— Так, боярин! — одобрил царь.— А потом и сидеть себе в упокое, — продолжал боярин, — немыслимо, чтобы вор этот до Москвы дошел.— Вестимо, немыслимо, — подтвердили все.— Одно только, в людях смятение, государь, — вставил Троекуров.— Государь, — сказал патриарх, — по моему разумению малому, надо проклясть этого самого Разина всенародно. Объявить на него анафему, и тогда, верь, народ отшатнется от него и будет он совсем один!— Это так! — сказал повеселевший царь. — Проклясть его всенародно. Истинно он от дьявола.— Проклясть! Отлучить! — подхватили бояре, и на думе решили отлучить Стеньку от церкви и наречь ему анафему.
Уже дума собиралась расходиться, когда встал Иоаким и заговорил:— Милостивцы, прислушайте мое слово!Царь воззрился на него.— В народе нонче опять непокойно, опять мятежные думы в головах и на языках сквернословие, а тут же у нас ко всему соблазн велий. Народу якобы на потеху и радость.Терентий побледнел, и сердце его сжалось предчувствием злого.— Про что говоришь, отче? — спросил царь. — Не возьму в толк!— Говорю, государь, про смутьянство, что вслух поносят нас, иереев, и тебя, царское величество, и царевен, и царевичей. Говорю про староверок упорствующих, Феодосью и сестру ее Евдокию. Всем соблазн!…Царь нахмурился.— Что же они делают? Али мало им, что в клетях по монастырям сидят?— Всем, государь, — соблазн, — заговорил с жаром Иоаким, — теперь возьми эту Евдокию…Князь Урусов опустил голову.— Что она творит? Господи Владыко! Теперь ей наказали мы беспременно в церкви нашего чина службу стоять. Так что ж? Не идет! Ноги, слышь, не служат. Ну, ее на рогожу и волоком тащут, а она-то ругается. А народ видит это и соблазняется.Царь кивнул.— Ну а та? Морозова?— И того хуже! Теперь, слышишь, со старицей Меланьей что ни день видится, письма от нее подметные. Где та старица, ищем и сыскать не можем. А она, боярыня, у себя в железах сидит и поет гласом велиим на всю обитель. А то сквернословит! Ей говорят: тихо! А она еще громче. Народ прямо под окнами толпой стоит. В пору палками гнать…Царь гневно нахмурился.— Ох, эти мне две супротивницы! Ну что с ними сделаю? Услать их надо куда от Москвы далее, в крепкие железа заковать, за запоры посадить.Терентий не вытерпел и вдруг сказал:— За что, государь?Словно грянул гром, так все бояре всполошились в думе. Царь поднял голову и удивленно смотрел на Терентия, иные бояре встали со своих мест.— Как за что? — переспросил царь.Терентий был белее вешнего снега.— Веруют так они и за то страждут, — твердо ответил он, — а в чем провинились пуще того? Сделали дело татебное? Воровством, знахарством промышляли? Убийством жили? Гляди, сколько убогих и скорбных приютила у себя боярыня. Не гнушалась в чумное время ходить за больными. Нищих оделяла. Что свеча горела перед Господом! Смилуйся, царь, над нею!И Терентий вдруг, к общему соблазну, упал в ноги царю.Царь встал, пылая гневом.— Что говоришь, безумный! — закричал он. — А супротив меня она не шла? Не поносила меня и святых отцов? Не сказывала, что я по-бесовски верую, а она истинно? Али это не в упрек ныне, своему царю перечить?Патриарх подал едва заметный знак.— Как веруешь? Как крестишься? — завопил вдруг Иоаким, бросаясь к Терентию.Все замерли. Терентий медленно встал и вопросительно взглянул на царя.Царь отвернулся и глухо повторил:— Как?— Так! — звонко и решительно ответил Терентий, подымая два пальца.Тяжкий вздох пронесся по Грановитой палате.— Опомнись, князь! — закричал испуганно Шереметев.Царь махнул рукою.— Не маленький он!И, обратившись к Теряеву, грозно сказал:— Род ваш немало оказал услуг мне и всегда прямил, не то бы огнем спалил я тебя за отступничество! Теперь же иди с глаз моих и жди дома моего решения. Иди!…Терентий низко поклонился царю и пошел из палаты. Лицо его было светло и радостно.— Сподобился! — шептал он, ликуя.Старый князь сидел погруженный в размышления, собираясь идти ко сну, когда в горницу вошел любимец его Антон и остановился в дверях.— Чего тебе? — спросил князь.— Государь, Антропка приехал. До твоей милости!— Какой такой Антропка?— Запамятовал, государь! Антропка, это стремянный князя Павла!… Приехал он…— А-а! Ну что ж? От Аннушки весть какая! Что ж, зови!Антон вышел и через минуту вошел со стремянным князя Тугаева. Антропка стал на колена и стукнулся лбом об пол.Князь милостиво кивнул ему.— Ну, вставай! Сказывай, с чем прислан, откелева? Что князь Павел? Что дочушка?Антропка встал и нерешительно почесал затылок.— Ну, чего ж ты?Князь взглянул на него пристально и вздрогнул.— Али беда какая? Что? Говори…— Князь-то наш…— начал Антропка.— Что с ним?— Приказал долго жить…Теряев откинулся и широко перекрестился.— Царство ему небесное! Что с ним приключилось?…— Утоп! — тихо ответил Антропка.Князь побледнел.— А дочь? Едет?— А княгиня до тебя послала меня. Скажи, гыт, что я постриг приняла и…— Что? — не своим голосом закричал старый князь и бросился к теремной лесенке. — Ольга, подь сюда!…— Ты врешь, холоп? — закричал он на перетрусившего стремянного.— А вот и грамотка от нее, и волосы ее тут! — сказал он, протягивая вынутую из-за пазухи тряпицу.Князь жадно схватил ее, развернул, отбросил толстую косу, что змеей упала на пол, и, сломав печать, стал разбирать грамоту.— Пошел вон! — через минуту проговорил он Антропке.Тот мигом скрылся.Князь читал исповедь измученной души.Грамота, видимо, была написана кем-то иным, монастырским четким почерком, и только подпись Анны свидетельствовала верность послания.Она писала про свой грех, открывала страшную тайну мужа, его смерть и оканчивала послание: «И мне, грешной, ноне только молитвы и за свою, и за него душеньку. Господь милосерден и простит грешника, а я за его молельщица навеки».Грамотка была подписана: «Анна, в иночестве Измарагда».Князь сжал голову руками и бессильно опустил ее на стол.В это время в горницу вошел встревоженный Петр.— Али знаешь, батюшка? — спросил он, входя.Князь поднял на него мутный взор.— Чего?— Терентия государь с глаз согнал. Он в думе старовером объявился!Князь встал, вытянул руки и зашатался.— За что, Господи! — пробормотал он.Петр успел подхватить его и осторожно опустил на лавку.— Лекаря зови! —крикнул он, выбежав в сени, холопам.В сенях он увидел дворянского сына Никитина.— От царя? —быстро спросил он.— К князю Терентию! —ответил Никитин.— С чем?У Петра замерло сердце.— В степи, в город Бирюч на воеводство приказано ехать!Петр широко перекрестился и вздохнул. Слава Богу! Вестимо, воеводство этакое — та же ссылка, но хоть без порухи на честь… XI ИССТУПЛЕННЫЕ Железное здоровье князя Теряева не сломилось от тяжких ударов судьбы, и он оправился на другой же день и тотчас послал за Петром.— Мы-то в опале? — спросил он, лежа на лавке.Петр покачал головою.— Не должно быть. Государь меня жаловал все время, тебя уважает; быть не может, чтобы гнев свой и на нас обратил. Да и то! Другого бы, слышь, заточил, в приказ взяли бы, а тут ишь, всего в Бирюч послали, да и то без порухи на честь, ако бы воеводою. И опять, посланцем вчерась Никитин был, такто ли мне низенько поклонился! — И Петр даже улыбнулся.Старый князь кивнул ему и сказал:— Иди, а Терентия пошли до меня! Ты посиди тут же, — обратился он к жене, которая всю ночь не сомкнула очей, берегла покой мужа и теперь сидела подле него, как верная подруга. Она в ответ только всхлипнула.В горницу на смену Петру вошел Терентий. Он весь осунулся, но лицо его, раньше хмурое, теперь светилось тихою радостью.Он покрестился на образа и земно поклонился отцу с матерью, потом поднялся и ясным взором взглянул на отца. Тот с укоризною покачал головою.— Что сделал? А! Что натворил бед-то! А еще думный! Еще в бояре метил. Опозорил и меня, старика, и род наш! Ну, что молчишь?Терентий ничего не отвечал и только смотрел на отца ясным взором.Старый князь вгляделся в лицо его, и тысячи мыслей промелькнули в его голове.Чем не молодец, чем не красавец? И умом взял, и дородством, и саном! И породнился с Голицыными. Кажись, все для счастья, и вот!… Когда в поход ехали, царь ему, еще юноше, семью свою поручил; сорока лет нет еще парню, а уже в думе сидел, и вдруг все прахом! На тебе, в староверцы пошел! За Морозову заступиться вздумал! Ох, обошли его, малого! Опоили зельем каким-либо.Он приподнялся на локте и ласково заговорил с сыном:— Тереха, очнись! Очнись, милый! И я, и мать тебя молим о том. Чего тебе? Скажи: лукавый попутал, ударь царю челом; я на верх съезжу, Петр просить станет, Катерину к царице пошлем… Милый, а? Брось гордыню эту.Терентий покачал головою.— Не проси, батюшка! Я проститься пришел, а не за тем вовсе. Не могу отступиться я…— Это бы отчего? — с усмешкой спросил князь.Терентий вздрогнул. Бледное лицо его покрылось румянцем, глаза вспыхнули.— Потому, батюшка, что в том воля Божья и зарок мой. Коли бы тебе говорили: не прями царю, отложись! Ты бы на муку, может, за царя пошел… а мне говорят: отложись от своего Христа. Нешто можно? Твой царь земной и тленный, мой — вечный. Его ли покину? И теперь ли малодушествовать буду? Гляди, батюшка, боярыня и сестра ее венец мученический приемлют, Аввакум ради Христа страдает, многие старцы и старицы, веры своей ради, в тюрьмах гниют и всякое заушение приемлют, а я смалодушествую? Не гоже! Рад бы пострадать с воплем и стоном, а не просто в ссылку идти!…— Вот ты как! — воскликнул отец. — И против меня, и против царя! Так будь же ты…— Милостивец мой, светик! — завопила, бросаясь к нему, жена. — Не договаривай! Не говори, сокол! Тереша, иди! Уходи! Господь с тобою! Подожди там. Я благословлю тебя!…Терентий упал на колени. Князь опустился на лавку и тяжело переводил дух, видимо борясь с собою.Наконец он осилил гнев свой и сказал:— Поезжай с Богом! Жену-то берешь сейчас?— Нет, — тихо ответил Терентий, — опосля. Как реки вскроются…— Ну-ну! — И старик отвернулся к стене, а мать стала горячо и трепетно прощаться со своим сыном-первенцем. Он обнял ее и тихо плакал.Терентий сказал правду. По всем городам и весям с жестокостью преследовались староверы, и число мнимых мучеников за веру возрастало с каждым днем.В Москве взоры всего народа были обращены на Морозову и ее сестру. Странницы, знавшие их, инокини, покинувшие палаты Морозовой, теперь сновали по всей Москве и разглашали славу подвигов их во имя Христа.— Не может быть так более, — говорил патриарх царю.Царь соглашался с ним.— Быть по-твоему, — отвечал он, — испытай и еще единожды, а там твори с нею по своему владычеству.Суд! Новое испытание!Морозова сидела в сырой, холодной каменной келье в подворье Печерского монастыря.Скованная по рукам и ногам, прикованная к скамье цепью, надетой на шею, она сидела, устремив пламенный взор к узкому окошечку, из которого виден был край неба, усеянного звездами, и вполголоса на память перечитывала послание ей от Аввакума, которое недавно отняли у нее.— «Не ведаю, как назвать тебя, ластовица сладкогласная! Ум мой не обымет подвига твоего и страдания»… Миленький, — с умилением шептала она, — сам-то великий страстотерпец, и такие мне льстивые слова глаголет!… «Подумаю, да лишь руками взмахну. Как так, государыня, изволила с такие высокие степени вступить и в бесчестие вринуться?… Поистину подобно сыну Божию». Ну, уж это он негоже, не надо так. — И, пропустив мысленно несколько строк льстивых сравнений, она с одушевлением вспомнила: — «Мучься же за Христа хорошенько, не оглядывайся назад. Спаси тебя Бог! Не тужи о безделицах века сего. И того полно: побоярила, надобно попасть в небесное боярство…» Так, миленький, так! Довелось бы только истинное страдание принять!…И словно в ответ на ее мысли, загремел засов, и в келью вошел дьяк с двумя прислужниками.— А ну, Варвара, на расправу! Пошевеливайся! — сказал он, грубо смеясь.— Недужна я!— Знаем недуги твои! Эй, берите её да волоком!Прислужники ухватили скамью с боярыней и потащили ее на двор. Была уже глухая ночь, все спали. Только несколько стрельцов стояло у широких пошевней.— Вали ее со скамьей заедино! — приказал дьяк, и ее бросили на сено в сани.— В Чудов!И, скрипя полозьями, сани быстро понеслись к Чудову монастырю. Морозова молча улыбалась и смотрела на темное небо. Звезды, казалось, ласково светили и благословляли пострадать. Она шептала хвалы Богу и давала страстные обеты не поступиться страха ради ничем из своих верований.А в Чудовом монастыре снова заседал синклит, уже во главе с самим патриархом.Присутствовали те же митрополиты Павел и Иоаким и, кроме того, несколько думных бояр и приказных воевод.— Ныне вразумим! — говорил патриарх и громко приказал дьяку: — Веди!Ее ввели в рубище, окованную, с цепью на шее. Она вошла, строптиво оглядела всех и, усмехнувшись, села на пол. Патриарх вспыхнул гневом, но сдержался.— Дивлюсь тебе, — сказал он кротко, — как ты возлюбила цепь эту и не хочешь с нею расстаться!Она радостно улыбнулась.— Воистину возлюбила! И не только просто люблю, но еще не довольно насладилась вожделенного зрения сих оков. Как могу не возлюбить их! Такая я грешница — и для Божьей благодати сподобилась видеть на себе, а вместе и носить Павловы узы, да еще за любовь Единородного Сына Божьего!— Безумные речи! — пробормотал Иоаким.Патриарх заговорил кротко и нежно.— Ты есть овца заблудшая! Покайся, пока не поздно! Не выводи из последнего терпения царя твоего и владыку и меня, духовника твоего!— Христос мой владыка, а духовником ты моим не был и не будешь, ибо никонианец ты и еретик!— Опомнись, глупая! — закричал Павел.— На дыбу бы ее, — проворчал дьяк Иванов.— Ах, миленькие! Дайте пострадать Христа ради! — И Морозова протянула с мольбой скованные руки.— Оставь безумие! — увещевал ее патриарх. — В последний раз говорю тебе: исповедайся и приобщись у нас!— Некому мне исповедоваться и не от кого причаститься!— Попов много на Москве!— Много попов, да нет истинного!— Я сам потружусь для тебя, — сказал патриарх.Морозова засмеялась.— Сам! Эко сказал. А чем ты других лучше? Еще когда ты был крутицким митрополитом, носил клобучок старенький, еще был ты мил. А ныне небесного царя своего презрел, надел римский клобук да и молвишь: сам! А сам хуже дьявола! Тьфу!Все повскакали со своих мест в негодовании.— Оставьте! — сказал патриарх. — Не в разуме она! Вот я ее елеем помажу!И облачившись, он захотел сотворить помазание, но Морозова вдруг вскочила, стала в грозную оборонительную позу и, потрясая цепями, завопила:— Не губи меня, грешницу, отступным своим маслом! Для чего я носила эти оковы, чего ради страждала? Год их ношу, а ты хочешь одним часом весь мой труд погубить! Отойди! Отступись!— С нами крестная сила! — осенясь, сказал патриарх. — Сколько в ей ярости и упорства. Отступаюсь от нее.И он гневно подал знак, чтобы увели прочь Морозову. Ее упорство раздражало всех и пуще всех, а самого царя. На другой день она была свезена в ямской двор и там пытана. XII ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ Страшное, тесное и темное помещение для колодников было переполнено мужчинами и женщинами, приведенными сюда за приверженность к старой вере.Морозова, едва оправилась от усталости после переезда, тотчас заговорила радостным, бодрящим голосом:— Братцы и сестрицы возлюбленные, довеласъ нам ныне радость великая за своего Господа Христа пострадать, как некогда страдали святые апостолы…— Сестрица! Федосьюшка! — раздался в темноте крик.Морозова вздрогнула.— Княгиня-свет! и ты тут? — отозвалась она.В тюрьме зашевелились, раздались голоса, соболезнующие возгласы, и скоро Морозова в полутьме, бряцая цепями, обнималась со своею сестрою.— Сподобил Бог свидеться напоследях! — говорили они.— Давно тебя взяли сюда?— В ночь!— И меня тоже…— Ранее патриарх допытывал, да ишь не разжалобил.— И меня соблазняли.— Господь нам Свой венец уготовил. Ни в един же час пропасть с душою после года испытания.— Морозова! — крикнул, входя, стрелецкий сотник.— Я, миленький!…— Иди!— Не моготна.— Ах, чтоб тебя…— выругался стрелец. — Эй, Ивашка, Петра, Ефрем, волоките ослушницу!Стрельцы вошли, подхватили Морозову под руки и поволокли. Она волоклась и говорила, обращаясь к заключенным:— Любезные мои сострадальники! Терпите, светы мои, мужески и обо мне молитеся!…— Бог на помощь тебе, сестрица! — отвечали голоса.В застенке, помимо попов и монахов, находились для увещевания, слежения и опроса присланные царем князья Одоевский с Воротынским и Василий Волынский.— Что ухмыляешься? — закричал на нее Одоевский. — Ты в царской опале, скорбеть должна!— Я пред царем не согрешила!— Чего говорить с ней, ослушницей, — произнес Волынский, — виску ей!Палачи бросились на нее, сорвали одежды по пояс и, закрутив назад руки, вздернули ее на дыбу.— Это ли по-христиански? — сказала она.Князь Воротынский смутился. «Почто терзаем?» — подумал он, вспоминая былую красоту Морозовой, и со слезами в голосе стал говорить боярыне:— Милая, покайся!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83