочет в квартире. В какую-то минуту ей даже почудилось, что Анна подошла к двери и прислушивается. Но она не подала признаков жизни. Боялась, что Анна войдет, предпочла притвориться спящей. И вздохнула с облегчением, услышав хлопанье входной двери. Минуту еще прислушивалась. В квартире царила тишина.
Ирена встала и подняла штору, солнце залило комнату ярким светом. В первую минуту он ослепил ее. Она прикрыла глаза ладонью и тогда только увидела Анну с хозяйственной сумкой, медленно, тяжело переходившую улицу.
Перед домом разговаривало двое мужчин. Один был тот самый, что вчера после полудня видел ее на балконе. Она сразу заметила также, что Петровский, опершись спиной о железную стойку, следит за ее окном. Ирена невольно отпрянула и стала так, чтобы, видя двор, самой оставаться невидимой. Однако Петровский, сунув руки в карманы штанов, так настойчиво смотрел в сторону балкона, что она, опасаясь, как бы он не заметил ее, отошла еще дальше. Но эпизод этот встревожил ее. Минуту спустя, услышав звуки выбивалки, она снова подошла к балкону.
Сначала она не заметила Петровского, а только Владека, обстоятельно и мерно выбивающего ковер. Тогда она еще приблизилась, но тотчас, неожиданно для самой себя испугавшись, отступила назад.
Петровский лежал, развалясь на траве, прямо напротив балкона, за которым он явно наблюдал. Теперь ее охватила такая паника, что, забыв умыться, она поспешно оделась.
Вскоре вернулась Анна, и Ирена выбежала навстречу ей в прихожую.
— Хорошо, что вы вернулись!— воскликнула она.— Мне надо поговорить с вами...
И, не давая Анне слова вставить, принялась сбивчиво объяснять, что оставаться в Белянах ей больше нельзя и что ей лучше немедленно уехать отсюда.
Анна испугалась.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, нет!— возразила Ирена.— Но взгляните во двор...
Анна послушалась.
— Видите?— спросила Ирена, стоя в отдалении. Владек как раз стаскивал ковер с перекладины.
— Там слуга нашего хозяина,— объяснила, все еще ничего не понимая, Анна.
— А тот, другой, на траве?
— Нет никого!
Ирена подошла поближе. В самом деле, Петровского не было, он, видимо, только что ушел. Тогда она немного спокойней рассказала обо всем. Малецкая принялась ее успокаивать. Она говорила так убежденно и так разумно, что Ирена с легкостью дала уговорить себя.
— Вы думаете, ничего страшного нет?
— Ну конечно нет!— уверила ее Анна, хотя сама была немного обеспокоена.
Ирена вздохнула с облегчением.
— Это хорошо! А то я уж не сомневалась, что придется снова бежать куда-то.
— Не думайте об этом,— еще раз повторила Анна.
— Честно говоря,— помолчав, сказала Ирена,— деваться-то мне, пожалуй, и некуда. Никого у меня нет.
Во время запоздалого завтрака она снова вернулась к той же теме.
— Знаете,— обратилась она к сидящей неподалеку и занятой шитьем Анне,— временами я уж и не знаю, чего боюсь больше: самой смерти или постоянной неопределенности?
Анна, думавшая о Юлеке, ответила не сразу. Только спустя какое-то время, склонившись над детской распашонкой, она промолвила:
— Мне кажется, человек лишь тогда может не бояться смерти, когда он верит в некие высшие ценности.
Ирена внимательно на нее взглянула.
— Вы думаете о Боге?
— Нет!— искренне возразила Анна.— Сейчас я думала не о Боге. Только о людях.
Труднее всего Анне давалась кройка, а у нее остался еще кусочек фланели, по крайней мере, на две распашонки, и она решила воспользоваться опытом пани Карской — попросить скроить. Предупредив Ирену, что на полчаса оставит ее одну, Анна отправилась наверх.
Двери ей отворила сама пани Карская.
— Як вам с большой просьбой...— начала Анна.
И осеклась, смущенная необычным видом пани Карской. В первую минуту, в полутьме прихожей, Анна просто не узнала ее; перед ней стояла словно бы другая женщина, лет по меньшей мере на десять старше. Она вся почернела, лицо осунулось, в темных, казавшихся непомерно большими глазах пылала тайная мука.
Решив, что Карская больна, Анна хотела было извиниться за свой визит. Но та сердечно обняла ее.
— Это хорошо, что вы пришли. Войдите, пожалуйста. Когда они вошли в комнату, из соседней двери тотчас
выглянула Тереска. Пани Карская подошла к ней.
— Иди играй, Тереня.— Она погладила дочку по голове.— Мамочка хочет с тетей поговорить.
Малышка обиженно надула губки.
— А Тереня?
— Потом, родная, поиграй сейчас сама.
— Я же всегда сама играю,— ответила девчушка. Но все же вышла. Пани Карская немного постояла
у дверей, потом села напротив Анны. На свету лицо ее казалось еще более измученным.
— Это хорошо, что вы пришли,— повторила она медленно, в раздумье.— Я как раз хотела зайти к вам, хотела...
Она склонила голову и только спустя минуту подняла на Анну темные свои глаза.
— Прошу вас, скажите,— начала она неуверенно,— может быть, вы знаете... где бы я могла увидеться с братом вашего мужа, с паном Юлеком?
Анна слегка покраснела.
— Вы не знаете? Анна покачала головой.
— Он уже не зайдет к вам?
— Скорее всего нет,— тихо ответила Анна.
— Ах, так!— шепнула пани Карская как бы самой себе.
Воцарилась тишина.
— А что, Влодек хотел бы увидеться с Юлеком?— спросила Анна.
— Нет,— возразила Карская.— Влодек вчера не вернулся домой.
Анна вздрогнула.
— Как не вернулся?
Пани Карская встала, вынула из лежавшей неподалеку сумки какой-то листочек и, без слова, протянула его Анне. Та прочла раз, другой. Вдруг Карская подошла к ней, схватила ее за руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Элегантно одетый, уже в светлом весеннем костюме, широкоплечий и краснолицый Волянский махнул рукой.
— Пусть катится к чертям! Невелика потеря, на ее место сотня найдется.
Малецкий почувствовал себя обязанным выступить в защиту Марты.
— Однако признай, что она девушка порядочная.
— Признаю!— поморщился тот.— Но истеричка!
— Этот Залевский...
— Прохвост!— констатировал Волянский.— Но, говоря между нами, парень в чем-то прав! Я, знаешь ли, не сторонник подобных методов... и отнюдь не считаю себя сторонником фашизма, но что правда, то правда! Гитлер решает для нас проблему евреев по-своему, варварски, но радикально! Да, кстати о евреях! Ты знал Лильенов?
Малецкий склонился над столом и стал просматривать план продающихся участков.
— Знал,— буркнул он.
— Понимаешь, я вчера встретил на Маршалковской Ирену Лильен...
— Вчера?— невольно удивился Малецкий.
— А может, позавчера, я уж не помню! Но это наверняка была она. Не знаешь, что с нею?
— Понятия не имею,— ответил Ян.
Поскольку в конторе в самом деле работы не было, Волянский решил вытащить Малецкого позавтракать вместе. Он был любитель поесть и выпить.
— Ну, прошу тебя!— стал уговаривать он, когда Малецкий отказался.
Малецкий не хотел идти, ссылался на то, что занят. Вышли они вместе, но у площади Спасителя распрощались. Волянский остановил проезжавшего рикшу.
— Ну, не надумал?— еще раз обратился он к Ма-лецкому.— Садись, ей-богу, стоит обмыть такой дивный день, да к тому же Страстной четверг.
— В другой раз!— ответил Малецкий. Волянский рассмеялся.
— Была бы честь предложена. Ну, воля твоя...
Он сказал рикще, худосочному, бледному парнишке, адрес модного в военное время заведения на Мазовецкой. Паренек кивнул и, приведя в движение тяжелый свой велосипед, сгорбившись, с усилием направил «экипаж» с удобно развалившимся впереди господином, по Маршалковской улице.
В той стороне, над Саским Огродом, висела тяжелая, набухшая тьмой туча дыма. Некоторые прохожие останавливались на тротуарах и смотрели в том направлении.
Малецкий перешел на другую сторону улицы к трамвайной остановке. Он решил, воспользовавшись свободным временем, поехать в Мокотов к супругам Маковским.
Дом, в котором жили Маковские, находился почти в самом конце Пулавской улицы, в районе дальней застройки Мокотова. Это был большой современный кооперативный дом, и только ряды широких окон как-то разнообразили его гладкую монотонную плоскость.
Малецкий помнил номер квартиры Маковских, однако остановился в подворотне, чтобы там, по списку жильцов, сориентироваться, какой этаж ему нужен.
В тот же момент из будки выглянул дворник.
— Вам к кому?— спросил он с варшавским акцентом.
— К Маковским,— объяснил Малецкий.— Какой это будет этаж?
Дворник, невысокий, хмурый мужчина лет под пятьдесят, внимательно посмотрел на него.
— Там, в семнадцатой, нет никого!— буркнул он.
— Вышли?— огорчился Малецкий.
Однако тут же вспомнил, что с Маковскими жила ее мать, старая, больная женщина, которая по причине острого ревматизма крайне редко выходила на улицу. Он спросил о ней.
Дворник пожал плечами.
— Я же говорю вам, нет их никого. И чуть погодя неохотно разъяснил:
— Квартира опечатана, незачем туда идти! Малецкий вздрогнул.
— Как это?
— А так, обыкновенно.
— Что случилось?— пытался узнать он.— Когда?
— А еще вчера ночью,— ответил дворник. Малецкий задумался. Судя по всему, арест семейства
Маковских был тесно связан с тем, что приключилось с Иреной во вторник. Агенты, видимо, остались недовольны скромным шантажом, хотели повторить его, а обманувшись, воспользовались случаем, чтобы без труда выслужиться перед своим начальством в гестапо. Малецкий, однако, хотел бы убедиться в этом. Но в ответ на его дальнейшие расспросы дворник лишь пожимал плечами и исподлобья окидывал его весьма красноречивым, хмурым взглядом. Он явно не доверял ему, возможно, считал шпиком, это было очевидно. Малецкому пришлось довольствоваться услышанным. Наконец, сопровождаемый до самых ворот неприязненным взглядом дворника, он с ощущением стыда вышел на улицу и побрел к затянутому дымом городу.
Примерно на середине Пулавской улицы Малецкий стал свидетелем такого происшествия.
Пулавская в этой ее части была с левой стороны застроена старыми развалюхами, покосившимися деревянными домишками. Жила в этих мрачных норах сплошь беднота в грязи и нищете несусветной. Это тем более бросалось в глаза, что на другой стороне улицы, справа, высились светлые чистые современные здания. На задах лачуг тянулись убогие огородики, в основном картофельные, в эту пору еще серые, невскопанные.
И вот, с той стороны Малецкий услышал вдруг вопли. Он остановился. И с ним вместе несколько прохожих.
За маленьким, согнутым в три погибели оборванцем гналась по картофельным участкам толпа улюлюкающих ребятишек.
— Еврей! Еврей!— слышались звонкие детские голоса.
Они мчались целой оравой, забрасывая беглеца камнями и комьями земли. А тот, видимо, бежал уже из последних сил. В какой-то момент он хотел было свернуть в сторону, но оттуда со свистом и воплями уже спешила другая ватага. Тогда он бросился в сторону улицы.
Маленький, чернявый, в лохмотьях, сквозь которые просвечивало сине-желтое худосочное тельце, он стремительно выбежал из-за хибарки прямо на тротуар, но улица, трамвай, который как раз проезжал мимо, группы неподвижно стоявших людей, ошеломили его, и он на мгновение остановился. Это его погубило.
С расстояния каких-нибудь четырех-пяти метров к нему направился молодой высокий немецкий солдат. Ребятня, должно быть, увидела солдата еще издали и тут же словно испарилась. Кое-кто укрылся за домишками и оттуда выглядывал украдкой.
Но маленький еврей заметил приближавшегося солдата только в последнюю минуту. Он вздрогнул, втянул голову в острые свои плечики, но бежать уже не пытался. Неподвижными, широко раскрытыми глазами смотрел он на здоровяка немца. Он не крикнул и не сопротивлялся, когда солдат схватил его, как щенка, за шиворот и, отогнув ему голову назад, заглянул в лицо. Уставился на него застывшим, невидящим взглядом.
— Еврей?— спросил немец спокойно, без всякого гнева.
Малыш ничего не ответил. Тогда солдат, одной рукой все так же держа мальчика за шиворот, другой вынул револьвер и, не целясь, выстрелил дважды, раз за разом.
А дом, в котором жили Малецкие, с раннего утра был охвачен предпраздничной суетой.
В квартире Осиповичей на третьем этаже громко толкли что-то в ступке. Слуга Замойского Владек выколачивал перед домом ковры и килимы, а Петровская в подвернутой до колен юбке мыла окна и драила подоконники. Вацек Петровский носился босой по двору и, размахивая сосновой веткой, выкрикивал что-то Нелеп
вразумительное. Вскоре появился и Стефчик Осипович. С минуту он стоял в дверях и, жуя ломоть хлеба с маслом, внимательно наблюдал за своим другом. Потом внезапно одним прыжком спрыгнул с лестницы и, по странному своему обыкновению, подражая кенгуру, принялся скакать вокруг Вацека. Чуть погодя вниз сбежал его отец, доцент математики, бледный, худой, с безумным взглядом. Вспугнутый стуком ступки, он с книгой, тетрадкой и карандашом устроился было между елочек. Однако не успел он сесть там и углубиться в работу, как его настигли вопли юного Петровского. Нацепив на голову платочек — солнце сильно уже припекало,— доцент рысью помчался в сторону песчаного поля за домом.
— Вацек!— крикнула из окна Петровская.— А ну, заткнись! Порки захотел?
Малыш, перепуганный, присел на корточки. Но быстро пришел в себя. Едва Петровская, сверкая белизной своих огромных икр, нагнулась над миской с мыльной водой, как он пронзительно взвизгнул, вскочил и, размахивая веткой, с воем понесся на улицу. За ним помчался вскачь Стефчик Осипович.
Теперь вниз сошел еще заспанный, в распахнутой рубахе Петровский. Лениво потянулся, зевнул и, пригладив ладонью густые, встрепанные волосы, подтянул спадающие штаны. Одновременно посмотрел в сторону балкона Малецких. Он был пуст, окна заслонены темной шторой.
Петровский еще раз потянулся и сошел со ступенек.
— Слушай, старуха!— Он стал перед окном.— Дайка сигаретку.
Петровская выпрямилась.
— Старуха! Видали такого!— отрезала она язвительно.— Сам возьми.
Он пожал плечами, зевнул.
— Ну, давай, принеси! Неохота в квартиру идти.
— А чего тебе еще делать! Не видишь, я занята?
— О господи!— нахмурился Петровский.— Столько разговоров!
Она сошла наконец с подоконника, минуту спустя вернулась с сигаретой и подала ему через окно.
— Бери, ты, прохвост! Лучше бы помог мне, чем лодырничать целый божий день...
Он засмеялся добродушно и подошел к Владеку, чистившему щеткой большой гуцульский ковер.
— Огонька не найдется, пан Владек?
Владек кивнул головой. Он отложил щетку и вытащил зажигалку из своей щегольской лакейской жилетки. Подав огонь Петровскому, он и сам закурил. Сигареты он держал в серебряном портсигаре. И вообще придавал большое значение внешнему виду. Брюки у него были безукоризненно отутюжены, светлые волосы старательно прилизаны.
Петровский затянулся и снова взглянул в сторону балкона Малецких. Утреннее солнце щедро освещало окна второго этажа. Он оперся о железную стойку. Отсюда очень удобно было обозревать весь дом.
— Что слышно, пан Владек?— спросил он.
— Праздник,— ответил тот лаконично, рассматривая свои ухоженные ногти.
— Прием у вас ожидается?— поинтересовался Петровский, разумеется, имея в виду Замойского.
Владек понял его.
— Где там!— Он слегка поморщился.— Денег у нас нет!
— Отчего же?
— Жильцы не платят.
— Я плачу регулярно,— заметил Петровский.— Меня упрекнуть не в чем.
— Вы да,— согласился Владек.— Но вот Карская, к примеру, уже четвертый месяц нам должна. А Осипович третий!
— Выгнать!— деловито посоветовал Петровский. Владек стряхнул пылинку с жилетки.
— Эх, это ведь легко сказать. Надо же войти в положение человека. Мы бы на такое не пошли...
— Это похвально!— буркнул Петровский, как бы невзначай общаривая взглядом окна второго этажа.
— Само собой!— ответил Владек с оттенком спокойной и осознанной гордости,
Ирена очень плохо спала в ту ночь. Многократно пробуждалась от чуткого сна и всякий раз с мучительным усилием приходила в себя. Однако не вставала. Раз только приподняла штору.
Ночное небо пылало вдали. Она быстро опустила штору, лежала с закрытыми глазами, объятая тишиной и тьмой, которые не приносили сна* Издалека то и дело доносились выстрелы и сильные взрывы. Крепче заснула она только под утро, когда стало светать на дворе и зачирикали первые воробьи.
Проснулась она средь мерцающих в затемненной комнате солнечных бликов, усталая и разбитая, с острой головной болью. Словно отравлена была мыслями, которые пыталась подавить в себе, предать забвению. Она ни о чем не думала, ни одно воспоминание не врывалось в ее оцепенелую душу. Она была парализована, оглушена, все словно бы умерло в ней: и страх, и страдание, и надежда. Ирена долго лежала средь этой мучительной пустоты, и единственное, что доходило до ее сознания,— резкие, пронзающие тишину звуки со двора: стук ступки, выколачивание ковров, крики детей.
Слышала она и то, что Анна хлопочет в квартире. В какую-то минуту ей даже почудилось, что Анна подошла к двери и прислушивается. Но она не подала признаков жизни. Боялась, что Анна войдет, предпочла притвориться спящей. И вздохнула с облегчением, услышав хлопанье входной двери. Минуту еще прислушивалась. В квартире царила тишина.
Ирена встала и подняла штору, солнце залило комнату ярким светом. В первую минуту он ослепил ее. Она прикрыла глаза ладонью и тогда только увидела Анну с хозяйственной сумкой, медленно, тяжело переходившую улицу.
Перед домом разговаривало двое мужчин. Один был тот самый, что вчера после полудня видел ее на балконе. Она сразу заметила также, что Петровский, опершись спиной о железную стойку, следит за ее окном. Ирена невольно отпрянула и стала так, чтобы, видя двор, самой оставаться невидимой. Однако Петровский, сунув руки в карманы штанов, так настойчиво смотрел в сторону балкона, что она, опасаясь, как бы он не заметил ее, отошла еще дальше. Но эпизод этот встревожил ее. Минуту спустя, услышав звуки выбивалки, она снова подошла к балкону.
Сначала она не заметила Петровского, а только Владека, обстоятельно и мерно выбивающего ковер. Тогда она еще приблизилась, но тотчас, неожиданно для самой себя испугавшись, отступила назад.
Петровский лежал, развалясь на траве, прямо напротив балкона, за которым он явно наблюдал. Теперь ее охватила такая паника, что, забыв умыться, она поспешно оделась.
Вскоре вернулась Анна, и Ирена выбежала навстречу ей в прихожую.
— Хорошо, что вы вернулись!— воскликнула она.— Мне надо поговорить с вами...
И, не давая Анне слова вставить, принялась сбивчиво объяснять, что оставаться в Белянах ей больше нельзя и что ей лучше немедленно уехать отсюда.
Анна испугалась.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, нет!— возразила Ирена.— Но взгляните во двор...
Анна послушалась.
— Видите?— спросила Ирена, стоя в отдалении. Владек как раз стаскивал ковер с перекладины.
— Там слуга нашего хозяина,— объяснила, все еще ничего не понимая, Анна.
— А тот, другой, на траве?
— Нет никого!
Ирена подошла поближе. В самом деле, Петровского не было, он, видимо, только что ушел. Тогда она немного спокойней рассказала обо всем. Малецкая принялась ее успокаивать. Она говорила так убежденно и так разумно, что Ирена с легкостью дала уговорить себя.
— Вы думаете, ничего страшного нет?
— Ну конечно нет!— уверила ее Анна, хотя сама была немного обеспокоена.
Ирена вздохнула с облегчением.
— Это хорошо! А то я уж не сомневалась, что придется снова бежать куда-то.
— Не думайте об этом,— еще раз повторила Анна.
— Честно говоря,— помолчав, сказала Ирена,— деваться-то мне, пожалуй, и некуда. Никого у меня нет.
Во время запоздалого завтрака она снова вернулась к той же теме.
— Знаете,— обратилась она к сидящей неподалеку и занятой шитьем Анне,— временами я уж и не знаю, чего боюсь больше: самой смерти или постоянной неопределенности?
Анна, думавшая о Юлеке, ответила не сразу. Только спустя какое-то время, склонившись над детской распашонкой, она промолвила:
— Мне кажется, человек лишь тогда может не бояться смерти, когда он верит в некие высшие ценности.
Ирена внимательно на нее взглянула.
— Вы думаете о Боге?
— Нет!— искренне возразила Анна.— Сейчас я думала не о Боге. Только о людях.
Труднее всего Анне давалась кройка, а у нее остался еще кусочек фланели, по крайней мере, на две распашонки, и она решила воспользоваться опытом пани Карской — попросить скроить. Предупредив Ирену, что на полчаса оставит ее одну, Анна отправилась наверх.
Двери ей отворила сама пани Карская.
— Як вам с большой просьбой...— начала Анна.
И осеклась, смущенная необычным видом пани Карской. В первую минуту, в полутьме прихожей, Анна просто не узнала ее; перед ней стояла словно бы другая женщина, лет по меньшей мере на десять старше. Она вся почернела, лицо осунулось, в темных, казавшихся непомерно большими глазах пылала тайная мука.
Решив, что Карская больна, Анна хотела было извиниться за свой визит. Но та сердечно обняла ее.
— Это хорошо, что вы пришли. Войдите, пожалуйста. Когда они вошли в комнату, из соседней двери тотчас
выглянула Тереска. Пани Карская подошла к ней.
— Иди играй, Тереня.— Она погладила дочку по голове.— Мамочка хочет с тетей поговорить.
Малышка обиженно надула губки.
— А Тереня?
— Потом, родная, поиграй сейчас сама.
— Я же всегда сама играю,— ответила девчушка. Но все же вышла. Пани Карская немного постояла
у дверей, потом села напротив Анны. На свету лицо ее казалось еще более измученным.
— Это хорошо, что вы пришли,— повторила она медленно, в раздумье.— Я как раз хотела зайти к вам, хотела...
Она склонила голову и только спустя минуту подняла на Анну темные свои глаза.
— Прошу вас, скажите,— начала она неуверенно,— может быть, вы знаете... где бы я могла увидеться с братом вашего мужа, с паном Юлеком?
Анна слегка покраснела.
— Вы не знаете? Анна покачала головой.
— Он уже не зайдет к вам?
— Скорее всего нет,— тихо ответила Анна.
— Ах, так!— шепнула пани Карская как бы самой себе.
Воцарилась тишина.
— А что, Влодек хотел бы увидеться с Юлеком?— спросила Анна.
— Нет,— возразила Карская.— Влодек вчера не вернулся домой.
Анна вздрогнула.
— Как не вернулся?
Пани Карская встала, вынула из лежавшей неподалеку сумки какой-то листочек и, без слова, протянула его Анне. Та прочла раз, другой. Вдруг Карская подошла к ней, схватила ее за руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38