Все столпились у окон, но оттуда ничего не было видно. Мимо тянулись торцовые серые стены высоких домов кое-где с прорезями узких, как бойницы, окошек. Вдруг на Бо-нифратерской, прямо напротив больницы святого Иоанна, трамвай резко затормозил. Одновременно сверху посыпались градом ружейные выстрелы. С улицы им ответила пулеметная очередь.
В трамвае поднялся переполох. Люди отпрянули от окон, кто-то присел на корточки, другие протискивались к выходу. Между тем выстрелы из узких, щелевидных окошек еврейских домов участились. Пулемет, установленный посредине проезжей части, на пересечении Бони-фратерской и Конвикторской, отвечал яростной трескотней. По узкой полоске мостовой, меж трамвайными путями и стенами гетто, промчалась карета «скорой помощи».
На другой день трамваи, идущие в сторону Жолибожа доходили только до площади Красинских. Управившись ранее обычного с делами фирмы, в которой он работал, Малецкий возвращался домой около двух пополудни. Незадолго до того приостановили трамвайное движение, и Медовая улица была забита пустыми вагонами. Толпа двигалась по тротуарам.
После длившейся всю ночь перестрелки утром наступила короткая пауза. Теперь же стрельба возобновилась, еще более ожесточенная, чем накануне. На площадь Красинских никакой транспорт уже не пропускали. Зато на выходящих к площади улицах Длугой и Новинярской скопилась встревоженная, шумная, возбужденная толпа.
Как все значительные события в Варшаве, так и это, для постороннего наблюдателя было в какой-то степени зрелищем. Варшавяне охочи до сражений — ив роли участников и в роли зрителей.
Множество молодых людей и завитых нарядных девиц сбежалось с соседних улиц Старого Мяста. Самые любопытные проталкивались в глубь Новинярской, откуда хорошо видны были стены гетто. Евреев в общем-то мало кто жалел. Просто народ радовался, что ненавистным немцам снова причинили беспокойство. В глазах варшавского обывателя сам факт борьбы победоносных оккупантов с горсткой евреев делал немцев посмешищем.
Бой становился все более ожесточенным. В глубине площади Красинских, перед Домом правосудия, толпились жандармы и эсэсовцы. На Бонифратерскую никого не пускали.
Когда Малецкий очутился в конце улицы Медовой, мимо проехал огромный грузойик с солдатами в полном боевом снаряжении. Из толпы послышался смех. Ружейные выстрелы не прекращались. Это стреляли евреи. Немцы отвечали длинными очередями из станковых пулеметов и автоматов.
У Малецкого были дела в одном из кварталов по соседству с территорией, где шло сражение. Поэтому он присоединился к толпе, двигавшейся по Новинярской. Начало этой узкой и сильно пострадавшей за время войны улицы отделял от стен гетто ряд домов между Новинярской и параллельной ей Бонифратерской. Почти сразу же за перекрестком Новинярской и Свентоерской дома кончались, и открывалась большая, пустынная, вся в выбоинах площадь, возникшая на месте, которое очистили от руин зданий, разбомбленных и сгоревших во время осады Варшавы.
Там, где Новинярская выходила на эту площадь, толпа стала густеть. Тротуар и мостовая были запружены людьми. Дальше двигались лишь немногие. Со стороны еврейских домов беспрестанно доносились выстрелы. В паузах, когда стрельба утихала, от толпы каждый раз отделялось по нескольку человек; держась поближе к стенам домов, они бежали дальше.
Когда Малецкий дошел до участка, подвергавшегося обстрелу повстанцев, огонь как раз прекратился, и люди, кто поспешая домой или по делам, а кто движимый любопытством, лавиной ринулись вперед. Пустынная площадь казалась теперь обширнее обычного. На самой ее
середине стояли две карусели, не вполне еще смонтированные, их, видимо, готовили к предстоящим праздникам. Под прикрытием причудливых пестрых декораций там сгрудились солдаты в касках, некоторые взобрались на эстраду; став на одно колено, они целили в сторону гетто. У стен гетто было пусто. А над ними высились молчаливые громады домов. Дома эти, с узкими окошками и ломаной линией крыш, врезающейся в хмурое небо, напоминали громадную крепость.
Было тихо, и люди, осмелев, задерживались, осматривали гетто. Вдруг оттуда грянули выстрелы. В дальнем конце Бонифратерской, вероятно, около больницы св. Иоанна, послышался глухой взрыв, потом второй, третий. Видимо, евреи бросали гранаты.
Люди кинулись к ближайшим подворотням. В воздухе засвистели пули. Один из бегущих, коренастый человечек в соломенной шляпе, вскрикнул и упал на тротуар. Стреляли и солдаты у карусели. В это время несколько мощных залпов сотрясли площадь. Полоса серебристых снарядов била в одно из верхних окошек обороняющегося дома. Это заговорила маленькая противотанковая пушка.
Когда возникло замешательство, Малецкий находился далеко от каких-либо ворот; инстинктивно попятившись, он укрылся в нише ближайшего магазина. Вход в магазин был заколочен досками, но довольно глубокая ниша могла в какой-то мере служить укрытием.
Улица опустела. Двое широкоплечих рабочих парней поднимали лежавшего на тротуаре мужчину. Один из них, помоложе, подобрал соломенную шляпу. Стоявший у стены солдат торопил их. Потом он, размахивая руками, стал что-то кричать женщине, которая осталась на улице совсем одна. Она неподвижно стояла на краю тротуара и, словно бы не сознавая, какая опасность ей угрожает, вглядывалась в темные стены напротив.
— Уходите, не стойте там!— крикнул Малецкий. Она даже не обернулась. Только когда подбежал
солдат и с криком дернул ее, она попятилась, испуганно втянув голову в плечи неуверенным движением человека, застигнутого врасплох. Солдат раздраженно, грубо подтолкнул ее ружейным прикладом в сторону ворот. И тут заметил Малецкого, спрятавшегося в нише магазина.
Малецкий выскочил из ниши и поспешил за бегущей впереди женщиной. Выстрелы сыпались теперь со всех сторон. Установленная на площади противотанковая пушка стреляла очередями снарядов. Стекло со звоном сыпалось на тротуар. Снова послышались глухие взрывы гранат.
Женщина и Малецкий почти одновременно добежали до ворот. Они были закрыты. Прежде чем их открыли, Малецкий успел присмотреться к своей спутнице; все так же испуганно сжавшись, она теперь стояла к нему в профиль. В первую минуту он даже задохнулся от удивления.
— Ирена!
Она посмотрела на него темными, не узнающими глазами.
— Ирена!— повторил он.
В ту же минуту молодая, перепуганная дворничиха отворила ворота.
— Быстрей, быстрей!— торопила она.
Малецкий схватил Ирену за руку и затащил ее в подворотню. Там было полно народу, он протиснулся сквозь толпу во двор. Ирена — послушная, безвольная — позволяла вести себя. Он увел ее в глубь двора, где не было людей.
Кругом все было старое, грязное, обшарпанное. На месте одного из флигелей высилась голая, вся в пятнах, стена — след военных разрушений. Посредине громоздились уложенные горкой кирпичи, а рядом виднелся взрыхленный, вероятно для посадки овощей, жалкий клочок серой бесплодной земли.
Когда они остановились у крутых ступенек, ведущих в подвал, Малецкий выпустил руку Ирены и внимательно к ней пригляделся.
Она была все еще красива, но как же изменилась! Похудела, черты лица заострились, утончились, миндалевидные глаза стали словно бы еще больше, но утратили свой особый, теплый цвет, смотрели отчужденно, почти сурово. Одета Ирена была очень элегантно. На ней был светло-голубой, еще перед войной привезенный из Англии, шерстяной костюм и незнакомая Малецкому шляпа, которая очень шла ей. Но то ли потому, что он давно не видел ее, то ли она и вправду сильно изменилась, семитское в ее облике, как показалось Малецкому, выступило еще зметнее.
— Это ты?— только и сказала Ирена, даже не удивившись.
Она разглядывала его, но как-то рассеянно, не переставая, очевидно, прислушиваться к доносящейся с улицы стрельбе.
Малецкий быстро оправился после первого впечатления.
— Откуда ты взялась тут? Что делаешь? Ты в Варшаве?
— Да,— ответила она буднично, словно расстались они совсем недавно.
Голос у нее был прежний, низкий и звучный, разве что несколько утратил вибрацию, стал глуховатым.
— И давно?
Ирена пожала плечами.
— А бог его знает. Я уж и не помню точно. Мне кажется, вроде бы очень давно.
— И не дала знать о себе?
Она внимательно и чуть насмешливо взглянула на него.
— А зачем?
Малецкий смутился. Этот простой вопрос застал его врасплох, так не вязался с прежним его представлением об Ирене. Не зная, что ответить, он замолк. А Ирена вся обратилась в слух. Напряженно, с тревогой и страхом вслушиваясь в звуки улицы, она, казалось, позабыла о своем спутнике. Молчание затягивалось, и Малецкому становилось не по себе. Он явно чувствовал возникающее между ними отчуждение. Понимая, в какой ситуации находится Ирена, он очень хотел бы преодолеть это отчуждение, но не знал, каким образом.
В подворотне вдруг стало шумно. Часть толпы поспешно отступила во двор. Какой-то мальчишка в изодранных штанах и ветхой рубашке пулей вылетел из ворот и, впопыхах толкнув Малецкого, возбужденно крикнул у входа в подвал:
— Мама, в наших воротах пушку установили! Будут стрелять из наших ворот!— И, откинув назад спадавшую на лоб льняную прядку, помчался обратно к воротам.
Из подвала выглянула изможденная, бледная женщина.
— Рысек, Рысек,— позвала она мальчишку. Но того уже и след простыл. Женщина, охая, с трудом взобралась по крутым ступенькам. И тут начала вдруг бить
противотанковая пушка. Оглушительный грохот сотряс стены. С верхнего этажа посыпалась штукатурка.
— О боже! — Женщина схватилась за сердце.
Маленькая пушка палила не умолкая. Все вокруг колебалось и дрожало. Выстрелов из гетто даже не было слышно. Зато в оглушительное это грохотанье вплетались хриплые звуки граммофона с соседнего двора. Исполняли сентиментальное предвоенное танго. Все больше людей покидало подворотню.
— О боже! — с тяжким вздохом повторила женщина из подвала.— За какие грехи должен человек так страдать?
Ирена, которая сильно побледнела и задрожала, когда усилилась стрельба, вскинулась, услышав эту жалобу.
— Те, кто там, больше страдают!— сказала она враждебно.
Глаза ее сверкнули, губы сжались. Никогда раньше Малецкий не замечал в ней такой злой, горькой запальчивости.
Женщина подняла на Ирену усталые, поблекшие глаза.
— Больше? А откуда вы знаете, сколько я перестрадала?
— Там люди гибнут,— отрезала Ирена таким же враждебным тоном.
— Перестань...— шепнул Малецкий.
Но Ирена, явно уже не владея собой, резко к нему обернулась.
— Почему это перестать? Там гибнут люди, сотни людей, а здесь к ним относятся, как к собакам... хуже чем к собакам...
Она повысила голос, все более распаляясь. Малецкий схватил ее за руку и оттащил в сторону — ко входу на одну из лестничных клеток.
— Опомнись! Накликать беду хочешь? Смотри, на нас уже оглядываются.
В самом деле, несколько человек, из тех, что отошли от ворот, с любопытством смотрели в их сторону. Ирена обернулась. Поймав на себе их взгляды, она тотчас утихомирилась.
— Бумаги у меня в порядке,— шепнула она боязливо и с тревогой заглянула в глаза Малецкому.
Ему стало ужасно неловко, ничего подобного он не испытывал за все время знакомства с Иреной. Он почувствовал мучительный стыд и унижение при мысли о ее
судьбе, а также о своей беспомощности и привилегированном положении.
— О чем ты говоришь? — возмутился он не слишком искренно.— Кто сейчас станет смотреть твои бумаги? Непонятно, когда мы сможем выбраться отсюда, вот что плохо. Ты где живешь?
— Нигде. Малецкий вздрогнул.
— Как это нигде?
— Очень просто.
— Ты же говорила, что давно в Варшаве?
— Давно, и что с того? Туда, где я жила, я не могу вернуться. Ну, да ладно,— она презрительно скривила губы.— Это не важно.
— Как это не важно? Послушай, а твой отец? Она быстро взглянула на него.
— Он погиб.
— Значит, это правда?— прошептал Малецкий.— Ходили тут разные слухи...
— Правда.
Он минуту молчал. Наконец, пересилив себя, спросил:
— А мама?
— Тоже погибла.
Он ждал такого ответа, но лишь услышав его, осознал его трагичность.
— Это ужасно!— только и смог он сказать.
И тут же почувствовал, как никчемны его слова. Но Ирена — она стояла, опустив голову, и концом коричневого зонтика чертила на разбитом асфальте невидимые линии — вроде бы ничего большего и не ждала от него. Страдание, очевидно, так глубоко проникло в ее душу, что она уже не нуждалась ни в сочувствии, ни в сердечности.
Малецкий рассеянно наблюдал за движениями Ире-ниного зонтика. Острее, чем когда-либо, он переживал ту мешанину чувств, которая, помимо его воли, стихийно и неотвратимо возникала в нем всякий раз, когда ему приходилось сталкиваться с участившимися в последнее время трагедиями евреев. Чувства эти отличались от тех, которые вызывали в нем страдания соотечественников, а также людей любой другой нации. В них была особая мрачность и мучительная сложность, а когда они достигали апогея, к ним примешивалось крайне болезненное и унижающее сознание некой неопределенной всеобщей ответственности за безмерную жестокость и злодеяния,
каким с молчаливого согласия всего мира вот уже несколько лет подвергался еврейский народ. И это переживание, неподвластное доводам рассудка, было, пожалуй, самым горьким за годы войны. Бывали периоды, например, в конце прошлого лета, когда немцы приступили к массовому истреблению евреев и в варшавском гетто многие дни и ночи не прекращалась стрельба, ощущение вины необычайно обострялось. Он носил его в себе как рану, откуда, казалось, исходило гноем все зло мира. Однако же при этом он сознавал, что в нем куда больше тревоги и страха, чем истинной любви к этим безоружным, со всех сторон осажденным людям, единственным в мире, кого судьба отторгла от попираемого, но все же существующего всеобщего братства.
Встреча с Иреной усилила в Малецком смятение, нараставшее со вчерашнего вечера. Он почувствовал себя очень несчастным, ибо, как типичный интеллигент, принадлежал к породе людей, которые ничтоже сумняшеся противопоставляют людским страданиям и бедам свои душевные конфликты.
Тем временем противотанковая пушка смолкла. Из граммофона на соседнем дворе доносился зычный мужской тенор. Округлые звонкие итальянские слова звучали среди стен громко и отчетливо. В глубине площади настойчиво трещали пулеметы. Люди, укрывшиеся во дворе, снова возвращались в подворотню. Мальчуган, которого мать назвала Рысеком, прибежал оттуда к ней, все еще стоявшей у подвальных ступенек.
— Мама! Немцы расшибают еврейские дома! Вот такие дырищи,— показал он руками,— уже понаделали!
— Иди домой, Рысек,— шепнула женщина. Он тряхнул непослушными льняными вихрами.
— Счас приду!— И, круто повернувшись на пятке, помчался обратно.
— Погляжу, нельзя ли уже выйти на улицу?— сказал Малецкий и отошел от Ирены посмотреть, что делается за воротами.
Он увидел стоящую перед домом пушку и около нее нескольких немецких солдат. В глубине площади не умолкая строчил пулемет. Ворота были приоткрыты, и кучка людей упрашивала высокого, плечистого солдата, чтобы он позволил им выйти. Тот сперва не соглашался. Потом отошел в сторону и махнул рукой. Тотчас десятка полтора человек бросились к выходу.
Малецкий поспешил к Ирене.
— Послушай, мы можем выйти, только поскорей, а то сейчас...
И осекся, взглянув на Ирену. Она была бледна, лицо исказилось. Стояла, держась рукою за стену.
— Что с тобой?— испугался он.— Тебе дурно?
— Нет,— возразила она.
Однако лицо ее бледнело все сильнее. Оглядевшись вокруг, Малецкий быстро подошел к хозяйке подвала.
— Можно попросить у вас немного воды? Женщине дурно.
Та взглянула на Ирену. Мгновение колебалась. Потом кивнула.
— Пойдемте.
Малецкий сошел за нею вниз и остановился в дверях. На него резко пахнуло нищетой. В подвале помещалась кухня: низкая, закопченная, пронизанная сыростью. Мебели почти что не было. На деревянной кровати у стены лежал, прикрытый отрепьями красного некогда одеяла тощий старик. У самого входа сидел на табуретке темноволосый парень и чистил картошку. Делал он это на диво сноровисто. С быстротой автомата орудовал коротким ножичком, точным движением бросал очищенные картофелины в стоявшую на полу миску с водой. Лица его не было видно. Низко склоненная голова была в тени.
Женщина, зачерпнув воды из ведра, подала кружку Малецкому. Он поблагодарил и быстро вернулся наверх, к Ирене.
— Выпей немного,— он протянул ей воду.
Она сперва не хотела, потом дала себя уговорить. Однако, глотнув пару раз, отстранила кружку.
— Не могу,— шепнула она с отвращением. Впрочем, постепенно она приходила в себя. Только
слегка еще дрожала и все опиралась о стену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38